Время Авгура

16   Он замёрз и устал, но не стал согреваться магией: малейшее колдовство теперь выдавало его. Стоило ему однажды прикурить от палочки сигарету в пражском баре, как стая бывших “друзей” обрушилась на него, будто вороньё. Он решил дожидаться на кладбище. Несколько дней назад (он потерял счёт) какой-то прохожий попросил привратника МАКУСА позаботиться о женщине, которой стало плохо на улице, пока он не вызовет скорую. Прежде, чем привратник понял, что женщина мертва, прохожий растворился в толпе.  Женщину опознали как Порпентину Голдштейн, и этот таинственный случай долго полоскали в газетах. Авроры вели расследование. Он ждал. Он должен был попрощаться в последний раз. Европа лежала в руинах, обнищавшая, больная и голодная, но Америка почти не изменилась, и город остался собой: спешащим, равнодушным, грязным и вечно простуженным от сквозняков. На месте общины Вторых Салемцев оказалась заброшенная стройплощадка. Он не решился там ночевать, зная, что это будет слишком очевидно, и первую ночь в Нью-Йорке провёл, просто слоняясь по городу. Под утро он снова подошёл к Вулворт-билдинг и встал на другой стороне улицы, прямо на решётке, из-под которой вырывались тёплые клубы пара; снял мантию, перекинул через руку. Стоять было холодно, замёрзшие пальцы едва гнулись, из носа текло. Его обходили, толкали, сонные клерки ругались на него сквозь зубы. Никто не шарахался в ужасе, не кланялся, не отводил глаза. Из Авгура он снова стал никем. И с каждым глубоким вдохом, с каждым выдохом это чувство полного одиночества, незначительности, ненужности освобождало его. Гриндевальд спрашивал, что он увидел в зеркале Еиналеж. Авгур отделался историей про то, что не может увидеть Грейвза, но то была не вся правда. На самом деле он не увидел ничего. Просто тёмный зал, просто голубоватый свет через стрельчатое окно. Ни Гриндевальда, ни Авгура – только тишина. Всего этого просто не произошло. В тот миг он всё понял – им нужно исчезнуть. И вот Авгур исчез. Когда-то Криденс стоял на этом самом перекрёстке, так же дрожа от холода, и раздавал  листовки, по-собачьи глядя на величественные двери Вулворта. Но сколько бы он ни глядел, всегда пропускал момент, когда мистер Грейвз возникал на противоположной стороне. Мистер Грейвз ещё носил тогда ту прекрасную чёрную мантию на белой подкладке… конечно, не он, а Гриндевальд, настоящий Персиваль порывался сжечь её в камине, только Флечнер не позволил: болтался на рукаве и кричал что-то про подкладку из перуанского лунного шелкопряда. Поразительно, как упорно память хранит такие незначительные вещи, но почему она не сохранила его лица? Почему она не сохранила чувства? Сердце давно отболело, воспоминания остались разрозненными картинками, но их значение потерялось. Он помнил, что нужно вернуть Персиваля, исправить всё, но не помнил, зачем. Вулворт не изменился. Казалось, ещё немного, и мистер Грейвз, настоящий, появится на другой стороне. Он ждал и ждал, рискуя попасться на глаза аврорам, но никто не явился.   В детстве Криденс боялся кладбища Вудлон, старого и мрачного. Боялся склепов, из которых, казалось, вот-вот выскочат мертвецы, позеленевших ангелов, рыдающих на могилах. Одно время мать часто водила их с Честити туда: уходили друг за другом старики общины, и само собой разумелось, что над каждым должна сказать речь Мэри Лу Бэрбоун. Криденс тогда не до конца понимал, сколько обязанностей лежало на матери, ещё совсем молодой в те годы. Как бабка с дедом, которых он не знал, с детства готовили её в преемницы, и ничего, кроме охоты на ведьм, она не должна была ни знать, ни любить. В последнее время, думая о себе, Авгур много думал и о ней, вспоминал с усмешкой. Криденсу-то она казалась всеведущей, всемогущей, заслоняла перед ним целый свет, но Авгур, оборачиваясь назад, видел только несчастную стерву, которая нутром чувствуя, какой убогой жизнью живёт, вымещала злобу на детях, лупила их ремнём. Криденс считал это ужасным. Авгур видел столько, что не мог уже понять его ужаса. Всего лишь ремень. Он делал такое, что матери никогда и не снилось, так кто кого должен бояться? Где-то на Вудлоне мать и Честити лежали в своих могилах. Как-то ночью, очнувшись от беспокойного сна, он решил найти их и долго бродил по кладбищу, но город мертвецов казался бесконечным змеем, заглотившим свой хвост: годы смертей рябили вокруг безо всякого порядка, даже трава под ногами становилась то пожухло-осенней, то прибитой инеем, то по-летнему густой. В конце концов, в сумерках числа на камнях стали казаться совсем уж безумными: 1956, 1894, 1998, и это слишком намекало на “болезнь”, опять проклятый намёк на “болезнь”,  так что он перестал смотреть на них и просто шёл куда несли ноги, как во сне. Свет белого мрамора поманил его: в траве, среди одуванчиков, покоились на белом ложе две незнакомые женщины, полуобнажённые, как нимфы. Они не скорбели, не умерли – просто уснули, да так и остались, скованные лёгкой дрёмой. Одна лежала на спине, лениво согнув ногу, словно собравшись встать, но раздумав. Другая прижалась лицом к её белой шее, крепко обняла рукой поперёк груди и затихла, спокойная. Сплетение их ног и рук, лёгкое касание ступней, волосы, волной легшие на подушку... Они остановили мгновение, им нечего было желать больше. Он опустился на колени у их ложа и долго стоял, едва дыша от внезапно нахлынувшего чувства. “Я плачу”, – вдруг понял он, когда щекам стало холодно от ветра. – “Что это?” Он знал, давным-давно он знал что-то, но забыл. Что? Что это было? Спотыкаясь в темноте, он побрёл обратно к своему пристанищу, склепу Грейвзов, в смятении, в слезах. Это были первые слёзы за много, много лет, и он не знал, что с ними делать. Пытаясь снова вызвать воспоминание, он искал надгробие днём, но так никогда больше и не нашёл. Странные цифры на камнях при свете дня стали самыми обычными, но чувство, бьющееся в груди, как птица, осталось. Что-то похожее на воспоминание, надежду… именно сейчас, когда всё потеряно! Снотворное кончилось. Теперь он спал урывками, дрейфовал по поверхности сна в полубреду, съёжившись на полу склепа. Кончились сигареты, давно ничего не осталось от сэндвичей. Голод и жажда его не мучили, он привык относиться к своему телу как к инструменту, который нужно содержать в порядке, чтобы работал, но и только. Научился задвигать боль, страх и голод к самым пределам сознания. Некоторые статуи держали чаши, в которых собиралась дождевая вода, на яблоне, неведомым образом выросшей у стены, зрели маленькие кислые яблочки – пока этого хватало. Он не думал о том, что будет, если Гриндевальд найдёт его. Пусть. С него всё началось, пусть им же и закончится. Проводить Тину и уйти самому, там, где собрались все, кого он когда-то любил.   На похороны он смотрел издалека. Шёл дождь, и всё, что ему было видно – рябь магических зонтов, цветочные гирлянды и и кожаные плащи. Цветы, оркестр, Серафина Пиквери, произнесшая речь – всё было так, как он себе представлял, так, как Тина заслужила. Он порадовался за неё, но даже когда все разошлись, не смог заставить себя подойти. Последним остался какой-то маг в зелёном фетровом плаще и шляпе. Он единственный заметил, что тёмная неподвижная фигура на дальней могиле – живая, и подошёл ближе. Ньют. Казалось, он совсем не изменился, только высох, обзавёлся новыми морщинами да носил очки в жилетном кармане. – Спасибо, что вернул её, – сказал Ньют, внимательно глядя на него. – Криденс. Неужели он снова стал похож на Криденса? О, нет. – Я её не убивал. Это вышло случайно. Ни её ни Персиваля, я бы никогда… – он подавился извинениями и умолк. Жалкое оправдание. – Я разговаривал с твоей сестрой о взятии МАКУСА. Мне важно знать, что ты будешь делать теперь? Он пожал плечами. Только Ньют мог ждать честного ответа на такой вопрос. Впрочем, он заслужил честный ответ. – Ничего. Передай своим, что я не знаю. В конце концов меня найдут, приведут к Гриндевальду, и он будет ласково разговаривать со мной, спросит, что стряслось, будет говорить о прощении, о том, что все оступаются, а как только я расслаблюсь – убьёт меня. А чем занимаешься ты? – Я помогал спасать магических зверей из зон военных действий, но последнее время был в Лондоне, помогал аврорату. Мы с волонтёрами дежурим во время бомбёжек: восстанавливаем дома, тушим зажигательные бомбы… как везде. – Как ты смог добраться сюда так быстро? Шпионская сеть помогла? Ньют присел рядом, нахохлившись, как птица. – Я не шпион, это просто слухи. Это было сложно, но у меня есть знакомый французский лётчик. На самом деле он не только лётчик,  но ещё и писатель, замечательный человек: мы когда-то познакомились в пустыне. Его самолёт сломался, а я как раз искал следы угробов. Мы разговорились, решили вместе найти колодец… впрочем, тебе наверное это больше не интересно. Он не уходил, не спешил драться. Просто говорил как со старым знакомым, хотя смотрел настороженно. Можно было задать ему вопрос, который так мучил Авгура. – Мы с тобой… когда-то путешествовали вместе? Это было? Ньют удивлённо посмотрел на него, его взгляд потеплел. – Да. Это было. Ты помнишь Тину, но не помнишь меня? – Нет, я… – он невесело усмехнулся. – У меня не осталось хороших воспоминаний. Я могу удерживать в голове факты, но они ничем не подтверждаются, они ни с чем не связаны. Я думаю, что потерял большую их часть, так что я точно не Криденс и вряд ли Ганимед. Можешь звать меня Авгуром, хотя и это уже немного значит. – Я всё-таки остановлюсь на Криденсе, мне так привычнее. Почему воспоминания исчезли? – Это всё, что тебя волнует? Я Авгур Гриндевальда, почему ты вообще со мной разговариваешь? – Потому что я много думал о тебе. Я пытался тебя понять, говорил с Тесеем, с Альбусом… с Персивалем, – Ньют опустил голову, дождь стекал с полей его шляпы. – Потому что я чувствовал свою вину. Наверное я был плохим другом, не замечал, как сильна твоя боль… – Что ты несёшь? – он похлопал себя по карманам, забыв, что сигареты давно кончились. – Я сам сделал выбор, боль тут ни при чём. Я пошёл за Гриндевальдом не от боли, а потому что разделяю его идеи. Криденс не мог их понять, а я понимаю. Ему не нравилось, как Ньют смотрит на него. Слишком проницательно, будто видит насквозь через переплетение лжи и правды. – Почему ты забыл? – мягко спросил Ньют. – Что с тобой случилось? Он посмотрел на него в упор. – Кроме комы от удара головой? – Криденс. Ему не нравилось это имя. Какого чёрта Ньют всё повторял и повторял его? Хотел пристыдить? – Ты не мог забыть всё. Ты ведь искал Камень Воскрешения. – У человека должно быть хобби. Знаешь, бессмысленное занятие, которым убивают время. Если б я смог воскресить Персиваля, было бы неплохо, верно? Тесей порадовался бы. Кстати, как он? Ньют поднялся, отряхнул пальто. – Тебе нужно поесть. Ты едва шепчешь. – А ты не боишься, что я нападу, как только накоплю сил? Взгляд Ньюта стал стальным, холодным. – Я никогда тебя не боялся. Ужасался твоим поступкам, мучился, но не боялся. Не льсти себе, Криденс.   *** Они остановились в каком-то маггловском дайнере: холодная яичница, холодные сосиски, разбавленный кофе - всё, как обычно. Зато внутри было тепло и сухо, а после еды его начало наконец клонить в сон… Чтобы не заснуть, он стал расспрашивать Ньюта о Тесее. Ньют сидел напротив, держа чашку кофе обеими руками, даже не притронувшись к пирогу на тарелке. – Ты всё знаешь. До сих клянёт себя за то, что не успел к Персивалю, за то что не проверил твой труп как следует. Носится с отрядом по Европе, уничтожает вас везде, где увидит... и расчленяет, чтобы наверняка, – ему явно больно было об этом говорить. – Он отказывался от протезов, пока не нашёл Глаз Одина…  он называет его “Шизоглаз” и шутит, что передаст преемнику. Его шрамы на месте, и лучше уже не станет. Его рассудок… я не знаю. По крайней мере, он говорит, что любит Патрокла и Ахилла, наверное, это хороший знак. Кстати, Ахилл тоже собирается стать аврором. – Я рад, что он оказался достаточно умён и мне не пришлось убивать его в Хогвартсе. – Тебе не обязательно говорить такие вещи. – Такой уж я человек. Если меня до сих пор можно назвать человеком. Он заметил, что Ньют смотрит ему куда-то в область шеи. Ну конечно, знакомые скорпионы, все, кто знал мистера Грейвза, обращали на них внимание. – Почему ты злишься, Криденс? “Криденс, можно я к тебе подойду?” – Ньют тогда говорил тем же тоном: спокойным, располагающим. Для чего он прощупывает почву на этот раз? – Я настроился на то, чтобы стать изгоем и умереть, а не на то чтобы обедать за счёт “двоюродного брата”. – Твоя смерть ничего не изменит. – Пытаешься меня перевербовать? – Я знаю, что профессор Дамблдор очень хотел бы этого. Он никогда не терял надежды на вас с Гриндевальдом. Даже в последние минуты, я уверен, он хотел спасти вас обоих. – Меня не надо спасать, Гриндевальда тоже, – он поморщился. – Никто не может никого спасти, мы все одни. Ньют подлил ему ещё водянистого кофе. – Ты не ответил, Криденс. Как ты потерял память? “В мучениях”, – был правильный ответ. В ужасе. В ночных кошмарах, своих и чужих, от которых он всё никак не мог избавиться. – Я помогал тем, кто мучился больше меня. Я утешал их, спасал, но каждый забирал у меня что-то. И постепенно они забрали у меня всё. Это неплохо для меня: ни боли, ни стыда; я могу делать что угодно и не страдать от этого. Просто существовать. Ньют понял, нахмурил светлые брови. – Я же говорил тебе, обскуры – не живые люди. Это отпечаток, как портрет. – Мы спасали их из концлагерей. Я помогал им успокоиться и уйти. Все эти дети, за столько лет… мои дети. Я нёс их боль каждый день, я был с ними, обнимал их так крепко, как мог. У меня были дети, и они были настоящими. Моя семья… Хочешь послушать про них? Он умолк. Ему не нравился взгляд Ньюта, люди и раньше так смотрели на него. С невыносимой  жалостью. – Ты думаешь, я болен? – Я думаю, что ты не можешь справиться с правдой. И мне жаль. Но Криденс, когда-нибудь тебе придётся посмотреть правде в лицо и признать всё, что ты совершил. – Я не болен. Я спасал детей, – боль тонким сверлом ввинтилась в его висок. Столько ночей без сна, это опасно… Сколько дней? Сколько ночей прошло? – Если бы Персиваль был рядом со мной, у нас была бы настоящая семья. Ты приезжал на его похороны? – спросил он, чтобы отвлечь Ньюта. – Как это было? – Торжественно. Мы с Тесеем привезли его, брат был в бинтах, его постоянно мучила боль, но он всё равно приехал. Был дождливый серый день, как сегодня. Гроб не открывали, потому что Тесей… там, в подвале, он думал, как спастись от инфериуса, а не как оставить Персиваля красивым. – Почему инфериус? – он сидел, уставившись в чашку. Сколько он искал ответ на этот вопрос! Персиваль, которого он нашёл в подвале, выглядел спокойным, мирно спящим. Он не мог превратиться в оживший труп просто так, что-то не сходилось. – Тесей знает, но он никогда мне не рассказывал, – Ньют вздохнул. – Он сказал только, что освободил душу Персиваля, а тело - это всего лишь тело. На похоронах Артур Грейвз передал ему флаг МАКУСА, и его кузены, Тесей и мисс Пиквери накрыли гроб флагом. Потом… – Постой. Флагом? – Да, это традиция. Он ведь был аврором. “Под флагом. У сердца”. – Не продолжай. – он встал, надел сырую холодную мантию. – Мне надо вернуться. Приятно было повидаться, Ньют. Передай Тесею, что в следующий раз я его прикончу. Ньют вскочил, загородил ему проход. – Флэйм сказала мне, что ты искал Арахну и нарушил ради этого приказ Гриндевальда. Зачем? – Чтоб ничего этого не случилось. Я хочу исчезнуть вместе с Гриндевальдом, чтобы вместо нас осталась только тишина… нет, не то, – боль иголками вонзилась в затылок. – Я хочу вернуть Персиваля. Всё вышло не так, неправильно. Я должен это исправить. – Ты не нашёл её? – Нет, как видишь, – он оттолкнул Ньюта плечом. – Лучше уйди. – Думаю, что ты мне лжёшь, Криденс. Они потянулись за палочками одновременно. И так же одновременно остановились. – У меня появилась догадка, вот и всё. Хочешь отобрать у меня опасный артефакт, Ньют? – Я тоже хочу всё исправить: спасти Тину. И своего брата. Это простое объяснение застало его врасплох. Кажется, Тесей подшучивал когда-то над Ньютом, говорил, что Тина ему нравится. Но ведь это было слишком давно. – Пока ты не привёз её, у нас была надежда. И она до сих пор есть, если ты нашёл Арахну. Давай исправим всё вместе, Криденс. – Я не знаю, как, – он отступил на шаг. – Я не продумывал этого. Неожиданно его сковал необъяснимый ужас. Он никогда не думал о воскрешении Персиваля как о реальности. Ньют подошёл к нему и взял за плечо. – Давай вернёмся на кладбище. Начнём с конца.   *** Алллея авроров, скрытая от магглов, пугала его. Там заканчивался печальный уют старого кладбища: никаких склепов и ангелов, только одинаковые чёрные обелиски выше человеческого роста. Стоило приблизиться, золотые имена и годы жизни  проявлялись под гербом МАКУСА. Со стороны аллея казалась короткой, но стоило ступить на гравийную дорожку, и обелиски скрывались в тумане. Она  начиналась со старых могил. Двенадцать Первых лежали плечом к плечу, и, проходя, он поймал взглядом знакомое имя:     ГАНДАЛФУС ГРЕЙВЗ Охотник с гор вернулся домой     – Что написали для Тины? – спросил он. – “Предана до конца, любима навсегда”, – Ньют грустно улыбнулся. – Мы с Куини и Якобом недолго думали. – Так и было. Предана до конца, – чем ближе он подходил к Персивалю, тем сильнее тянула вниз земля.   Остальные Грейвзы, которым тоже выпало быть аврорами, даже после смерти оставались среди своих предшественников и подчинённых, вдали от семейного склепа, где ждали их любимые. Ждали Страшного Суда, того дня, когда можно будет покинуть пост и вернуться. Отдохнуть, наконец. Персиваль остался рядом с отцом. Когда-то он жалел, что они мало времени проводили вместе. Криденс протянул руку и коснулся золотых букв, коснулся несправедливых цифр.   ПЕРСИВАЛЬ ГРЕЙВЗ У бурных чувств неистовый конец   Он нахмурился. – “Он совпадает с мнимой их победой”. Почему именно эта фраза? Что это значит? – Тесею она тоже не понравилась, несмотря на то что произошло, – Ньют присел на корточки, смахнул неизвестно откуда прилетевший жёлтый лист. – Это выбор Артура Грейвза. Наверное, семья так и не смогла простить ему… всего. – Не смогли простить ему что связался со мной, – Авгур сплюнул в сторону. – Идиотская цитата. Это его только оскорбляет. Он выхватил палочку, и прежде, чем Ньют успел вмешаться, полоснул по мрамору заклинанием. Вместо последней строки осталась глубокая борозда. Ньют опустил палочку. Он молча смотрел исподлобья, как магия рвёт дёрн, как комья земли поднимаются вверх, обнажая гроб. Чёрное лакированное дерево пострадало за много лет: то тут, то там в нём зияли проломы. Флаг расползся и наполовину истлел. – Ты можешь просто призвать Арахну, – напряжённо заметил Ньют. – Незачем тревожить его. Авгур не ответил. Судорожно выдохнув, он поднял крышку. Какая-то часть его ожидала увидеть Персиваля, спокойно спящего до назначенного дня, как спят, по преданиям, древние короли. Какая-то часть ожидала увидеть белые кости, ничего общего не имевшие с живым человеком. Он увидел волка. Время не тронуло вышитое покрывало с серебристо-чёрной волчьей головой на щите и латинским девизом под гербовыми лентами: “Ab ordine libertas”. Под покрывалом едва угадывались странные очертания: левого плеча и левой половины черепа не было. Руины заострившегося профиля просто обрывались в никуда. Истончившаяся правая рука лежала на сердце. Тесей был прав: там не было Персиваля. Авгур запустил руку под покрывало, но не ощутил ничего, словно касался сухих осенних листьев. Он почему-то боялся обнаружить под высохшей ладонью сквозную дыру, но Тина не обманула: у сердца, под флагом, скрывался металл. Медный паук с циферблатом на спине. – Спасибо. Спасибо тебе, – прошептал Криденс, и в последний раз нежно стиснул хрупкую руку. – Почему Тина спрятала её именно здесь? – Ньют подошёл ближе, рассматривая хроноворот. – Ведь Персиваль не мог знать, что ты придёшь… О. Я понимаю. Авгур опустил крышку гроба на место и встал, укладывая землю и дерн обратно. – Он не знал о нападении на МАКУСА, потому что я ему не скажу. Потому что я скажу ему только самое необходимое: где спрятать Арахну. Думаешь, он мне поверит? Ньют посмотрел на него, склонив голову к плечу, как птица. – А ты поверил бы ему?     7     Из бурлящего океана толпы нежно выплеснулась ко мне одна капля И шепчет: «Люблю тебя до последнего дня моей жизни. Долгим путем я прошла, лишь бы взглянуть на тебя и прикоснуться к тебе. Ибо я не могла умереть, не взглянув на тебя хоть однажды, Ибо мне было так страшно, что я потеряю тебя".   Ну вот, мы и повстречались с тобою, мы свиделись, и все хорошо. С миром вернись в океан, дорогая, Я ведь тоже капля в океане, наши жизни не так уж раздельны, Посмотри, как круглятся великие воды земли, как все слитно и как совершенно! Но по воле непреклонного моря мы оба должны разлучиться, И пусть оно разлучит нас на время, но оно бессильно разлучить нас навек; Будь терпелива - и знай: я славлю и сушу, и море, и воздух Каждый день на закате солнца, ради тебя, дорогая.   