Всё, что есть

— Там не было «я». Его не существовало как понятия. «Мы» тоже не было. Было что-то… среднее. Общее. Адепт ненадолго замолк, глядя на свои руки с каким-то противоестественным сосредоточением; его дыхание участилось, прерываемое мгновенной дрожью. Он сжал и разжал кисти несколько раз и вздрогнул, когда его запястья коснулась рука Инока. — Были «они». Не понятие, а явление, — продолжил он прежнюю мысль как ни в чём не бывало. — Кто угодно, кто мешал. Сейчас для меня это «кто», тогда было «что». Что-то чужеродное, что вытаскивало изнутри, из мира. Было больно. Нужно было сделать, чтобы потом вернуться обратно. — «Сделать» — это убить? — В основном. Тогда это не имело значения. Всё, что угодно, просто помеха. — Я видел, как действуют боевики, — вспомнил Инок, — снайперы. На крыше их было двое: один сидел в нирване, а второй стрелял, потом они поменялись. В такой момент тоже не бывает «я»? Адепт посмотрел на него с удивлением. С той его степенью, которое научилось выражать безжизненное лицо. А потом взгляд, упёртый в Инока, растворился в пространстве вокруг него. — Я не помню, — задумчиво протянул наконец Адепт. — Я не могу вспомнить, когда я мог… Невозможно отследить промежутки времени. Были разные места. Разное оружие. Разные… руки? Ни разу не могу вспомнить «я». — Стой, — Инок жестом призвал его остановиться; пытаясь уложить сказанное Адептом в голове, он сжал пальцами переносицу. — Хочешь сказать, это коллективное сознание приходило в одно тело, то выполняло какое-то действие, а потом снова становилось… оболочкой? А что тогда было с тем, довольным, который сидел рядом — где было его сознание? И как тогда так получается, что Монолит атакует отрядами? — Ты шевелишь руками. Твои ноги находятся в покое. Ты не можешь сказать «я» об одной из них, имея в виду только голень, но не имея в виду бедро. Мозг сталкера совершенно точно готов был взорваться. Вновь. Когда-то Инок читал о такой штуке, которая называется плазмодий. В конкретном случае термин обозначал единый организм, где существует множество ядер, между которыми нет разделения на самостоятельные клетки. Именно с таким способом существования боевиков Монолита его мозг, требовавший хоть каких-то ассоциативных цепочек для усвоения информации, мог сравнить это описание. Вообще, существуют и колониальные организмы, где один член общества не может отдельно существовать от остальных, но в таких группах имеет место понятие дифференцировки, чего в Монолите, судя по всему, не было. К сожалению, Инок был не слишком силён в естественных науках, чтобы найти какие-то более крепкие связующие нити, и приходилось довольствоваться тем, чем он на данный момент располагал. — Не было «я»... — повторил он под нос, сам того не замечая. После каждой новой встречи с Адептом как-то так само получалось, что все мысли Инока занимал именно бывший монолитовец. Тот появился в лагере калек, в «семье», гораздо раньше самого Инока. Из того, что Инок узнал, расспрашивая других сталкеров, сведения выходили не слишком разнообразными. Говорили, что сначала он просто лежал. Дышал, моргал, глотал, но с физиологическими нуждами было очень туго. Шептались, что лучше бы его упокоить, чтобы не мучился, но Илья не дал: грудью встал, сказал, что сам выходит, на себя всё возьмёт, но парнишку убить не даст. «Жив он ещё, — говорил, — борется». Естественно, одного батьку в этом деле сталкеры не оставили. Удивлялись ещё, что Адепт не пытался покончить с собой, сбежать или даже просто проявлять агрессию. Он всё-таки оправдал доверие Ильи: оказался не лишён способности к обучению. Через какое-то время начал сам есть вместе со всеми, сам же справлял нужду, а потом научился и какие-то простые поручения выполнять. С чем было туго, так это с речью. Говорить, а вернее строить предложения ему стоило неимоверных усилий. Ещё один наблюдательный сталкер отметил, что Адепт хоть делал что-либо и сам, но только после того, как его об этом попросят. Например: «Адепт, поднимайся, время обеда», — он шёл. Но когда вокруг никто не обращал на него внимания, он просто сидел, глядя перед собой. Прямо как тогда, когда ещё плашмя в палатке лежал. — Ты хотел бы вернуть свои воспоминания? Когда-то Инок задавал много вопросов, действительно много. Он хотел знать всё, но был нетерпелив и непоследователен. Адепт, конечно, отвечал, однако далеко не на всё. Любознательность, неискоренимая, сохранилась в Иноке до сих пор: он всё ещё задавал вопросы, но далеко не все вслух. Было так ещё и потому, что сталкер понимал: некоторыми вопросами можно уязвить, попросту поставить в неловкое положение. Спустя столько времени Инок научился принимать мысль, что делать этого по отношению к Адепту он никак не хочет. — Я думал, — обронил Адепт. Инок научился внутреннему спокойствию. Инок научился и терпению. Одним из главных учителей стал бывший монолитовский стрелок. Послеливневый лес прело и хрипло дышал