Say my name three times

Wearing Scars – Butterfly В первый раз я назвал его имя, когда умирала Мэйбл. Моя душа разрывалась на части, когда я касался ее тонких, бесцветных пальцев, и ее голос – некогда такой звонкий и чистый – напоминал предсмертные хрипы, при которых она силилась сказать мне хоть что-то. Я просил ее ничего не говорить всякий раз, когда приходил навещать; мотал головой из стороны в сторону и вымученно улыбался, шепча, что все будет хорошо, все будет в полном порядке. И я безбожно врал ей, врал себе, врал всему миру. Пускай даже это и была ложь во благо, как я думал, моя сестра прекрасно понимала, что ничего хорошего уже никогда с ней не случится. И единственное, чему она может радоваться, так это моим приходам. Так она написала коряво на салфетке, оставленной после обеда. Обед тоже остался нетронутым, в ее худое тельце абсолютно ничего не влезало, а я даже боялся просить ее о том, чтобы она постаралась питаться хорошо. Мэйбл не может этого сделать, только едва-едва сжимать своей хрупкой ладонью мою, скрещивая пальцы. Это были недели невероятного, непостижимого ада. Складывал ладони на лице и судорожно выдыхал, стараясь не сотрясаться от беззвучных рыданий. Я поклялся ей, что не стану плакать, что в этом нет абсолютно никакой нужды. Она просила, чтобы я всегда улыбался ей. Боже, какой же она была эгоистичной, всегда. Страшно, что ей всего пятнадцать, а на больничной кровати лежал самый настоящий живой труп; и мертвые глаза, двигаясь из стороны в сторону, не переставали блестеть, когда я снова входил в ее палату. Рак своими цепкими, липкими лапами схватил и прижал к себе девушку слишком неожиданно, слишком внезапно; мы страшно поссорились и тут она начала меркнуть прямо на глазах, обсыпаясь подобно прекрасному дереву в позднюю осень. Мы боялись произносить это слово, и потому дали ему новое имя. И договорились, что не будем его упоминать до того самого момента, когда все станет еще хуже. В последнюю неделю каждый вечер я видел у нее на столе всегда свежую салфетку с выцарапанными ручкой словами: «Вот-вот я сорву тот прекрасный цветок». Именно этого я и боялся. Билл Сайфер – опасное, страшное чудовище, демон, адский инквизитор, ненавидящий Смерть. Я неожиданно вспомнил это имя, и тогда я впервые его встретил. Ужас буквально сжигал меня изнутри, оставляя лишь черную пустоту; будто он сам все прожег, оставляя в сознании лишь кровавые рваные буквы: «Назови мое имя три раза». Я запомнил и словно мантру шептал перед сном, пялясь в белый потолок больничной палаты. Нам было по 12, когда мы с ней впервые попали в больницу; слегли с заражением крови, и Мэйбл глупо хихикала, когда ей делали переливание. Когда я спрашивал, знает ли Мэйбл об этом чудовище, она только загадочно улыбалась, пожимая плечами. Кто он такой и почему я должен его звать – я так и не понял; он говорил много, в основном раскидываясь метафорами, тыкая тростью в мою грудь. И только тогда я понял, что он все это время являлся ко мне во снах, наутро оставляя лишь шепот, разносящийся эхом в голове. Он просил, буквально умолял, чтобы я позвал его. И так же внезапно он появился в моей комнате, когда я все-таки решился позвать его. Была глубокая ночь, очередная и бессонная. Он важно расхаживал из угла в угол, обошел кровать Мэйбл и рухнул на нее, закладывая руки за голову. Но самое ужасное, что я так и не осознал, почему я позвал его, что я хотел услышать, что хотел попросить. Когда я попытался предпринять попытку что-то сказать, он зашипел и прищурился, хитро глядя своими желтыми, светящимися в ночи глазами на меня. Словно довольный кот, которому удалось загнать мышку в уголок. После той встречи Смерть оттягивала свой срок, а из меня словно вырвали клок души, и я ощущал какую-то внутреннюю, противную пустоту, которую требовалось срочно чем-то заглушить, заколотить, только бы не возникло сквозняка, но даже не смотря на мои попытки, я ощущал нечто черное, вязкое и до ужаса противное. И тогда я понял, кто такой Билл Сайфер. Мэйбл умерла спустя полтора месяца, будучи уже давно мертвецом. *** Во второй раз я назвал его имя, когда осознал, что не могу вылезти из депрессии вот уже несколько лет. Мне 17. Я сижу в пустой серой комнате, путая пальцы в таких же бесцветных волосах. В дверь раздаются стуки моей матери, и осторожный зов на ужин. Несмотря на мое состояние, я продолжаю жить дальше, я улыбаюсь, я много общаюсь с людьми, но большинство своего времени провожу в библиотеке, так как до экзаменов осталось всего ничего. Мне хочется попасть в хороший институт, и я уверен, что наберу достаточное количество баллов, чтобы пройти именно в то место, в которое хочу. В которое хотел. Но когда я оставался наедине с собой, я сходил с ума. Я буквально нутром чувствовал, как меня что-то пожирает изнутри, как царапает по ребрам черными когтями, чавкает внутренностями в кромешной ночи. И этот звонкий отвратительный звук всегда стоит в ушах, когда я пытаюсь уснуть. И, невзирая на то, сколько людей вокруг, я все равно ощущал себя страшно одиноким, не раскрывал рта, не смел говорить о том, что на самом деле у меня на душе, и даже родители не видели, как пропал блеск в моих глазах. Хотя, наверное, думать о таком несколько эгоистично, ведь родители и сами с трудом справились с потерей своей дочери. Тем не менее, справились, в отличие от меня. Или это всего лишь фантомная