Он постоянно просил Персиваля читать вслух и замирал рядом, запоминая голос, любимый голос. Мягкий и негромкий, но ясный. Спокойный. Настал день, когда Персиваль открыл это стихотворение, то самое, которого Криденс избегал. Утром они отправились к далёким развалинам старинного аббатства на пикник. На траве ещё не высохла роса, солнце пробивалось через туманную дымку – в такую рань туристы ещё спали, и некому было бы заметить дуэль. От аббатства осталось немного: лабиринт каменных стен, квадраты фундамента, открытая галерея, возникающая из ниоткуда, ведущая в никуда. И собор. Не сохранилось ни полов, ни крыши, но стрельчатые арки и величественные колонны заворожили Криденса: пока Персиваль выбирал для пикника место посуше, но в тени, он битый час ходил, в благоговении запрокинув голову, вымочив брюки в высокой росной траве. В каменных лабиринтах интересно было сражаться, но чем дольше Криденс бегал от стены к стене, скрываясь от заклятий, высекавших искры из шершавого камня, тем яснее понимал, что когда-нибудь придётся взять себя в руки и перестать бояться аппарации. Персиваль его не торопил. Для него это была игра, и, выиграв в очередной раз, он просто подхватил скованного заклинанием Криденса на руки и унёс на расстеленный для пикника плед. Они обедали прямо посреди собора, под взволнованное щебетание птиц, гнездившихся у несуществующей крыши, и шум ветра, изредка пробегавшего по траве. Криденс решил, что никогда не забудет этот день, не забудет, как искал землянику у дальних стен аббатства, а потом, устав от жары, вернулся с горстью мягких, горячих ягод, и замирал, когда Персиваль медленно проводил языком по его липкой от сока ладони, прикусывал пальцы... Он не знал, представляет ли мистер Грейвз, как мучает его. Впервые проснувшись утром рядом с ним, Криденс почувствовал, что не представляет, как вести себя дальше. Его сжигало бешеное желание прикоснуться. Сначала просто прикоснуться, потом попросить… просто попросить ещё. Но разбудить Персиваля только ради этого он не мог. Что теперь? Можно ли касаться его, когда захочется? Целовать его, когда захочется? Это ведь будет назойливо, неприлично… Набравшись смелости, он провёл кончиками пальцев по волосам Персиваля и почувствовал, какие они без бриолина – густые и мягкие. Так же осторожно погладил щёку, шершавую от щетины, расслабленный рот… Персиваль поморщился во сне, и Криденс тут же отдёрнул руку. Ещё хуже становилось, когда желание прикасаться неизменно превращалось в желание большего. Это было демоническое искушение, но Персиваль никак не препятствовал, наоборот, охотно доводил его до греха, если был в настроении. Он очень часто бывал в настроении. Но иногда, задремав днём в разворошенной постели, Криденс просыпался от того, что Персиваль в одних брюках и белой майке мерит шагами скрипучий пол, а за ним летают пергаментные листы, и перо не успевает сновать от одного к другому. В эти моменты он был где-то далеко, наверное, в своём кабинете в Вулворт-билдинг. В той жизни, где Криденсу не было места.   Он долго не решался попросить у Финна даже пару дней, но в конце концов тот легко согласился. – Ты за год точно принёс больше пользы, чем вреда, так что заслужил, – сказал Финн с улыбкой. – Неделя твоя, развлекайся! Передавай Персивалю привет. Криденс собрал чемодан, послал сову Тесею, и когда она вернулась с приглашением пообедать вместе, осознал, что впервые полностью предоставлен сам себе. Он мог поехать к мистеру Грейвзу или остаться в Лондоне, мог просыпаться когда угодно и чем угодно заниматься весь день. На целую неделю его время, его жизнь принадлежали только ему. Добираясь до Мельбурна, он был слишком занят учёбой и страхами перед неизвестным, чтобы хоть попытаться насладиться свободой, да и теперь она скорее пугала его. Но не больше, чем встреча с мистером Грейвзом. – Наверное, он был прав. Это всё равно что снова знакомиться с другим человеком, я тоже это чувствую, –  признался он Тесею, когда они обедали в “Дырявом котле”. Он бы куда охотнее поговорил обо всём с Тиной, но только Тесей знал, насколько мистер Грейвз особенный для него. – Конечно я дам тебе адрес, но… – Тесей медленно стёр с запотевшей кружки имбирного пива прохладную каплю. Криденс старательно не обращал внимание на его красивые, сильные пальцы, на предплечья в веснушках (летняя форма авроров допускала рубашку с коротким рукавом). Он всё ещё не очень понимал, что чувствует, глядя на Тесея, такого мужественного и яркого, зная, что они с мистером Грейвзом... – Но... что? – Но я бы не советовал ехать. Я тебе уже говорил: ты молодой, у тебя есть шанс начать новую жизнь. Ты завёл в этой своей Австралии друзей? Девушку? Парня? – Друзей… кажется. – Молодец, не всё сразу. Персиваль намного старше тебя, он далеко, и он твоё прошлое. Подумай о настоящем, о будущем. – Вы у него были? –  спросил Криденс, внимательно глядя ему в глаза. – Вы говорили обо мне? Тесей не отвёл взгляд. –  Говорили. Он о тебе беспокоится. Как человек о человеке. – Вы ревнуете? Повисла пауза. Криденс знал это ощущение: так теряют равновесие на лестнице. Опоры больше нет, ничего нельзя исправить, есть лишь доля секунды до удара. – Мечтай, – Тесей усмехнулся и отхлебнул пива. – Мальчик, ты, конечно, считаешь Перси самым красивым и желанным на земле, но не все с тобой согласны. Криденс покраснел. Он действительно так считал. – Простите. Мистер Грейвз просто рассказал мне про письмо, и я знаю, что вы… были вместе. Простите, я не хотел вам грубить. – Нет, малыш, ты хотел. Молодой волк показывает зубы, а? Криденс взглянул на него исподлобья, но промолчал. – Ладно, хочешь начистоту, давай начистоту, – Тесей откинулся на стуле, утёр пивную пену с рыжей бородки. – Когда ты по пьяной лавочке нежно назвал меня “мистером Грейвзом” и засунул язык мне в рот, я догадался: так уж вышло,что мы трахались с одним и тем же драгоценным Перси. Только, в отличие от меня, ты хочешь и дальше трахаться с драгоценным Перси, а я вроде как тебе мешаю. – Вы мне не… – Так вот. Этим, малыш, сорокалетний мужик и отличается от двадцатилетнего: у него есть прошлое, у него есть история. Его ошибки, его потери, его бывшие, которые его всему научили. Что ты о нём знаешь? Ты видел только его милую, терпеливую сторону, которую он хотел тебе показывать. Поэтому я говорю тебе: найди себе ровесника, у которого не будет скелетов в шкафу и непонятных тебе проблем. Может, с ним будет не так сладко в постели, как с опытным мужиком, но честнее. А ещё лучше найди девчонку, если ты хоть немного по этой части. Криденс сглотнул, но промолчал. В словах Тесея было что-то нечестное, неправильное. – Я не уверен, что… я “по этой части”, – осторожно произнёс он.  Обращая внимание на других мужчин, он чувствовал себя предателем, но не мог не обращать. – Когда я смотрю на женщин, то просто ничего не чувствую. То есть, когда я смотрю на мужчин, просто на мужчин, я не к каждому чувствую, некоторые мне безразличны, а некоторые наоборот, но… Он смутился, замолчал. Тесей смотрел на него подперев голову ладонью и ухмылялся. – Я и забыл, какое ты невинное дитя. Совет на будущее: поработай над своим голодным взглядом, по нему сразу всё ясно. Он вырвал из блокнота лист и быстро набросал карандашом адрес и маленькую карту. – Это правда так заметно? – не глядя на него, Криденс взял листок за дальний край, стараясь не коснуться руки. – Для того, кто обращает внимание на такие вещи. Так что, если с тобой будут знакомиться на улице – не удивляйся. Но и не отказывай сразу. Криденс не стал говорить, что с тех пор как ему исполнилось четырнадцать, мужчины пытались знакомиться с ним даже в Нью-Йорке, несмотря на его уродливую стрижку и старую нелепую одежду. Они предлагали ему деньги за отвратительные вещи, и поначалу он принял мистера Грейвза… фальшивого мистера Грейвза за одного из них. Но у него был совсем другой взгляд. Неужели он, Криденс, выглядит таким же отчаянным и похотливым, как те люди, когда смотрит на фото мистера Грейвза, на Тесея… иногда на Финна? – Ехать к Перси или нет – твой выбор. Если что-то пойдёт не так, тут ещё адрес моей лондонской квартиры, ты всегда можешь остановиться у меня, – Тесей допил пиво и поднялся. – И ещё кое-что: не знаю, как в Австралии, но здесь, чтоб вызвать авроров, подними палочку над головой и скажи: “Аврора Бореалис”. Чтоб вызвать скорую из Святого Мунго… Криденс улыбнулся. – Да, Финн написал для меня полный список. Спасибо, Тесей. Они пожали друг другу руки, и он почувствовал, что ревность улетучилась. Тесей заботился о нём, и о мистере  Грейвзе. О них обоих. Кажется, он действительно хотел быть только другом.   Криденс всю дорогу в поезде представлял, как позвонит в дверь большого старого дома на холме, как попросит домового эльфа (там обязательно будет домовой эльф) позвать мистера Грейвза, и мистер Грейвз спустится… Он совершенно не был готов к тому, что дверь откроет молодой мужчина с бледным худым лицом и тёмными синяками под глазами, держащий на руках годовалого младенца. Не ожидал детского плача, разносящегося на весь дом, незнакомой темнокожей женщины в фойе… Он позорно сбежал обратно в гостиницу, пробубнив что-то сбивчивое, и там, на веранде ресторана, открыл библию, чтобы немного прийти в себя и понять, что делать дальше. Он так увлёкся самобичеванием, прокручиванием этой стыдной ситуации снова и снова, что не заметил подошедшего мистера Грейвза, пока тот не откашлялся. Заметил Персиваля.   В ту ночь строгий мистер Грейвз стал его любящим Персивалем, а скучный, серый пуританин Криденс превратился в прекрасного Ганимеда. Он боялся, что это снова всего одна ночь, что наутро Персиваль снова скажет, что ошибался… Но тот снова сказал: “Я люблю тебя”. Утром, после того, как закинул ноги Криденса себе на плечи, вошёл в него прямо в горячей воде, и вода брызгами выплёскивалась на пол при каждом движении, и Криденс вцепился обеими руками в бортики ванны, чтоб не соскользнуть вниз, запрокинул голову, открывая шею поцелуям… “Я люблю тебя”, – у Персиваля это получалось так легко и так часто! Он улыбался, улыбались его тёмные карие глаза, и порой, ещё в постели, щурясь от солнечного света, он казался ровесником Криденса, таким беззащитным, таким юным. И прекрасным. Всегда прекрасным. Обычно Криденс отвечал ему: “Я тоже”. Иногда не отвечал совсем, только краснел и целовал в щёку. Это простое “я люблю вас”, вырвавшееся один раз,  почему-то никак ему не удавалось, мешал стыд, ощущение собственной нелепости, дикий и непонятный страх. Проще было встать на колени и сделать ту невероятно постыдную вещь, которой Персиваль его научил. Которая даже на гравюрах выглядела ужасающе. Персиваль учил его своим примером: утром, когда Криденс ещё не до конца проснулся, и просто дрейфовал на поверхности дрёмы, откинул одеяло и поцеловал полуотвердевший член, провёл приоткрытыми губами по всей длине, вобрал в рот головку, и тут же вытолкнул языком обратно.   Криденс замер, тяжело дыша, не зная, куда деваться от стыда. Персиваль, казалось, получал больше удовольствия, чем он сам, и его усмешка и неприкрытое наслаждение были до неприятного развратными, порочными. – Ты не только хорошо сложен… – Персиваль придержал член рукой, снова целуя. – Размеры тоже впечатляют. – Пожалуйста… не надо больше. Вы не должны, это… Криденс запнулся. “Отвратительно”? Но это было приятно. И если задуматься, они делали вещи хуже. – Я не должен, – Персиваль взглянул на него ласково и серьёзно. – Но я хочу. Почему я не могу этого хотеть? – Потому что как он… как это всё может нравиться? Как могут нравиться такие грязные вещи? Он никогда не понимал и ненавидел себя за то, что ему они нравились. С возрастом, когда он начал превращаться из малыша, похожего на девочку, в подростка, в мужчину, мамина ненависть сменилась холодным презрением. Глупый Криденс, неуклюжий Криденс. Бестолковый, никак не желающий исправлять свою греховную натуру и такой же омерзительный, как все мужчины. Ведь мужчины омерзительны: они склонны к злости, грубости и непослушанию, они слишком быстро растут, и на них не напасёшься одежды, отвратительна жёсткая щетина, которой они зарастают, их обезьянья похоть и грязные мысли, нелепый отросток, болтающийся между ног. Мама презирала мужчин, хотя с чужими всегда держалась вежливо, зная выгоду, которую может от них получить для Общины. От сына ей не было никакой выгоды.   