извитыми стволами, бледными, отчаянно живыми кронами. Капли срывались с них и разбивались о траву, а та бессильно стелилась под подошвами, но после — упрямо изгибалась вверх. «Как и весь мир Зоны, должный давно умереть, неизменно тянется к жизни, — элегически думалось Иноку. — Как и люди в нём». — Я пытался вспомнить. Инок не торопил. Он шагал позади Адепта, смотрел ему в спину, следя за ровными, едва слышными шагами. Он ждал, что было не впервой, но было очень важно. — Имя. Лица. Мотивы… Хотя бы картины. Но я не помню ничего. В первое время я только знал: что был всем, что стал никем. Ничем. Я не могу найти слово. Ты понимаешь меня, Инок? У меня не было памяти, не было «до», «после»… Было знание. Нет… Незнание. Всё, что я остался — незнание. Пустота. Инок молчал, потому что ему было нечего сказать. Посочувствовать? Адепту это не было нужно. Сказать «я понимаю»? Да какого чёрта он вообще понимает? Инок мог призвать все доступные ему виды эмпатии, но в итоге — едва только дотронуться в парадигме своего миропредставления до завесы сокрытой от него тайны. Дотянуться — и тут же отдёрнуть руку, ужаснувшись. Нет, он точно не в силах был полноценно понять, каково это — жить, лишившись осознания себя, жить среди точно таких же — лишённых личности и воспоминаний, объединённых коллективным разумом, ставших марионетками в невесть чьих руках. А потом… А что случилось потом, Иноку сложно было сформулировать даже мысленно. Что-то, что заставляет смотреть в пустоту внутри себя часами, пока кто-то не напомнит снаружи: «Эй, на том, что было когда-то внутри, да и на том, что сейчас там, сущее не заканчивается». Адепт был лишён даже страха. Да чем вообще можно напугать человека, у которого ничего нет? Нет даже относительного понимания «я», чтобы бояться лишиться его, умерев. Да даже чтобы захотеть умереть, лишь бы прекратилось это. Сталкер не успел прийти к согласию с самим собой в том, что ему стоит ответить и стоит ли вообще пытаться, как вдруг Адепт остановился. Инок тоже резко затормозил. Всем телом напрягся, машинально хватаясь за автомат, в любую секунду готовый открыть огонь, однако почти сразу же он расслабился. Наделённый поразительным чутьём спутник беспокойства не проявлял, наоборот, он продолжил свою мысль: — Я пытался вернуть воспоминания о себе прежнем, потом смирился. Решил, что это уже не так важно. Теперь я другой и прежним не стану, — он помолчал и только тогда обернулся к сталкеру: — Но я теперь боюсь. Я так долго… Я… Снова забыть обо всём: о семье… о тебе, Инок. В этот момент до рези отчётливо Инок вдруг понял, что та дилемма об ответе ровным счётом ничего не значила по сравнению с этой, которая предстала перед ним прямо сейчас. Он давно себе подметил, что Адепт — это тот человек, в компании которого во всех смыслах проще молчится. — Я готов сделать всё, что в моих силах, чтобы не допустить этого, — со всей возможной твёрдостью в голосе произнёс он. Инок не давал скоропалительных обещаний, не бросался пустыми словами — в частности этому он научился у братии сталкеров под предводительством Ильи. И вес этого обещания на своих плечах он ощущал ясно, как и то, что готов целиком нести за него ответ. — Я знаю. Где-то вдалеке залаяли собаки, рюкзак, загруженный припасами для лагеря, оттягивал плечи особенно заметно именно сейчас, когда возможности отвлечься от его веса на ходьбу не было. Адепт пристально смотрел на Инока, а Инок смотрел на него, преследуемый всё нарастающей уверенностью в том, что вот-вот будет способен дотронуться до этого взгляда где-то внутри самого себя. Так сосредоточенный на этой мысли, он уже не мог заставить себя при всём очевидном дискомфорте даже пошевелиться. Словно нить, невидимо протянувшаяся нить, очерченная простым карандашом, натягивалась от одного сознания к другому, оплетая его, лишая обособленности и самобытной сложности. Всё вокруг: инстинкт самосохранения, физические потребности — всё вокруг делалось незначительным в этом объединённом упрощённом мире. Он находился где-то над телами, над осознанными страхами и неосознанными волнениями. Это было настолько странным ощущением, что Инок даже не задумался о том, чтобы анализировать его. Однако, когда он попытался осознать его, выяснилось, что это ощущение слишком хрупко. Сталкер моргнул и в следующий же миг громко втянул носом воздух, попытался сглотнуть спазм, сдавивший горло. Всё вернулось: острые границы собственного сознания и тела, тяжесть рюкзака, холодящее кончики пальцев цевьё, слух, улавливающий близость мутантов. Прежде чем он посмотрел на Адепта вновь, тот уже развернулся и продолжил путь. На этот раз шагали заметно скорее. — Что это было? — негромко спросил сталкер, чуть придя в себя. — Гипноз и транс? — Я, — последовал сухой лаконичный ответ. До самого лагеря они не обмолвились больше ни словом. А Инок никак не мог вспомнить, когда он в последний раз чувствовал себя настолько облажавшимся.