боль? Я распахнул глаза и вздрогнул, когда увидел его желтые глаза настолько близко. Тихий хохоток прошелся когтями по моей спине, оставляя кровоточащие борозды, и мурашки замерли в густых темных волосах, заставляя те вставать дыбом. Кажется, я начинал бояться его. Бояться все больше, когда в детстве я воспринимал его как должное. Но почему именно сейчас? Сглатывая ком слюней, я только сейчас ощутил, что все это время я буквально глотал собственную кровь. Билл Сайфер был беспардонным, бесцеремонным ублюдком. Он восседал на моих коленях, касался пальцами лица и губ, не стирая с лица довольной улыбки. В этот раз он уже напоминал не кота, а монстра, и никакое смазливое личико его не спасало. Но тогда, когда я увидел его впервые, он сказал, что я сам в сознании рисую его образ. Я видел то, что хотел видеть. У него ледяное дыхание, сводящее с ума. В тот миг он словно залечил все мои раны, зализал все борозды на спине, не оставляя крови, буквально вдохнул в меня жизнь, как только прикоснулся к моим губам. В моей голове было абсолютно пусто, зато я чувствовал себя чертовски удовлетворенным, как я чувствовал бы себя, найдя, наконец, недостающий пазл огромной и прекрасной картины. Остервенело и жадно касался его худого тела, вдавливал в себя. Мне не хватало всего этого, я не мог насытиться, и невероятно желал стать с ним одним целым. Что это, какой-то наркотик, Билл Сайфер? Он просил открыть глаза, смотреть только на него, называть его по имени всякий раз, как мне становилось невыносимо хорошо. И я делал все, кроме последнего. Нет, не вырвешь ты так просто из меня эти слова, я все про тебя знаю, чертов похотливый ублюдок. И самое страшное для меня ощущать невероятную страсть в то же время, как я ощущал сжигаемую ненависть к тебе. Говоришь, я сам рисую образ в своей голове? *** Я не заметил, как мне исполнилось уже 23; веселый смех, уже подвыпившие ребята, и я в дурацкой шляпе. После той ночи я стал до того странным, что не узнавал самого себя, и почему-то каждый день был словно праздник, словно бы фортуна повернулась ко мне лицом, крепко обнимая. И это странное счастье порой казалось мне каким-то призрачным, скользким словно угорь. И по ночам я хватался за него всеми силами, только бы не упустить, только бы не погрузиться в эту страшную, черную пучину, заставляющую вздрагивать от хриплого смеха. За этим мнимым весельем я перестал замечать какие-то детали, и я не мог понять, чего я упускаю. Ломал голову, путал пальцы в волосах, цепляясь за ускользающую нить. Знаете, это как рассказывать потрясающий сон, который ты вот только что помнил, а когда начал подбираться к самому интересному, воспоминания будто растворялись. И тут меня осенило. «Ты, наконец, заметил?» Холодный шепот отрезвляюще пришелся прямо в ухо. Я ладонью провел по нему, а затем спустился к шее, прогоняя наваждение. Да, я заметил. Я не видел цифры на торте, и ни на одной открытке не было написано моего имени, больше никто и никогда его не произносил после того случая, когда я позвал Сайфера во второй раз. Я заметил, Билл Сайфер. Сейчас я все ясно вижу. Сразу после всего этого весь мой яркий красочный мир рухнул подобно карточному домику. Серые улицы, злые люди, не упускающие возможности пихнуть в метро. Ко мне вернулось это страшное ощущение пустоты, и вместо небольшой дырки в душе я чувствовал…ничего. Не осталось ничего – только чернота. Только удушающая тьма, сковывающая тело. Сознание каждую ночь рисовало необъяснимые образы, ослепляющие, настолько жуткие, что я не мог проснуться. А может это все не сон? Горячая вода ненадолго возвращала меня в реальность. Пар уже не оседал на зеркалах в ванной комнате, потому что я давно заклеил их черным скотчем. Я видел в них странные лица, я видел, как искажалась моя улыбка, как огромные лапы били по нему. По ту сторону зеркала кто-то был; какой-то ужасный монстр громко щелкал пастью. Практически у самого уха. Я судорожно вздрагивал и выдыхал, осознавая, что задерживал дыхание. Омерзительно настолько, что я все чаще стал закрывать глаза. Абстрагироваться – нечто из области фантастики. Я мог прийти в себя лишь на несколько секунд, мысли сбивались в кучу, я путал местами слова, забывал о чем-то спустя несколько мгновений. Напоминал все больше какого-то старика с болезнью Альцгеймера. Я не узнавал людей, не слышал голоса, не видел чего-то под самым своим носом. Я существовал в своем особенном, черном мире, хрипло усмехаясь. Закрывая глаза в очередной раз, я снова увидел Билла Сайфера. И снова он был близко, крепко меня обнимая…нет. Он опутал меня тьмой. «Ты нарисовал меня в своей голове, Диппер Пайнс». В моем горле встал ком, я никак не мог сглотнуть его, и тогда черная вязкая жидкость полилась изо рта. Я стал захлебываться ею, стал захлебываться собственной кровью. Тогда Билл уже больше не улыбался; лишь внимательно смотрел в мои глаза, наблюдал, как я отхаркиваюсь кровью, как крупные слезы текут по щекам, прожигая насквозь кожу подобно кислоте. А когда крови уже не осталось, я просто перестал дышать. Размытое лицо Билла оставалось передо мной еще несколько мгновений, прежде чем выдавил из себя хриплый шепот. Его ответ было последнее, что я услышал. «Я – лишь плод твоего больного, неадекватного воображения, Диппер Пайнс». Я назвал его имя в третий, последний раз, когда уже умер, захлебнувшись в ванной горячей водой.