И всё-таки, несмотря на её обличающие слова, когда Криденс, раздавая листовки на улицах, оказывался рядом с биржей, возле которой курили маклеры, рядом с небоскрёбами, синема и ресторанами, он всегда замечал их, красивых, как ангелы на картинах: стройных, высоких, с чистыми лицами, и волосами, уложенными бриллиантином. Широкоплечих и узкобёдрых, в свежих рубашках, пахнущих одеколоном, жилетах, подчёркивающих талию, строгих галстуках, отглаженных брюках, сияющих туфлях. Они противоречили всему, что говорила мама, они были полубогами. Но эти же полубоги отталкивали его и грубо ругали его, если он мешал пройти, называли уродом и тут же забывали о его существовании. Как сенатор Шоу. Те, кто замечал его и подходил, предлагая деньги, были другими: в них было что-то сломанное, неправильное. – Значит, моё тело тебе тоже не нравится? – спокойно спросил Персиваль, глядя ему в глаза. В нём не было ничего сломанного, он знал, что делал, уверенный в своей правоте, в себе. – Да… нет! Нет! Это не так! – Криденс в ужасе от оговорки прикрыл рот рукой. Он стыдился рассматривать Персиваля слишком долго, ведь глазеть неприлично, даже если очень хочется. Он стыдился, потому что иначе жадность и самодовольство брали верх: “Он мой”, – шептала порочная гордыня. – “Я могу смотреть на него сколько захочу, трогать его голое тело, предаваться любым порокам, стоит только захотеть. Я могу всё!” Этот липкий, полупьяный голос, голос разврата, пугал его. И ещё... Его пугал скорпион. Живая татуировка, которая, казалось, вот-вот могла укусить. Сейчас скорпион сидел на груди Персиваля, прямо на сердце. Но тот ничего не чувствовал. – Мне хочется целовать тебя и доставлять удовольствие, ничего не могу  поделать, – Персиваль успокаивающе огладил его колени и бёдра. – Вы так легко об этом говорите... – Это не нумерология, здесь нет ничего сложного. Я могу сказать, что люблю тебя, словами, но есть и другие способы. Позволишь мне попробовать? После некоторых колебаний, Криденс всё-таки позволил. Он старался не тянуть Персиваля за волосы, не стонать слишком громко, не выгибаться, но позорно провалился во всём. “Я люблю тебя”, –  в каждом прикосновении, в каждом движении. И нет ничего грязного, нет ничего невозможного. Кроме одного.   Несколько раз Персиваль брал для них напрокат небольшую рыбацкую лодку: он предпочитал плавать в открытом море, а Криденс пообещал Финну порошок из раковин-мигунов, видимых только в морской воде. Лодка легко слушалась магии и покорно замирала на волнах где прикажут. Пока он нырял, Персиваль обычно загорал на корме обнажённым, уткнувшись лицом в сложенные руки, подставив солнцу спину. Застав его так, Криденс не мог удержаться и гладил осторожно вдоль позвоночника, до самой поясницы... Скорпион всегда появлялся внезапно. Он не просто скользил под кожей, он бежал, перебирая паучьими лапами, угрожая хвостом. Однажды Криденс случайно коснулся его и почувствовал приступ тошноты. – У вас всегда была эта татуировка? – однажды спросил он, осмелившись положить ладонь ниже поясницы, слегка сжать пальцы. – Нет, сделал перед отъездом, – Персиваль глубоко вздохнул и отвёл ногу, согнув в колене. Криденс знал, что если б захотел, то мог бы прямо сейчас зайти дальше, попробовать наконец... Невозможно. Нет. Он сделает всё не так, всё испортит. Выйдет глупо, неприятно. Но просто гладить, кажется, никто не запрещает. – Зачем? Что она значит? – Просто индейский охранный знак, на удачу,. – Персиваль прогнулся, подаваясь навстречу его движениям. – Крем во внутреннем кармане пиджака. – Нет, я не собирался… я просто… Он приподнял голову и усмехнулся. – Крем для загара, я имел в виду. Но рад, что ты хотя бы думаешь об этом. – Я не знаю. Вам не будет приятно, это всё зря. – Не страшно, я тебя научу. – Не надо, пожалуйста, – Криденс поспешно выхватил крем из кармана. – Лучше давайте я намажу вам спину. Персиваль не возражал. – Можешь не ограничиваться спиной, – шутливо разрешил он, устраиваясь удобнее. – Зачем вам охранный знак? – Криденс положил ладони на его лопатки, почувствовал как расслабляются мышцы. – На войне хороши все средства. Если индейские духи существуют, они услышат, если нет – я ничего не теряю. Это звучало слишком легкомысленно для мистера Грейвза, которого он знал. Но в конце концов, разве это можно было назвать знанием? – Тогда можно я подарю вам чётки с распятием? Просто как талисман. – Хм. Ты пытаешься меня обратить? Криденс вздохнул, тоскливо оглядывая колючий – соль с перцем – затылок, мускулистую спину, загорелые ягодицы, на которых золотился едва заметный, подсвеченный солнцем пушок. – Я был бы очень рад. Но я грешник, я плохой христианин, я не могу. Я даже не знаю, во что именно верю: в настоящего Бога или в то, что… кто-то сильный и добрый любит меня, даже если он далеко, а я не достоин любви. – Ты достоин её. – В Мельбурне я хожу на службы. Но это уже не действует на меня… так. Потому что все вещи, которые были плохими и грешными, вдруг оказались прекрасными. Иногда я думаю, что просто маловерный, что я не упорствую, и меня легко обмануть, легко убедить… – Не сказал бы, – Персиваль сел и забрал у него крем. – Повернись. Я всё никак не могу убедить тебя заняться со мной любовью, хотя я слышу, как ты тоскливо вздыхаешь. Мне кажется, это упорство. Достойное лучшего применения, впрочем. Криденс покраснел и опустил голову. – Я просто боюсь всё испортить. – Тогда позволь мне на первый раз взять всё в свои руки. Будет что рассказать потом мельбурнским друзьям, м? Он смущённо засмеялся, вспомнив эту историю. Однажды Патрик пригласил всю компанию на пикник, и вечером, когда все изрядно напились, сидя у костра на побережье, Амброуз Мерридж начал хвастаться, что уломал Венделин из “Билливиг Букс”. Он подначивал остальных, и как Криденс ни пытался отодвинуться в тень, заметил его. - Слушай-слушай, крошка Ганимед, набирайся ума. Ты наверное ещё даже не целовался, бедный ты человечек? Слишком застенчивый! Мерридж был на голову ниже него и на год младше. Криденс хотел отмолчаться, но обида, приправленная вином, взыграла. - Я целовался. И не только, – тихо произнёс он, глядя в костёр. – Поэтому не надо… Дружный рёв заглушил его последние слова. - И не только! – Патрик хлопнул его по колену. – Да ты врёшь! Криденс совсем не хотел вдаваться в подробности. Он уже понял, что к “педикам” в этой компании относились с шутливым презрением, как бы не считая их до конца мужчинами. Криденс  принял бы такое отношение к себе, он знал, что заслуживает. Но не к мистеру Грейвзу. Стараясь побыстрее отделаться, он объяснил, смущаясь, что это был один раз, перед его отъездом, и нет, у него не осталось карточки. - Она была горячая? Опытная? – спросил Мерридж, изображая знатока. - Старше меня, и… Он снова не договорил, рёв стал только громче. - Малыш Ганимед трахнул леди! Ах ты негодник! - Да это брехня! Он покраснел ещё сильнее и пожалел, что ввязался в этот разговор. Ему стало тоскливо, он скучал по мистеру Грейвзу, и среди сальных шуток и непристойных рассказов затосковал по нему ещё сильнее. - Очень красивая. Добрая. Сильная… - Сильная? - Он хочет сказать “выносливая”, скакала на нём до самого утра! Криденс съёжился, низко опустив голову. - Я хочу вернуться, – признался он в неожиданном порыве честности. – И никогда не расставаться. Никогда. На этот раз никто не ревел и не свистел, и после неловкой паузы разговор как-то сам собой перешёл на квиддич. Криденс уже рассказывал Персивалю об этом случае, умолчал только о последней части. О своём признании. – Они думают, что я твоя “смуглая леди”. Значит, мне нужно держать марку, – Персиваль неожиданно обнял его. – У нас осталось не так много времени. Я хотел бы дать тебе всё, что успею. И это тоже. – Не говорите так, пожалуйста. Вы будто собрались… Криденс не договорил. Даже предположить было слишком жутко. – Нет, конечно, нет. Я собираюсь жить долго и надоесть тебе. Ни его ласковые насмешки, ни поцелуи не могли заглушить холодного, тошнотворного страха. Словно солнце перестало греть. Криденс хотел было сжать руку Персиваля, лежащую на его животе, переплести пальцы, но не решился. На запястье сидел скорпион.     “Из бурлящего океана толпы нежно выплеснулась ко мне одна капля”... В их последнюю ночь Персиваль выбрал именно это стихотворение, нарочно или случайно. Собранный чемодан Криденса стоял у шкафа. Они оба не могли смотреть в ту сторону. А может быть, Персиваль просто не замечал его. Криденс хотел спросить, зачем он прочитал это, но не мог. Завтра утром. Есть ещё утро. – Вам правда нравится? – спросил он вместо этого, нежно перебирая его волосы. – Уитмэн ведь маггловский поэт. Единственное, о чём они с Персивалем спорили (если это можно было назвать спором) в чём не могли друг другу уступить – мир магглов. Персиваль упорно не хотел видеть в нём ничего интересного, а Криденс осторожно пытался рассказать о по-настоящему хороших вещах: как здорово было ездить в автомобиле мельбурнской леди-детектива, как интересно смотреть кино, и что Шекспир ведь тоже был магглом… (- Неужели? – саркастически ответил на это Персиваль. – Может быть, и Спенсер маггл?) – Когда я был твоим ровесником, мне пришлось поездить по Штатам. Я видел то, о чём он пишет, и всегда считал, что тот мир потерян: молодость невозможно вернуть, и война его изменила. Но оказалось, что какой-то маггл сохранил его для меня, это даже удивительно. – Я понимаю, о чём вы. Мне кажется, что когда я вернусь в Нью-Йорк, ничего не узнаю. Хотя, если я вернусь скоро, например… через полгода, через год, то может быть... Персиваль закрыл книгу и повернулся к нему. – Мой мальчик. Боюсь, что это будет не год. – Тогда сколько? – Я не знаю. О тебе ещё слишком хорошо помнят, ты важен для дела Гриндевальда даже после смерти. Сначала нужно уничтожить его, а на это нужно время. – Но вы писали, что если у меня не получится в Австралии, я всегда смогу вернуться… – Написал для твоего успокоения. Я бы не оставил тебя, мой Ганимед, мы бы придумали что-то ещё, но вернуться ты не можешь. Пока нет. Были ли это та самая “взвешенная правда”, о которой говорил Персиваль? Если так, то он плохо её взвесил. – Я читал в газетах о том, что вы пытаетесь сделать, и мало что понимаю… – Криденс старался не плакать. Очень старался. – Но это не относится к Гриндевальду. Вы будто просто хотите всем доказать, что правы насчёт меня, а все остальные ошибаются. – Вот как ты это видишь, – резко сказал Персиваль. – Я не хочу, чтобы тебя судили и приговорили к казни. Я пытаюсь изменить законы, по которым тебя приговорили, изменить то, как люди тебя видят. Это не говоря о том, что магическая Америка не готова к войне, в которой нам скорее всего придётся сотрудничать с немагами, чтобы выжить. Ты не можешь себе представить, с чем я сталкиваюсь. Думаешь, я хотел оказаться здесь? У меня много работы, с каждым днём я теряю время… Он умолк. Криденс сидел, обхватив колени, не глядя на него. Что-то обрушилось. Персиваль положил руку ему на плечо. – Вот что бывает, когда я становлюсь честным. Прости меня. Я не это имел в виду. Я бы ни на что не променял эти дни с