Incomprehension

Everytime I look at you I donʼt understand Why you let the things you did get so out of hand. Youʼd have managed better if youʼd had it planned…

Иуда смотрит на Иисуса и не понимает, почему тот делает все, что противоречит его собственным словам. Общается — трахается — с проституткой, называется сыном Бога, выставляет себя важнее, чем все проповеди, тратит деньги на прихоти, а не на бедняков и говорит, говорит, говорит толпе больше о завоевании, чем о смирении и любви. Искариот кричит на него, но назаретянин лишь смеется в ответ, качает головой и печально произносит непонятные вещи об уходе и страданиях. Иуда смотрит и не понимает. Не понимает ничего уже из всех этих слов и действий. Не понимает и опускается на колени у постели спящего Иисуса. Не верит в слова про божьего сына и молится о защите для него. Не понимает и целует тому руки, горячечно, припадочно, умоляюще, гладит по спутанным волосам и почти плачет от любви и страха. Не боится быть увиденным и быстро отдергивает руки, прячет глаза, притворяется спящим тут же — у ног Христа, — когда Петр ворочается и поднимается, чтобы подбросить в костер веток. Иуда кричит и не слышит слов в ответ, слов успокоения и доверия. Кричит, что все идеи, весь мир, вся жизнь идет прахом, и Иисус слеп и глух к правдивым речам, думая лишь о том, что сейчас. Кричит и не видит, как сам вынимает, терзает, губит чужое сердце и собственную душу этими злыми речами, этой ненавистью, этим желанием дать всем вокруг счастья когда-то потом, разменяв призрачные мечты на горькую и больную жизнь сейчас. Иуда не сомневается и предает, искренне считая правильными и несомненно верными все свои дела. Произносит, лишь мгновение дав себе на раздумье, проклятое Гефсиманский сад и кусает губы, царапает запястья, прикрывая платками кровоточащие следы совести и мук за предательство. Верит в необходимость, открыто признавая вину перед Иисусом, когда тот, уже безнадежно заложенный на смерть, горько обвиняет во всем. И оба они едва ли могут расцепить объятия мучительного, едкого, разрывающего поцелуя перед руками и копьями грубых стражников. Иуда видит суд, видит язвительное, издевательское осуждение, кричащих «распни» людей, что вчера дикими, жадными, голодными до проповеди глазами смотрели на Христа, бросались к нему с воплями об излечении, рвали края его одежды, молили о спасении — людей, за которых божий сын принимает смерть. Иуда не понимает, но наконец верит в это, верит, когда видит терновник, что расцветает мечтая оросить свои шипы кровью, осыпаясь цветом перед идущим с крестом Иисусом. Верит тогда, когда смеется от боли и рыдает, обвиняет небеса в свершенном не со зла, а от любви. Молит, жаждет, ненавидит саму возможность прощения и приходит к распятому, на Голгофу, после всех, ночью, в сумеречные часы перед рассветом, когда темнее всего — как в пустой душе — и целует ноги, покрытые грязью и кровью из ран. Иуда не может видеть и слышать этого в молчании окружающем любой его путь, но чувствует в каждом взгляде, движении, шуме дыхания — предатель, предатель, предатель — убийца! Он касается своего лица и ощущает склизкие следы несуществующих плевков, смотрит на руки и видит кровь, которой не было и не будет, потому что Искариот идет за веревкой к своему прежнему дому, к их обоих дому, общему дому. Перед его ногами расстилается лишь пустыня и сухая, скорченная, умирающая осина будто смеется всем своим видом, мол — вот, вот все что ты заслужил, чего добился, вот как тебя запомнят после этой жизни. Иуда встает на выпирающий корень, вяжет крепкий морской узел, накидывает петлю на шею, подтягивается, не желая передумать и пытается вспомнить хоть что-то хорошее. В голове только бесконечная безвременная боль от утраты и осознания до смешного странной вещи — он был неправ, потому что был прав. Иуда смотрит на Иисуса и не понимает, почему тот делает все, что противоречит его собственным словам. Иуда смотрит на Иисуса, выкрикивает имя, зовет, ждет того и отпускает руки. Иуда смотрит на Иисуса и с последним хриплым вздохом понимает.