one falls to the ground

К августу этот июль рассыпется крошками на флэшбеки, окрашенные преимущественно ежевичным: сиреневая вытянутая футболка, открывающая ключицы, йогуртовые закаты, которые словно можно было зачерпывать ложками, и пятнышки от черничного варенья по всей его шее вплоть до грудины, которые казались сладкими, пока не стали горчить на кончике языка. Но прежде, за неделю до этого, они сидят в прохладной комнате и пьют какой-то понтовый чай, обжигая небо. Хенрик говорит «Осло затягивается петлей на шее», его метафоры сочатся бульварными штампами, шершавые пальцы хранят запах изгиба чужой шеи, но Тарья верит ему на автопилоте. Если бы влюбленность Тарьи была человеком, она была бы первоклассницей – веснушчатой глупой особой, которой не нужно многого, лишь бы в отрезке нынешней минуты ощущать нотки знакомого парфюма. Хенрик улыбается по-вампирски, вдоль уголка его губ тянется блестящая ниточка лжи, и когда он говорит «Уезжай со мной», Тарья хочет сказать «Нет». Но слышит собственное приглушенное «Да». Тарье уже восемнадцать, он самостоятельно покупает пиво и сам гладит себе рубашки, в которых выглядит накрахмаленным и двадцатилетним. Он выбивает Исака из своей головы толстенным сценарием, пришедшим ему по почте из именитой киностудии. В его мыслях рациональность и упорядоченность, строчки сценария обрастают пометками аккуратным и ровным почерком. Хенрик врывается в его разложенную по полочкам реальность разъяренным медведем в посудную лавку каждое чертово воскресенье. Под звуки разбивающейся посуды Тарья целует пропахшие медовым бальзамом губы и ненавидит себя до скрипа зубов. От чужого запаха на коже старшего у Тарьи слезятся глаза, он с безрассудным удовлетворением расцарапывает ему спину, оставляя свои метки (назло ей, назло этому мудаку, назло самому, блять, себе). Остатки рационального в его голове твердят ему, что она не виновата. Она ничего не знает. Она влюблена в него точно так же, как и сам Сандвик. «Он мой» стучит закипающей кровью в его ушах, заслоняет сознание белым шумом, разрывает его на части. После Хенрик курит, потягиваясь на сбитых простынях, беспечно пересказывает ему какой-то очередной инди-фильм, разбрасывая пепел, жестикулируя и разрушая Сандвика на мелкие атомы. И вот он предлагает уехать, вот Тарья роняет «Да» непослушными губами, вот они заказывают первые попавшиеся билеты онлайн, звонят родителям, скидывают всякую мелочь в один рюкзак на двоих. Глаза Хенрика поблескивают маниакальной стадией Эвена Бэк Нясхейма, и Тарья закапывает себя в эту лазурь, думая о том, что все рушится. Что пошел обратный отсчет – и по истечению времени все закончится, он вышвырнет из своей квартиры его футболки, диски и зубную щетку, удалит его приторные смс-ки и научится смотреть в глаза его девушке. Он парализует в своей голове тот отрезок памяти, где хранится все с ним связанное, и будет гордо и без запинки говорить в интервью «Роль Исака была для меня важнейшим шагом в моей карьере». И не вздрогнет, не покраснеет, не ляпнет ничего лишнего. Он забудет, что они когда-либо были чем-то большим, чем просто коллеги по съемкам, едва подошвы его кед снова коснутся серого асфальта Гардермуэн*. *** Море целует уставшие от долгой ходьбы ноги по-особенному нежно и трепетно, легкий ветер обдувает обгоревшие плечи. Терпкое сухое вино отдает кислинкой, развязывает язык, ударяет в голову. Они лежат у самой кромки воды, как выброшенные на берег рыбы. Хенрик снимает закат в историю инстаграма, пока Тарья прижимается подбородком к его плечу вне обзора камеры. До Барселоны тридцать минут на пухлой серебристой электричке, там узкие дороги и жизнерадостные жители, там пахнет свободой, апельсинами и еще не высохшей краской на полотнах Дали. Столица Каталонии остается яркими фотографиями на сетчатке глаз, и даже улыбка Холма не казалась Тарье такой неискренней, когда они блуждали меж плавящихся от жары пряничных домиков в парке Гуэля. Они не держались за руки из мер предосторожности, но отдаленность от северной Скандинавии и вкус свободы давали по вискам, когда они целовались на качелях неподалеку от замка Пуболь**, помня все и забывая обо всем одновременно. В этих диковинных переулках так легко было затеряться – свернуть не на ту улицу, по ошибке перейти не ту дорогу. Хенрик нервничал, потому что не любил чувствовать себя потерянным. Тарья мечтал о том, чтобы они действительно потерялись, чтобы солнечная Испания стала им своеобразным приютом. Тогда он смог бы стать для старшего чем-то важным – просто потому что остался бы единственным. И не приходилось бы врать себе, чувствуя сладкую ложь сахарной ватой на онемевшем языке. Не приходилось бы ждать от него обещаний, зная, что он не дает их, потому что все равно никогда не выполнит. Брызги раскрашенной неоновой подсветкой воды попадают ему за шиворот, туристы вокруг снимают Поющие фонтаны на камеры, смех и возгласы на разных языках срастаются в один целый гул, от