тобой, ты самое важное, что у меня есть. – Ничего, – Криденс вдруг почувствовал себя смертельно усталым. – Это эгоизм с моей стороны, и, конечно, я не могу вернуться, вы правы. И я даже никогда не спрашивал, хотите вы этого или нет, как вам было тогда со мной. Впервые он не хотел видеть Персиваля, но не смел отвернуться, боясь его обидеть. – Я не хочу с тобой расставаться, но жизнь домашнего животного не для тебя. Это будет просто существование, и в конце концов ты меня возненавидишь. – Завтра мы расстанемся… и вы снова скажете, что я ничего вам не должен, что вы меня отпускаете. Подарите мне свободу, – последние слова он произнёс с неприязнью, с обидой. – Ты считаешь это оскорбительным? – Персиваль убрал руку. – Хочешь, чтобы я заявил на тебя права, как на собственность? Кажется, так было принято в вашей семье. – Нет. Не надо. Не надо никаких прав, – Криденс больше не мог сдерживать слёзы. – Я просто хочу быть вместе с вами. Я... цепляюсь? Цепляюсь, как ребёнок? Воспоминание о матери вдруг ярко встало перед ним, так ярко, что голова закружилась. Ему было пять лет, он обожал её, изо всех сил стараясь быть хорошим, потому что иногда она улыбалась ему и гладила по головке, хотя чаще была строга и холодна. Но эти короткие моменты заставляли ценить её ласку сильнее. Иногда на него нападало непонятное настроение, и он в прямом смысле цеплялся за её юбку, охваченный ужасом: ему чудилось, что дверь вдруг откроется, что какие-то люди, которых он не мог даже представить, заберут его. Иногда во время этих приступов мама сажала его к себе на колени, обнимала. “Я не чувствую от тебя зла, Криденс. В тебе нет греха, значит, ты должен быть спокоен”. Но потом случилось что-то… что-то весёлое, с летающими книжками и прыгающими стульями. Просто игра. Он, кажется, устроил беспорядок в своей маленькой комнатке, но когда мама появилась на пороге, её лицо стало как маска, только глаза горели. Тогда она впервые высекла его ремнём. “Я ошибалась в тебе, ты – дьявольское отродье, как твоя настоящая мать! Чтобы я ещё раз поверила демону в облике ребёнка!” Он плакал тогда, снова цеплялся за неё, и всё повторял: “Я люблю тебя, я люблю тебя, мамочка, прости меня”, откуда-то зная, что она никогда его не простит. Больше никогда. “Я люблю тебя. Прости меня. Я люблю тебя”. Чем чаще он это повторял, тем сильнее она злилась, и в конце концов оттолкнула его так, что он ударился лицом об угол стола, и всё исчезло. Шрам на челюсти остался навсегда, едва заметный. На фоне других шрамов он не выделялся. . Он не мог сказать Персивалю: “Я люблю тебя”. На трезвую голову слова просто не получались. Может быть, и к лучшему. Разве приятно услышать это от прилипчивого, эгоистичного... – Нет. Ты не цепляешься, – Персиваль утёр слезу с его щеки, но Криденс отвернулся. – И ты не ребёнок. – Но вы всегда говорите “Подумай о своём будущем”, будто вы мой отец или что-то в этом роде. С Тесеем вы не стали бы так говорить. – Вообще-то именно это я ему и сказал, когда мы обдумывали, стоит ли нам работать в одном аврорате. Я не испытываю к тебе отцовских чувств, Ганимед. Ты мой любовник, я разграничиваю эти вещи. К тому же из меня получился бы никудышный отец. Криденс нашарил у кровати салфетку и вытер нос. – Почему? Вы очень заботливый… – Разве это забота? Я рассказывал тебе о моём отце. Мы прекрасно ладили, и он, и мачеха были ко мне добры, но это было похоже на дружбу дальних родственников: доброжелательные отношения, у каждого своя жизнь, у них в Нью-Йорке, у меня – в Ильверморни. Когда я бесцельно прожигал послевоенные дни во Франции и не мог заставить себя вернуться домой, за мной приехал не мой отец, а шеф Фонтейн. Отец ценил свободу выбора. Персиваль убрал кудрявую прядь за ухо Криденса, но тот мотнул головой. – У вас никогда не было детей? – Нет, насколько я знаю. Всегда смутно понимал, зачем их заводят и что такое отцовство. Я тебя не заводил и ты не замена – я хочу не поучать тебя, а жить с тобой и заниматься сексом, прости за откровенность. Как твой любовник. Неужели ты воспринимаешь меня… иначе? Он слегка поморщился. Криденс наконец посмотрел ему в лицо, насколько это было возможно в тусклом свете свечи, осторожно погладил по щеке. – Я не знаю. То есть не так, но может быть немного так…Понимаете, рядом со мной всю жизнь был кто-то взрослый, заботился обо мне, рассказывал как правильно… и вы тоже такой взрослый. Хотя иногда я вижу вас совсем другим. Будто между нами нет этой разницы и мы на равных.  Я вас не раздражаю тем, как я убиваюсь?.. – Поверь мне,  я грущу так же, как ты. – Мне иногда трудно понять, грустите вы или сердитесь, – он с облегчением выдохнул, но ощущение горя никуда не исчезло. Персиваль невесело усмехнулся. – Сержусь от того, что грущу. Знаешь, мой Ганимед, когда я был ребёнком, магия казалась мне всесильной. Я думал, надо просто учиться больше, и в конце концов сможешь всё, что захочешь. Но с возрастом я понял… – Что? – Криденс несмело придвинулся к нему, прижался плечом. – Кто-то очень зло подшутил над нами. Магия может исправить всё, кроме того, что действительно важно.   *** Утром  Персиваль приготовил для него вафли. Они получились лучше, чем в прошлый раз, и Криденс подумал, что у него, наверное, было много бессонных ночей для практики. – Ты не забыл билеты? – спросил Персиваль, снова и снова споласкивая одну и ту же тарелку. Рукава у него были закатаны, и Криденс просто смотрел на его руки, не мог оторваться. – Нет. – Документы? – Нет. – Я могу проводить тебя на станцию. – Нет. Пожалуйста, не надо. Давайте попрощаемся здесь. – Как скажешь. Персиваль говорил так спокойно, даже безжизненно, и почти не смотрел на него, хотя ночью они помирились и, когда все слова были уже сказаны, долго-долго ласкали друг друга, пытаясь навсегда запомнить прикосновение, вкус, запах, шёпот… Ночь прошла слишком быстро. Утро тянулось бесконечно. Криденс не смог впихнуть себя даже половину вафли, его трясло. – Тебе не нравится? – спросил Персиваль, усаживаясь напротив с чашкой кофе. – Нет, очень вкусно, я просто… Простите, – Криденс не выдержал: вскочил, слабо осознавая, что делает, бросился перед ним на пол и безутешно зарыдал, уткнувшись лицом в его колени. Зарыдал громко, отчаянно, как никогда в жизни. Не сдерживаясь, не зажимая рот. Персиваль молча гладил его по волосам и что-то ласково говорил, но он не слышал, сломленный горем. – Мой мальчик, мой Ганимед, – в конце концов Персиваль взял его красное, припухшее  лицо в ладони, поцеловал в лоб. – Я не хочу без вас… не смогу… – Конечно, сможешь. Я хочу предложить тебе кое-что: давай просто жить каждый день так, как должно. И принимать всё, что с нами случится, не загадывая на будущее, не томясь в ожидании. Ты мне обещаешь? Криденс долго не мог заставить себя кивнуть, но всё-таки справился с собой. – Хорошо. И я обещаю тебе. А теперь умойся и иди. Он сказал “Иди”, но, конечно, не отпустил его сразу. Они долго целовались на пороге, и вдруг Персиваль решительно взял его за затылок, пригнул его голову к своему плечу и несколько секунд не отпускал, хотя Криденс порывался вывернуться, заглянуть ему в лицо. – Когда мы встретимся, ты снова изменишься. Станешь ещё красивее, сильнее, умнее. Это будет прекрасный день, – голос Персиваля обрёл странные, незнакомые нотки. – Мы встретимся в Нью-Йорке, ты будешь ждать меня на перекрёстке напротив Вулворт-билдинг. И мы вернёмся домой. – Никогда больше не расстанемся… Персиваль, мистер Грейвз, – Криденс крепко стиснул его и отпустил. – До свидания. Я вас… – Я знаю, – Персиваль тоже разжал объятия. – Я тоже тебя люблю. Это было слишком тяжело. Сбегая, Криденс слегка оттолкнул его и быстро ушёл, не оборачиваясь назад, чтоб не увидеть Персиваля в белой рубашке и коричневых брюках с подтяжками, Персиваля, не успевшего ещё уложить волосы “Бриолином Бэббиджа”, босого. Потому что знал: если увидит – повернёт обратно, несмотря на все протесты.   Добравшись до вокзала, он почувствовал себя разбитым, навечно несчастным. До поезда оставалось ещё полчаса, и, чтоб хоть чем-то себя занять, он заказал в шумном вокзальном кафе с высокими церковными сводами эклер и чашку кофе. Он пытался рассматривать людей, но не видел лиц, попытался читать, но буквы и слова теряли смысл. «И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтоб и вы были, где Я», – он раз за разом перечитывал строку и не мог ухватить послание, его мысли, сделав круг, возвращались то к Персивалю, то к Ньюту с Тесеем: ко всему, что произошло с тех пор, как он оставил Америку, словно в этих воспоминаниях таился ключ к возвращению, и можно отыскать его, если внимательно всматриваться. На мгновение его охватило странное чувство, будто он смотрит кино, сидя в тёмном зале синема, и в темноте рядом есть кто-то ещё... – Можно присоединиться? – спросил какой-то мужчина, отодвигая стул. Криденс даже не взглянул на него. – Да, конечно. Мужчина сел, громко зашелестел газетой. – Как вам кофе? Стоит заказывать? – Я… – кофе казался ему безвкусным, эклер – картонным. – Простите, я не разбираюсь в нём. Мужчина усмехнулся. – Странно, что Персиваль тебя не научил. Криденс поднял голову, подумав, что ослышался. Собеседник был ему незнаком: худой, скуластый, с тонкими, странно изогнутыми губами и карими глазами, придававшими лицу нечто восточное. Коричневый костюм с иголочки, уложенная волосок к волоску стрижка – красота и респектабельность. – Криденс, мой мальчик, – мужчина вдруг заговорил голосом Персиваля, абсолютно не сочетавшимся с его обликом. – Ты так вырос! Криденс вскочил, едва не опрокинув стул. “Аврора Б…”, – крутилось у него в голове, – “Аврора…” Второе слово. Он же помнил второе слово... – Я вызову авроров! – пригрозил он чтобы выиграть время. Гриндевальд развёл руками. – Прошу. Им будет крайне интересно, как неизвестный австралийский мальчик раскусил террориста. Если уж мне идти на дно, я утащу за собой и тебя, и Перси. Криденс вынул руку из кармана, так и не успев достать палочку. – Сядь, – спокойно потребовал Гриндевальд уже другим голосом, принадлежавшим, видимо, новому лицу. – Мы так давно не виделись! Я хочу с тобой поболтать. Криденс подчинился. Страх, охвативший его, постепенно превращался в ужас. – Как поживает Перси? Ему больше не снятся кошмары? – Я не знаю... – А Ньют Скамандер? Я читал его книгу,  очень познавательно. – Я не знаю, я давно его не видел… пожалуйста… – Пожалуйста что? – Гриндевальд взмахнул палочкой, и перед ним материализовалась чашка кофе. Он сделал глоток, скривил губы в недовольной гримасе и отставил чашку. – Пожалуйста... отпустите меня… – Я тебя не удерживаю, ты можешь идти, просто есть один нюанс: тогда все магглы здесь погибнут. По-моему, смешная цена за свободу от меня. – Нет… нет… – Что ж, моё дело предложить. Как ты поживаешь, мой мальчик? Я волновался за тебя. Это прозвучало мучительно искренне и тепло, даже после угроз. Конечно, этот человек не мог скучать по нему, волноваться за него. Конечно, нет. – Я… скоро уеду отсюда, вы никогда меня не найдёте… – “Волшебные палочки О’Шэя”, конечно, не самая респектабельная мастерская, но найти её не трудно. Не так трудно, как тебе хотелось бы. – Зачем вы говорите, что волновались за меня? – Криденс съёжился, глядя в стол, не решаясь поднять на него глаза. – Вам было на меня плевать. Он подумал, что Гриндевальд легко может убить его прямо сейчас, но тот почему-то слушал. – Вам было на меня плевать… вы хотели обскура. У меня его больше нет. – Я хочу принести извинения, Криденс. – Что? – он совершенно не ожидал этого. Гриндевальд нашёл его, чтобы принести извинения? Нет, такого не может быть. – Я ошибался в тебе. Ты сильный молодой маг, пусть ещё не очень умелый.  Я в восторге от твоих успехов. Видишь ли, мы, Провидцы, видим лишь тени на стенах пещеры и пытаемся угадать, что они значат. Это не всегда легко, но надо быть идиотом, чтоб упустить тебя во второй раз, после самого очевидного пророчества. После палочки с пером авгура. – Что… Зачем вы это говорите?.. Я… я снова нужен вам? Я ничего не буду для вас делать! – Почему? – вдруг спросил Гриндевальд с искренним интересом. – Потому что вы плохой человек. Вы террорист, вы убиваете людей, вы хотели использовать меня, врали. – Террорист, убиваю людей, использовал тебя, лгал… – Он задумчиво кивнул. – Я хочу уточнить, мальчик. Террорист, как Финн О’Шэй, член ИРА? Убиваю людей, как Тесей и Перси, у которых есть по небольшому кладбищу? Лгал, как дорогой Ньют, лгавший индийскому аврорату, прикрывая убийцу, и американскому аврорату, умалчивая о своих зверях? Я попал в прекрасную компанию, спасибо за комплимент. А что касается использования… ты ведь не стесняешься пользоваться всеми этими милыми людьми? Несчастный, бедный мальчик, который даром получает то, из-за чего другие надрываются всю жизнь. – Я… я ими не… всё это не так! Вы разрушили мою жизнь, а они… они помогли! Гринлевальд рассмеялся. – Мой мальчик, когда будешь плакать над своей разрушенной жизнью Второго Салемца, постарайся не залить слезами новый костюм, пирожное и вон те часы на серебряной цепочке. Криденс покраснел. – Они обычные… И это не серебро, просто сплав… – Я сделал тебе одолжение, – Гриндевальд резко перестал улыбаться. – Иначе твой любимый Перси никогда бы тебя не заметил. Ты остался бы для него тем придурковатым мальчишкой из Бэрбоунов: никаких часов, никаких подарков на рождество. Никакой магии. Можно попасть куда-то, только если двигаешься, и я довольно долго вёл тебя за руку к этому дню. Теперь мне не нужно тебя вести, ты сам можешь идти рядом со мной и увидеть, что же там дальше. – Я погиб из-за вас! – крикнул Криденс, чувствуя, что снова проваливается в какой-то водоворот. Он обернулся, боясь, что кто-нибудь услышал, и понял, что давно уже не слышит гула и бормотания кафе: вокруг их столика стоял шумоотражающий барьер. – Ты ошибаешься, – взгляд Гриндевальда стал сочувствующим. Искренне сочувствующим, полным печального любования. – Тебя убили авроры, и если ты помнишь, я пытался их остановить. Ты погиб из-за бесчестной, безжалостной системы, которая должна защищать магов, но вместо этого уничтожает лучших из нас. Я пытался тебя спасти. И за твою смерть они ещё заплатят. Криденс помнил, что это Гриндевальд приказал аврорам не стрелять, но раньше это воспоминание почему-то ассоциировалось с настоящим мистером Грейвзом, Персивалем, будто он разделил их когда-то и всё хорошее приписал только Персивалю. Но ведь это было нечестно. – И когда ты умер, что сделало тебя целым? – Я хотел выяснить всё… поговорить с мистером Грейвзом, потому что… откуда вы знаете? – Со мной. Ты хотел поговорить со мной. Но потом встретил Перси и решил просто вычеркнуть меня. Это больно. Он выглядел так, словно действительно обиделся. Криденс почувствовал, что теряется окончательно. В его картине мира Гриндевальд безжалостно воспользовался им, он был двуличным и равнодушным. Но теперь... – И вот мы вдвоём. Ты можешь сказать мне всё, что хотел, спросить о чём угодно. Мы не чужие, мой мальчик. Лучше бы он напал, убил, это было бы не так страшно. Криденс даже в воображении не представлял этот разговор, снова и снова умирая от ужаса и стыда. –  Вы меня ударили… я хотел, чтобы вы мне помогли, но вы ударили меня по лицу… – он закусил губу, пытаясь сдержать неожиданно подступившие к горлу слёзы. Удивительно, что у него ещё остались слёзы после прощания. –  Чтобы прекратить твою истерику. Поставь себя на моё место: ребёнок при смерти, обскур разрушает город, а единственный человек, который может помочь мне всё исправить – не свяжет двух слов. – Мне было больно… мне всё это время было так больно, и я думал, что вы… что после библиотеки вы… Он всё-таки не выдержал и снова заплакал. Настоящий или не настоящий, мистер Грейвз всегда бросал его, и это было так больно… – Дыши глубоко, – Гриндевальд осторожно взял его руку, погладил ладонь, как прежде, и Криденс не нашёл сил сопротивляться. Он не хотел сопротивляться, любая ласка была ему сейчас нужна как воздух. – Простите… – Мы двое, мы долго были обмануты, пали жертвой трагической ошибки. Такой долгий путь, но мы снова вместе. Я больше не тебя не оставлю, мой мальчик, мой дорогой Криденс. – Вы использовали меня… и хотите использовать снова… – Нет, нет-нет-нет. Не больше, чем все люди на земле используют друг друга. Я хочу, чтобы ты занял своё место. Труд, мальчик мой, труд, к которому ты определён судьбой, делает свободным. Кто-то рождён править, кто-то рождён подчиняться, и я точно знаю, что твоё место рядом с победителями. Конечно, тебе многому придётся научиться, но  я готов учить. Криденс усилием воли высвободил руку. – Вы держали мистера Грейвза в подвале, он… он страдал. – Страдала в основном его гордость. Перси сам выбрал сопротивление, а значит, и последствия. Мы все немного умираем, мальчик мой. За всё в этой жизни приходится платить, особенно - за свои убеждения: я держал его в подвале, он держал меня в тюрьме. – Но… – Но ты, конечно, хотел бы, чтоб мир делился на чёрное и белое, как учила твоя мать, ведь замечать оттенки слишком сложно, слишком опасно – вдруг начнёшь думать? – Вы преступник… – это даже прозвучало жалко. Криденс знал, что Гриндевальд плохой человек, но почему-то не мог найти этому ни одного доказательства. Тесей ведь говорил про него так ясно, так убедительно. – Как и ты. Но в отличие от тебя, я не жертва обстоятельств, я сам создаю обстоятельства. Все, кто рассказывал тебе, какой я плохой, говорили о том, чего я добиваюсь? – Вы… вы хотите, чтобы волшебники были свободны. Чтобы они правили людьми, –  неуверенно ответил Криденс, и задумался. Почему это плохо? Если бы не приходилось скрываться, всем было бы проще. Но что значит “править”? – Верно. В Нью-Йорке я говорил тебе чистую правду. Люди молятся тому, кто простейшей трансфигурацией превратил воду в вино, но убивают  тех, кто способен на большее. Разве это правильно и справедливо? Ты, молодой американец, можешь сказать, что власть должна принадлежать всем, но это иллюзия: власть толпы - это безвластие.  Я мог бы рассказать тебе об идеях Платона, но сейчас ты вряд ли меня поймёшь. – Тесей говорил мне, что вы просто хотите власти для себя, и больше ничего. И вы только что сказали что убьёте всех, если я уйду... Ему вдруг захотелось, чтобы всё это было неправдой. И чтобы мистер Грейвз… мистер Гриндевальд снова взял его за руку: это успокаивало. И тот, будто прочитав его мысли, вновь потянулся к его руке. – Ты готов был вызвать авроров, чтобы они убили меня. А что касается Тесея Скамандера: он довольно резок в суждениях, не правда ли? О чём ни спроси, на всё есть точный ответ. Слишком точный для человека, который всерьёз задумывается о том, что говорит. Ты ведь и сам знаешь: мир Тесея рушится. – Но откуда вы… – И когда твой мир рушится, ты цепляешься за самое незыблемое: ненависть к тому, кого так легко ненавидеть. Если ты на самом деле живёшь, мой мальчик, всегда найдутся те, кто возненавидит тебя. В этом нет ничего ужасного. – Нет… нет, это ужасно. Ужасно, когда тебя ненавидят. – Если ты слаб духом и тебя некому защитить. Но если ты пойдёшь со мной, я тебя защищу. Гриндевальд знал всё. Это обескураживало, но в глубине души Криденс именно этого и ждал от волшебников: всемогущества. Он снова подчинился ощущению полной зависимости от этого властного, уверенного человека, и что-то внутри, нывшее, как натянутая струна, даже рядом с Персивалем, расслабилось. – Вы… вы думаете, что моё место рядом с вами? Он спросил не думая, слова вырвались сами собой. – Я могу защитить тебя, в отличие от Перси, который всегда далеко. Криденс собрался с силами и снова убрал руку. – Вот чего вы хотите? Поссорить меня с Персивалем? – он уткнулся взглядом в чашку. – Я люблю его. И он меня. У вас ничего не получится. – И в мыслях не было, – Гриндевальд откниулся на стуле. – Любовь - это прекрасное чувство, отбирать его у тебя было бы слишком жестоко. Хочешь, я расскажу тебе одну историю? – Я не уверен… – Это хорошая история, – его губы растянулись в улыбке, но глаза остались холодными и внимательными. Криденс, взглянувший было ему в лицо, снова съёжился и опустил голову. – В юности я любил одну девушку, конечно же, прекрасную. Но она была нездорова, вернее, её братья считали это нездоровьем. Она была такой же, как ты. Не такой сильной, но такой же выносливой. Когда с ней случались приступы, братья подолгу говорили с ней, пытаясь успокоить, и были очень добры, но держали её в доме, подальше от чужих глаз, как пленницу или сумасшедшую. Это ранило её, и мне больно было наблюдать, как она слабеет и гаснет. Ей не нужна была жалость, её гнев был прекрасен, но семья была очень запугана, и только я видел эту красоту. Когда я увидел тебя в Нью-Йорке, когда я почувствовал, как обскур проходит сквозь меня, не причиняя вреда… о, мальчик мой, я вспомнил её так живо! Она была достойна большего, как и ты. – Но я больше не обскур… – странно было слышать от этого человека рассказ о любви. Он никогда не говорил об этом раньше, но ведь любовь выражается не только в словах, Персиваль был прав. Может быть то, что произошло в библиотеке, было чем-то другим, не просто удовлетворением похоти? – Ты – нет, но я нашёл одинокого, несчастного ребёнка, застрявшего в этой форме и потерявшего тело. Ему нужен кто-то сильный: тот, кто умеет справляться с этой ношей, направлять эту ярость. Ему нужен ты, Криденс. Ты ведь хотел помочь когда-то, но Ньютон тебя остановил. – Я не могу, – Криденс в отчаянии покачал головой. – Если я уйду с вами, Персиваль подумает, что я его предал, все так подумают! – Ты действительно любишь его? Или это просто увлечение? – Это не просто увлечение, это всё настоящее… я чувствую. Мне больно от этого. – Любовь к той девушке открыла для меня страдания обскуров, которые я хочу прекратить. Любовь всегда что-то нам открывает, вдохновляет нас на поступки. Был маггл, один из немногих магглов, которых я действительно уважаю. Ради своей любви он прошёл через великую пустыню, освобождая народы, и с армией вошёл в Дамаск. Он не был великим полководцем – всего лишь британским офицером, но в его любви настоящее величие. Твоя любовь может изменить мир. Взгляни на Перси: ему не доверяют, его сторонятся, напыщенные идиоты плюют ему в лицо, а ведь он один из лучших магов своего поколения и всегда верно служил своей стране, бедный дурачок. И вы никак не можете быть вместе, я прав? – Персиваль сказал, что мы будем, когда он изменит законы и победит вас. Он сказал, что всё уже меняется. – А ты поверил ему? Криденс промолчал. Персиваль разозлился, услышав вопрос о МАКУСА, он совсем не похож был на уверенного человека. Скорее, на того, кто идёт вперёд, потому что назад дороги нет. Он не был похож на Гриндевальда, и раньше Криденс считал, что это хорошо, но теперь... – Ты не поверил ему. Тебя не так легко обмануть, мой мальчик. Но вряд ли наш честный Перси хотел тебе лгать: он искренне считает, что сражаясь за старый, отживший порядок, сможет что-то изменить. Он просто одинок в своей борьбе, а ты можешь ему помочь. – Но..