которого звенит в ушах. Его главная одержимость обнимает его со спины, каталонский воздух и терпкая водка в салоне туристического автобуса развязала руки достаточно для того, чтобы забить на окружающих и потерять бдительность. Тарья закрывает глаза и чувствует пахнущий никотином поцелуй на собственной шее – Господи, они все равно умрут в каком-то смысле через несколько дней, все равно все их недоотношения – хрупкая мерцающая пыльца, это ничего не значит. «Они» не значат ничего ни на норвежском, ни на испанском, ни на другом языке мира, ничего не может получиться – потому что один из них слишком безответственный, чтобы озвучить хоть какое-то решение, поэтому он мечется меж двух людей, в итоге причиняя обоим боль. А второй – глупый влюбленный ребенок, мечтающий остановить время. Хенрик прекрасно понимает это – вот почему он даже не дергается, когда ощущает привкус соли на чужих губах, вот почему он просто обнимает его крепче и ждет, пока неоновая вода смоет эти детские слезы, и Сандвик снова будет улыбаться и относиться ко всему легко и непринужденно. На обратном пути в отель Тарья шепчет ему «Я люблю тебя», слова ломаются на полувздохе, доходят до слуха старшего искаженными трепетным волнением, но не потерявшими смысла. Разноцветные огни мерцают за окном, синий ворс неудобных кресел впивается в обоженную солнцем шею. Голова подростка на его плече лежит легким грузом. Тарья повторяет эти слова еще раз, но не для того, чтобы получить ответ, а для того, чтобы собственный секрет перестал больно резать изнутри. Хенрик притворяется спящим. Тарья притворяется, что верит ему. *** Они снимают номер с двумя раздельными кроватями, и ютиться на одной односпальной становится привычным. Этот вечер – последний, Тарья изо всех сил старается не засыпать, моргает слезящимися от усталости глазами. От обнаженного тела рядом жарко и липко, но он не отодвинулся бы и на сантиметр, даже если бы мог. Холм печатает что-то в телефоне, на его лбу выступает капелька пота, и младший наблюдает траекторию её движения в мерцающем свете луны. Звуки приходящих на телефон сообщений разрезают душную тишину, Хенрик кусает раскрасневшиеся губы, видимо, в раздумьях над ответом. Тарья кидает мимолетный взгляд на экран его айфона, видя знакомое до боли имя. - Что ты сказал ей? – вдруг спрашивает он. Вопрос звучит требовательно и натянуто, и тишина звенит в его ушах еще долгие пять секунд. - Что решил отдохнуть с друзьями, - без запинки произносит старший. - Ну ты и мудак, Хенке. Тарья нервно усмехается, хотя ему совершенно не до смеха, а Холм усмехается ему в ответ, отчего Сандвику хочется ударить его – больно, до соленой крови, до мушек перед глазами. Но завтра он сделает ему в сто крат больнее – возьмет себя в руки и забудет, забудет каждую блядскую родинку на его лице и каждый блядский раз, когда он врывался в его квартиру в воскресенье. Завтра Тарья раз и навсегда разделит свою жизнь на «до» и «после», вытащит на свидание ту симпатичную брюнетку из параллельного класса и удалит все чертовы фотографии, что они сделали в Испании. Он погружается в сон, чувствуя, как Холм целует его в висок. И ему снится, что Филипп Шестой*** выходит на прямую трансляцию по Antena 3****, улыбается этой своей обезоруживающей улыбкой и говорит, что время отменяется. Что отныне всегда будет седьмое июля, а все рейсы Барселона-Осло закрыты. И добавляет «Он тоже тебя любит». «Какая глупость» - думает Тарья из сна, закрывая лицо рукой. – «Какая, блять, неловкая глупость». *** С их возвращения проходит восемь часов, Тарья сидит неподвижно над кипой сценарных листов, выпрямив спину. Он погружен в чтение настолько, что ни один звук не способен оторвать его от ровных напечатанных строчек. Пометки укладываются на поля идеально ровно, и ни одна буква не пляшет в сторону, ни одна клякса от черной гелиевой ручки не портит белизну листа. Уведомление приходит на телефон, и привычный звук сообщения ударяется о стол первой каплей дождя перед разъяренным ливнем. Сообщения приходят одно за другим. Телефон начинает разрывать мелодией входящего звонка, Тарья вздыхает и протягивает руку, выключая звук, при этом неизбежно глядя на экран. «Тарья, нам нужно поговорить». «Она все узнала». «Кто-то сфотографировал нас с тобой и выложил в сеть». «Пропущенный вызов – Хенрик». «Пропущенный вызов – Хенрик (2)». «Блять, ответь мне!!» «Мы с ней расстались». «Нам нужно поговорить, срочно». «Пропущенный вызов – Хенрик (3)». Сандвик ставит телефон на бесшумный режим и бросает устройство на кровать. Мобильный продолжает разрываться от вибраций, но Тарья снова погружается в чтение сценария. Ровные пометки продолжают сыпаться на печатный лист. Одна соленая капля падает на бумагу, разрушая идеальный порядок, вторая следует за ней, размазывая гелиевые чернила. Тарья поспешно переворачивает страницу и вытирает глаза рукавом. Ему предстоит сложная, ответственная роль. Он должен выложиться на все сто процентов.