как? Ведь либо он, либо вы… – Это ложное деление, – отмахнулся Гриндевальд. – В мире, который я хочу создать, будут нужны такие люди, как Перси: могущественные, верные, благородные. Что ждёт его сейчас, от его настоящих врагов? Возможная отставка или переход на какую-нибудь низкую должность. В худшем случае, импичмент или суд за нарушение статута секретности. В моём мире все его прожекты станут возможны, он будет счастлив. И, разумеется, больше ничто не помешает вам быть вместе, ты освободишь его. Ты станешь его героем. – Нет… я не герой… Криденс представил себе Персиваля, смотрящего на него с восхищением, и зарделся. Взрослый, сильный, уверенный Ганимед – почти как Тесей. Уже не мальчик, которого можно отослать, не мямля и плакса Криденс. Ганимед смог бы всё, не побоялся бы сделать что-то не так. – Разумеется, ты можешь отказаться, хотя я потратил на тебя своё драгоценное время и отказ меня оскорбит. Ты можешь уехать в Австралию и делать волшебные палочки. И пока Перси будет терпеть ехидные выпады прессы, скандалы и унижения, ты будешь жить своей тихой, бесцельной и бесцветной жизнью. Получать от него чеки на Рождество, вести переписку. В каждом письме он будет писать, что уже скоро, совсем скоро придёт желанный день, и всё, что тебе остаётся – ждать, пока он, такой взрослый и сильный, всё исправит. Вся твоя жизнь станет покорным ожиданием лучшего дня. Пожизненное заключение в милой и очень уютной камере, вот что это будет. Существование, – Гриндевальд наклонился вперёд и взял его за подбородок, заглядывая в глаза. –  Почти двадцать лет ты так же существовал у Вторых Салемцев. Покорный и бессловесный. Неужели ты хочешь, чтоб так прошла вся твоя жизнь? – Я…  – Криденса била дрожь, он никак не мог её унять. – Если я могу помочь тому ребёнку, если я могу помочь Персивалю… – Конечно, можешь. Ради любви стоит рисковать, Криденс, за неё нужно бороться. Ты готов бороться за свою любовь? – Да… – Готов пойти со мной? Ради Перси, ради себя, ради всех магов, живущих в страхе? Он сглотнул и мелко, часто закивал. Гриндевальд ласково погладил его по щеке и отпустил. – Теперь мы союзники, и есть ещё одна вещь, которую ты можешь сделать для меня. Для нас. Это касается мастера Грегоровича, но не причинит ему совершенно никакого вреда. Обсудим всё в поезде, мальчик мой, наедине. У нас будет много времени до Лондона. Он поднялся и взмахнул палочкой, как дирижёр. Звуки вновь вернулись, загудели под высоким сводчатым потолком. Криденс подхватил чемодан и, как зачарованный, пошёл на перрон, не теряя из виду уверенную, прямую спину Гриндевальда. Все мысли куда-то испарились, кровь стучала в висках. Благословение или проклятие? Благословение или проклятие? Что скажет Персиваль? Да, Персиваль поймёт, послушает его. Они ведь любят друг друга, Персиваль всегда его слушал, и он такой умный, он всё поймёт. Он всё поймёт. Гриндевальд отвёл его в купе первого класса, где кроме них не было никого, но Криденсу было всё равно: он плохо понимал, где находится, и точно так же мог сидеть в прострации среди бормотания общего вагона. Назад пути нет. Назад пути нет. – У мистера Грегоровича есть вещь, которая по праву должна принадлежать сильным, а не пылиться в шкатулке. Ты ведь знаешь, о чём я, ты видел её и слышал все заклинания, которыми она окружена. Ты ведь так хорошо натренировал память на своих любимых стихах, ты прекрасно всё запомнил. – Да, я их помню, я могу вам рассказать… – Криденс открыл рот, чтобы перечислить формулы, но не смог произнести ни звука. Он пытался ещё и ещё, но лишь немо шевелил губами. Гриндевальд с интересом следил за его потугами, но не выдержал и рассмеялся. – Ты очарователен, мальчик. Такие охранные чары не передаются просто так, на них лежит запрет. Ты не можешь ни переписать их для меня, ни пересказать, но можешь их использовать. – Но как я это сделаю? Мне нужно будет украсть её? Украсть из чужого дома?! Я никогда такого не делал! – Шшш, мальчик. Мы не крадём, а забираем наследство Певереллов, моё наследство по материнской линии. Я расскажу тебе, что нужно сделать и как. Я не брошу тебя.   – А.. если он случайно меня увидит? Ведь тогда все узнают… я не хочу, чтобы Персиваль узнал раньше времени, пожалуйста! Я должен сказать ему сам. – Он не узнает, – Гриндевальд палочкой осторожно коснулся его темени, и по всему телу мурашками разбежался зуд, неприятный, подкожный. Криденс схватился за щёки, чувствуя, как странно натягивается кожа под пальцами. – Человека, которого он увидит, давно не существует. Криденс вскочил, обернулся к зеркалу на стене купе, и не узнал в нём себя: на него смотрел бледный юноша с золотыми волосами до плеч и благородными чертами лица, холодный северянин, его полная противоположность. – Это вы сделали в Нью-Йорке… чьё это лицо? – Это лицо юности, – Гриндевальд не отрываясь смотрел в зеркало из-за его плеча, будто видел гораздо больше, вглубь и вдаль. – Надежд, веры в лучшее, счастья. Оно прекрасно. Не привыкай к нему, оно дано тебе только ради высшего блага. – Ради... высшего блага, – неуверенно повторил прекрасный молодой человек в зеркале. – Ради высшего блага.     9   Долгий крик орла прорезал его сон. Сотканная из серебряной дымки птица скользила между высоких стрельчатых арок аббатства; она заложила круг и плавно опустилась на протянутую руку. Она ничего не весила, но казалось, что Криденс едва удерживает её.   – У меня получилось… Персиваль улыбнулся ему. Его собственный патронус, огромный волк-вожак, сидел у ног, и его густая шерсть переливалась оттенками серебряного. – Тебе не верится? Утром ты говорил очень уверенно. – Я чувствовал, что теперь у меня получится. Теперь у меня есть настоящие счастливые воспоминания. Только… Элен говорила, что когда влюбляешься, патронус меняется, но наши патронусы совсем не похожи, – Криденс испуганно взглянул на него. – Это плохо? – Когда-то у меня тоже был орёл, я получил его путешествуя с шефом Фонтейном. Он изменился после того, как я побывал на войне, – Персиваль коснулся волчьего загривка. – Почему? В войне нет ничего хорошего. – Нет, но там я наконец-то понял, зачем родился магом. Спасти друга, спасти невинных людей – это было настоящее счастье. Волки не зря живут стаями, может быть, они чувствуют то же самое.   Во сне он видел голубое небо вместо крыши собора, пронзительное, ослепляющее. Жар полуденного солнце не давал ему подняться, сковывал по рукам и ногам. Он слышал, как Криденс возвращается с земляникой и ложится рядом, кладёт голову ему на плечо, обнимает одной рукой и глубоко, спокойно вздыхает. Во сне Персиваль обнял его за плечи в ответ, и этот миг, и этот жаркий день замер во времени навсегда. Вечная красота в солнечном янтаре. Но небо потемнело, стены аббатства потрескались, и каменная крошка отлетала от них, превращаясь в тёмные клочья сажи. Их становилось всё больше и больше, пока чёрная, тяжёлая туча не обрушилась на него, погребая под собой…   Он проснулся в темноте, привязанный к деревянному стулу без подлокотников. Холод. Лёгкий запах плесени и сырости. Мыши, скребущиеся в стенах. Опять. Персиваль закрыл глаза и заставил себя дышать глубже. Он позволил нерациональному глупому страху заполнить всё его существо, оставив спокойную, трезво мыслящую часть наблюдать со стороны. Это не возврат в прошлое: другой подвал, другой день, и он сам стал другим. Больше никакого беспомощного ожидания. Нет. Он представил свою уверенность в виде волка-патронуса: серебрянного волка, который одним прыжком кидается на мечущийся испуганным оленем страх, и перегрызает ему горло. “Вот то, чего ты хотел”, – сказал он себе. “То, что ты заслужил”, – добавил безжалостный голос внутри. Возьми он во Францию небольшой отряд, хотя бы троих верных авроров, многое могло пойти иначе, но дело было слишком личным, другие только помешали бы. Узнав, где Гриндевальд должен встретиться с Авгуром, Персиваль ничего не сказал Тесею, оставил лишь письмо, которое само открылось бы через сутки. Не так должен был поступать глава Магической Защиты МАКУСА, но Персиваль Грейвз совершил глупость и знал, что за неё придётся расплачиваться. Перед отъездом он отдал Тине хроноворот и передал дела приехавшему из Нью-Йорка Ионеску –  всего лишь как заместителю, не преемнику, но чувство рока, последнего прощания не покидало его. Тот самый год, который Криденс назвал после долгих уговоров, давно перевалил за середину. Если он останется жив, Тесей не смолчит – вызовет его на дуэль, и там уж может произойти что угодно. Стены сжимались вокруг, Персиваль чувствовал, как давит тёмный потолок, как остаётся всё меньше пространства и воздуха и громче становится шорох песка, словно фундамент осыпается, и в любую секунду кирпичи и камни готовы обрушиться, погребая его под собой… Вдох. Выдох. В лесу, неподалёку от заброшенной виллы, Персиваля окружили фигуры в чёрном. Он отмахивался от них, будто от мух, чёрные мантии падали как подрубленные деревья, но среди них не было Криденса, он чувствовал. Все они были слишком слабы и неумелы чтоб выстоять против Персиваля Грейвза. Криденс за годы у Гриндевальда стал бы другим. Сильнее, яростнее, хитрее: противник, с которым пришлось бы повозиться. Его Ганимед не стал сражаться: обскур налетел как вихрь, пригибая деревья, вырывая молодую поросль с корнем, воя и стеная от боли. Персиваль мог попытаться развеять его, но вместо этого спрятал палочку и опустил руки, повернувшись лицом к буре. Он помнил первое дело с шефом Фонтейном: иногда нужно сдаться, чтоб победить. Стоило ли в этот раз надеяться на победу?   На лестнице зажёгся свет, жёлтая полоска вспыхнула под дверью, послышались шаги. Персиваль закрыл глаза, чтоб не ослепнуть. Вдох. Выдох. Заклинание, поворот ключа в замке, скрежет несмазанной двери, вспышка света за веками. Дверь снова захлопнулась. – Персиваль… Он не думал, что слышать этот голос будет так больно. – Я слушаю. – Прости за то, что связал, просто я знаю, что ты можешь напасть, и… сначала выслушай меня, пожалуйста, Персиваль открыл глаза, прищурился, чтоб лучше разглядеть его и пространство вокруг. Подвал с кирпичными сводами и пустыми полками – холодная кладовая. Застеленный матрас в одном углу, ведро в другом – кто-то позаботился о его комфорте. Кто-то рассчитывал держать его тут не один день. Он стиснул зубы и повернулся к Криденсу. Уже не мальчик, отощал, его лицо, поросшее клочковатой, неаккуратной щетиной, сделалось худым и бледным, взгляд то застывал, как у испуганной птицы, то метался, пальцы бесконечно теребили рукав чёрной мантии. Под глазами залегли синяки, густые длинные волосы в беспорядке. – Ты плохо выглядишь, – спокойно заметил Персиваль. – Не ешь? Не спишь? Или всё вместе? – Обскур отнимает много сил. И я… я так рад тебя видеть... В его голосе не было радости. Словно он сам не уверен был в том, что чувствует. – Значит, я был прав. Обскур, которого видят по всей Европе, Авгур, это ты. Появляется внезапно, исчезает в никуда. Разрушает всё, на что укажет Гриндевальд. – Да, я… – Криденс нахмурился. – Я забочусь о Люсии. Ей больно, она всё время кричит, и я успокаиваю её как могу, но иногда ей нужно что-то разрушить, иначе она убьёт и себя, и меня. До неё был Лин, но я смог его освободить, его душа снова цела, я знаю. Прости, Персиваль, так нужно. Их много, из-за войны их всё больше, но только я могу им помочь. Кто-то должен, понимаешь? Он понимал лишь отчасти, и эта часть была куда хуже, чем он себе представлял. – Криденс. Пожалуйста, развяжи меня. – Прости, нет. Ты можешь напасть, я не хочу с тобой драться. Я хотел поговорить, объяснить всё… чтобы ты понял. И пожалуйста, зови меня “Ганимед”. – Понял что? Почему ты перешёл на сторону Гриндевальда? А если я не захочу говорить с тобой? Лицо Криденса болезненно исказилось. – Мне очень жаль, но тогда тебе придётся побыть здесь, пока не захочешь. Прости меня, я не могу просто тебя отпустить, я люблю тебя. Персиваль чувствовал как ярость, холодная, как ледяной океан. затапливает его, грозя поглотить здравый смысл. – Все эти годы, – спокойно начал он, глядя в полубезумные глаза, – я искал. Ты просто исчез, никто не видел тебя, никто не слышал о тебе. Я не знал, что думать, винил во всём себя: не похвалил тебя, не удержал тебя, не назвал своим. Думал, что ты мог покончить с собой, но мой аврорский опыт говорил другое, а я не хотел его слушать, пока не пришли слухи из Африки, из Азии, о путешественнике, который освобождает детей, одержимых злым духом, а злого духа забирает с собой. Пока в тридцать пятом обскур не разнёс магический Париж. Пока не появилась зондеркоманда “Н” – Hexerei, “выносившая приговор” противникам Гриндевальда. Пока не появился Авгур. – Я помогаю детям. И… это война, Персиваль, но я не хочу, чтобы так было! Если бы все просто поняли и согласились, не нужно было бы убивать. – Согласились быть рабами Гриндевальда? – Это не рабство, и ты никогда не стал бы рабом. Он очень ценит тебя, он сказал, что сегодня сам придёт с тобой поговорить. Через час. – Так это была его идея или твоя? Заманить меня сюда, – Персиваль зло усмехнулся. – Ты думаешь, я не понял? Никто не видел Криденса Бэрбоуна с того самого дня десять лет назад, и вдруг он появляется, как только британский министр магии подписывает соглашение с Президентом. Теперь я в два раза опаснее для Гриндевальда и он это знает. – Нет! Это была моя идея, я сам захотел! – он подошёл ближе, как-то боком, будто опасливое животное. – Мне плохо без тебя… Это тяжело - быть с обскурами, и я боюсь что потерял себя… ты мне нужен, Персиваль! – Криденс. Пожалуйста, развяжи меня. – Прости, нет. Ты можешь напасть, я не хочу с тобой драться. Я хотел поговорить, объяснить всё… чтобы ты понял. И прошу, зови меня Ганимед. – Криденс,– Персиваль старался придать голосу всю мягкость на которую был способен. – Ты ещё можешь вернуться. Освободи меня, и я могу дать тебе последний шанс. Криденс замер. – И меня не арестуют?.. – Мне жаль, на этот раз ты не сможешь избежать наказания. Но взгляни правде в глаза: когда-нибудь это закончится, всех вас поймают и будут судить. В американской тюрьме нет дементоров, и, если ты сдашься мне, я найду способ скостить срок, например, за информацию. – А после этого мы снова будем вместе? Ты… ты всё ещё любишь меня? Персиваль медлил с ответом. Любовь, ненависть, отвращение, жалость – он успел почувствовать весь спектр. Получая сводки об убитых сторонниках Гриндевальда, он радовался, не находя там знакомого имени, и презирал себя за эту радость. Давно пора было забыть, вырвать его из сердца с корнем, но не выходило. Даже теперь. – Я больше не знаю, что чувствую к тебе, – спокойно произнёс он. – Это не похоже на любовь. Криденс отпрянул от него как ошпаренный, уставился в ужасе. – Но… но… ты не понимаешь. Я сделал всё это ради тебя, ради нас с тобой! Когда мы победим, не нужен будет закон Раппопорт, ты сможешь делать что захочешь! Не нужно будет прятаться, мы будем свободны, ты и я! Вместе! – Я и так свободен, – Персиваль откинулся на стуле. – В отличие от тебя. Ты совершил глупость, Криденс, и теперь привязан к своему хозяину, как собачонка. Если ты пойдёшь со мной… – Ты любишь меня?! – Я уже сказал тебе. – И ты не хочешь остаться со мной?! Стать свободным вместе со мной?! Персиваль заметил, как он вытащил из кармана волшебную палочку. Скорее бессознательно, не понимая, что делает. – Нет. И я не считаю это свободой. – Но это всё для тебя, для тебя! Ты не знаешь, что я пережил! Каждый день я просыпаюсь только ради тебя, и то, что было в Париже – ради тебя! Я хотел стать твоим героем, чтобы мы были вместе! Персиваль молчал. В его положении злить неуравновешенного мальчишку с волшебной палочкой в руке было глупо. – Почему ты молчишь?! – Я уже ответил тебе и предложил альтернативу. Чего ещё ты от меня хочешь? – Ты не понимаешь! – палочка ткнулась ему под подбородок, заставляя запрокинуть голову. – Мне нужно, чтобы ты любил меня! Чтоб ты мной гордился! Я жертвую собой ради тебя! Наконец Персиваль не выдержал. – Мне не нужна твоя жертва! – прорычал он. – Отвечай за свои ошибки сам! – Это не ошибка! Это не ошибка! – Заткнись. Всё, что ты сделал – твоё, Криденс. Это ты убийца и разрушитель, не я. Криденс отступил. Загнанное дыхание с хрипом вырывалось из груди. – Я не убийца… Это Люси… – Перестань себе врать. В этом обскуре остался отпечаток личности, и только. Никакого ребёнка больше нет. – Это неправда… неправда! – он снова вскинул руку с палочкой. – Прекрати, Персиваль, пожалуйста! – Прекратить что? Не я держу тебя здесь связанным. Ты думаешь, что я снова тебя полюблю, если посижу здесь с месяц? Это смешно. Посмотри, во что ты превратился... – Прекрати! Прекрати! Круцио! Он не был к этому готов. Он ждал, что Криденс сломается, что начнёт рыдать или сбежит. Он не был готов, и боль застала его врасплох. Кажется, он кричал: невидимые раскалённые ножи, впивающиеся в тело, не давали сосредоточиться, всё происходящее уплыло, осталась лишь боль. Голова раскалывалась, ломило виски. Глаза, суставы, кости, каждая мышца – всё болело и мучило его. Единственное, что он приказал себе, собрав остатки воли – не метаться, чтоб не упасть вместе со стулом. Выдержать. Выдержать. Выдержать. Боль отступила так же внезапно, как началась, оставив после себя только звон в ушах и солёный пот, текущий по лицу. И дрожь, нервную дрожь во всём теле. Криденс смотрел на него в ужасе, Он медленно отступал к двери, словно на него надвигалось огромное, тёмное чудовище. – Нет… нет, Персиваль… прости меня, я не хотел… Персиваль рассмеялся, не поднимая головы, зло и хрипло. – А я думал, идиотом ты стал или сволочью… вот и ответ. Нельзя использовать это проклятие случайно. Ты должен хотеть. И ты хотел. А теперь пошёл вон. Я больше не желаю видеть тебя. Никогда. Криденс издал странный звук, то ли скулёж,  то ли задушенный вой, и выскочил за дверь. Персиваль остался один в темноте.   Его всё ещё трясло, но белая волна боли смыла страх и глупую надежду на то, что Криденс, разрушавший Париж, каким-то чудом остался тем же юношей, который смеялся и краснел, произнеся “ночер” вместо “вечер”. Разучивал “Вингардиум левиоса” упорнее, чем любой первокурсник. Смотрел с такой любовью и нежностью, как никто никогда больше не посмотрит. Персиваль думал о нём, но вместо привычной горечи чувствовал лишь спокойную пустоту. Всё наконец закончилось. Когда-нибудь в будущем Криденс одумается вдруг, и решит всё изменить; когда-то Персиваль поверил ему, но теперь уверенность испарилась. Если б ему удалось, всего этого не происходило бы. Он не собирался ждать и надеяться. Времени почти не оставалось: Криденс говорил, что Гриндевальд явится через час, последний шанс нельзя было упустить. И всё-таки Персиваль медлил. Он вспомнил ослепительный свет и волну жара: дыхание пустыни, опалившее его, когда он, шатаясь, вышел из шахты Обадии Крейна. “Я убил их. Это было ужасно, но… я знаю, шеф, я знаю, Мерлином клянусь, что случись такое снова, и я поступил бы точно так же. Я слишком хочу жить. Слишком хочу...” Песок шумел всё громче, ссыпаясь вниз, в его глубокую могилу, скрипел на зубах. “Мы ещё не закончили работу. Запоминай, сынок: если убиваешь мага-шамана, всегда отрезай голову. Есть те, кто возвращается, и ты второй раз с ними видеться не захочешь, уж поверь. Мы называем это инфери, они – вендиго. Может, они не возвращаются вовсе, может, что-то приходит с той стороны вместо них”. Персиваль почувствовал, как скорпион скользит под кожей, раскалённый, как свежее клеймо. “Я слишком хочу жить. Слишком хочу...” Гриндевальд слишком силён, чтобы обычный маг победил его на дуэли. Нужно оружие, которого он не ожидает. Персиваль вспомнил, как Тина смотрела на него накануне отъезда. Они сидели за столом в маленькой квартирке сестёр Гольдштейн. Паук лежал в открытом футляре, поблёскивая стеклом циферблата, и Тина переводила взгляд с него на Персиваля, будто умоляла отменить приказ. – Теперь я знаю тайну, – в ней было что-то от маленького терьера, очень умного, очень послушного. Не удивительно, что она так нравилась Ньюту. – Тайну, которую не должен узнать Гриндевальд… никто не должен. – Я мог бы связать тебя Нерушимой клятвой, но это лишнее. Во-первых, скорее всего я погибну во Франции, во-вторых, мне Нерушимые клятвы не помогли, он просто достал воспоминания. Ты должна забрать тайну с собой, если другого пути не будет. – Вы думаете, я не смогу? – Тина решительно захлопнула футляр. – Вы взяли меня в Бюро, я никогда вас не подведу. – Я знаю. И я надеюсь, что тебе не придётся идти на крайности, – Персиваль на долю секунды накрыл её руку своей. Он никогда не фамильярничал с подчинёнными, но то был особый момент. И особая просьба. – Прощай, Тина. – Нет, не говорите так. Вы вернётесь, – Тина закусила дрожащую губу. – Не знаю, кто и что вам предсказал, но вы вернётесь. С Криденсом. Он покачал головой и встал, собираясь уходить. – Поужинайте с нами, мистер Грейвз, – окликнула его Куини из-за двери. Он отказался. Наверное, зря. Нужно было сохранить одно последнее тёплое воспоминание о Нью-Йорке. Скорпион перебрался на шею, замер, горячо пульсируя над сонной артерией. Стоило прошептать ему несколько слов, как чёрная краска начала медленно втягиваться, всасываться в кожу, в ткани, в кровь, пока рисунок не исчез. Персиваль закрыл глаза. Если даже его подчинённые готовы, как он может быть хуже? Шеф Фонтейн говорил, что теперь, когда дороги назад не будет, нужно дышать глубоко и медленно, до головокружения. Вдыхать красный песок той стороны. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох.