Tout est joue

Мерлин давно предчувствует свою гибель. Нет, никто не поразит его роковым ударом меча и не поднесет ему чашу с отравленным вином; оберегать от всего этого Артура — вот главная и единственная цель и обязанность великого мага перед всем Камелотом. Однако и этой цели ему осталось служить совсем недолго: уж скоро истечет срок клятвы, данной Дракону, и пора будет уходить. Пока что никто, кроме самого Мерлина об этом не знает. Даже Артур. Особенно — Артур. Да и не нужно ему это знать. Ему и без того сейчас необходимо нести на своих пока еще неокрепших плечах тяготы войны и заслуживать признание народа (и только одному Богу известно, что из этого юный король переносит тяжелее). Без мудрого наставника ему не справиться. Потому пока Мерлин молчит о том, что тень скорой погибели стремительно подбирается к нему. Всему свое время. …погибель приходит гораздо раньше, чем это предполагал Мерлин. У погибели темные глаза, хищное лицо со впалыми щеками, и тонкие изящные руки. Имя ее — Лея, и уже по роду своих занятий она вполне способна сойти за ту самую тень, ледяное дыхание которой Мерлин чувствует рядом с собой. — И знак моего уважения, — Моргана с улыбкой делает широкий дружественный жест рукой с длинными ногтями, острыми, как у какой-нибудь птицы, — я дарю тебе мою служанку Лею. Она будет служить тебе верой и правдой, как служила мне… Лея только и рада стать подтверждением этих слов: неслышно ступая по полу, она оббегает Гвиневру, которой адресовались слова Морганы, останавливается рядом с ней, и широким взмахом своей темной прозрачно-невесомой юбки демонстративно задевает полы мантии Мерлина. Все существо волшебника противится одному только присутствию этой девушки здесь. Она не уступает и в ответ окидывает его взглядом, полным глубочайшего презрения. Их отношения определены раз и навсегда. Так Мерлину, по крайней мере, кажется. Гвиневра принимает ее ко двору в качестве своей служанки, «как знак добрых намерений» — и, бедняжка, совсем не видит очевидного. Того самого, что мгновенно понимает Мерлин: Лея ей врет. И не из злых намерений — просто такова ее сущность. Ее обязанность, если угодно. Все, что может заинтересовать Моргану здесь, в стенах Камелота, Лея выхватывает, забирает и несет в их колдовское гнездо — точно юркая востроносая сорока. Она из тех служанок, что жизнь отдадут за хозяина и ни на мгновение об этом не пожалеют. Но спроси ее, как она к этому пришла — не ответит. Может, скрывает, а может, и не помнит: злые чары ведь способны помутить чей угодно разум — в особенности, если чары эти накладывает такая грозная ведьма, как Моргана. Если так, то Лея колдовством хозяйки пропиталась уже давно, как ядовитыми парами — и теперь кажется вполне довольной своим положением. — Я ваш друг, — неустанно повторяет она Гвиневре, ласково сжимая ее большую руку в своей — маленькой и узкой. У самой в глазах и вправду читается любовь — но совсем иного рода, да и питает она ее, кажется, вовсе не к Гвиневре. Мерлин ничуть бы не удивился, если бы узнал, что Лея влюблена в свою настоящую хозяйку. Причем настолько, что, если бы та обернулась мужчиной, она была бы вовсе не прочь с нею — как это любят говорить в легендах — возлежать. А, быть может, для этого и нужды в перевоплощениях никакой нет. Такая беззаветная преданность восхищает волшебника — и одновременно беспокоит, поскольку сам он никак не препятствует тому, что Лея следует за Гвиневрой по пятам (и уже, кажется, обнюхала в замке все углы, которые только было можно). Мерлин понимает: его бездействие в любой момент может обернуться страданиями для Артура (а значит, и для всего Камелота целиком). Но в присутствии Леи он не способен даже вымолвить слова — не то что проявить ту твердость, которая сейчас так необходима юной королевской чете и рыцарю, что явился к их двору. Может быть, чары Морганы имеют такую силу, что поражают не только Лею, но и всех, кто находится рядом с ней?... — Имейте в виду, леди Лея: если по вашей вине королева Гвиневра будет страдать, то… — Что? — Лея хитро щурится, и более всего Мерлину хочется одним взмахом ладони стереть ухмылку с ее чуть смуглого, до вульгарности ярко накрашенного личика. — Что вы сделаете, сэр Мерлин? К собственному удивлению, обыкновенно острый на язык Мерлин не находит, что ответить. — …я не сделаю ничего, — говорит он наконец, с необъяснимым трудом выдерживая взгляд темных, как вишневое дерево, глаз. — А вот боги, леди, непременно вас покарают. Лея не говорит ничего в ответ. Только приподнимает юбку, делает реверанс и убегает, едва касаясь каменного пола босыми ногами. Мерлин не берется судить, поверила она ему или нет: по крайней мере, он уже нашел себе самое подходящее оправдание, какое только можно было придумать в этой ситуации. Иногда Мерлину кажется, будто Лея не способна плакать. Как, собственно, и испытывать какие бы то ни было плохие эмоции, столь неугодные ее господам. Она, конечно, может страдальчески изогнуть свои красиво очерченные брови, когда Гвиневра кладет ей голову на колени, всхлипывает и шепчет что-то несвязное, поверяя служанке все тайны своей любви к сэру Ланселоту; может тяжко вздохнуть и скорбно склонить голову, когда с линии сражений королю Артуру приходят плохие вести; но в остальных случаях широкая улыбка не сходит с ее губ. И ведь, кажется, именно так и должны вести себя слуги: быть беспечными, неусыпными, услужливыми и никогда не показывать хозяевам своей боли или недовольства, что бы не творилось в этот момент в душе. Да только это касается обычных слуг; а у Леи, кажется, души нет вовсе. С каждым днем Мерлин убеждается все более, что все лица ее — маски. Такие же плоские, белые и застывшие, как те, с которыми Моргана разыграла спектакль в день своего первого появления в замке. А за масками — пустота. Полая, как внутренность фарфоровой куклы: урони на пол — разлетится в мелкие осколки так, что больше не соберешь. Но, в самом деле, какие у куклы могут быть злые намерения, если только ею не руководит коварный кукловод? Лее нельзя верить. Однако и относиться к ней со злобой тоже не выходит — слишком уж на поверку она оказывается безобидной, несмотря на свой вызывающий вид. Оттого-то ненависть и подозрительность Мерлина, которая прежде не давала ему покоя, начинает постепенно сходить на нет. — Уж простите дерзость старого дурака, — говорит внезапно Мерлин, когда они с Леей, чуть примирившись, прогуливаются в саду, — но отчего я никак не могу понять, что у вас на уме? Лея смеется. — Просто я ни о чем не думаю, сэр Мерлин. Мне это не нужно. Я только исполняю то, что мне говорят. А для этого следует не думать, а делать. Она более не говорит ничего, а Мерлину остается только диву даваться — каким удивительным образом хитрость и лицемерие в этой девушке могут сочетаться с совершенной искренностью и непосредственностью. Лея. Мелодия ее имени почему-то напоминает Мерлину течение водного потока — обиталище Озерной Девы, в чью любовь волшебник как-то давно, в годы буйной юности, имел досадную неосторожность поверить. Лея. Мерлин без особой надобности роется в сакральных текстах и наконец находит: Лея значит «усталая, слабая». Вполне возможно даже, что это не ее настоящее имя: наверное, Моргана дала такое прозвище своей безымянной служанке, когда выпила ее душу до последней капли. Слабая… Не потому ли ее так хочется защитить, избавить от безумия, какое часто настигает ее в конвульсиях — изящных настолько, что гораздо больше они похожи на танец? Лея. Она не делает ничего, чтобы заслужить благосклонность и симпатию недоверчивого Мерлина, с глубокой неохотой подпускающего к Артуру и его близким любого, кто появляется в замке. Мерлин сам чувствует к ней нечто необъяснимо теплое — и люто себя за это ненавидит. Не тем должны быть заняты мысли советника великого короля. Ох, не тем… Лея кружится в танце так самозабвенно, так легко, что Мерлин ничуть бы не удивился, если бы обнаружил, что она не танцует, а парит над блестящей от утренней росы травой, что пальцы ее босых ступней не касаются земли. Впрочем, в иные мгновения волшебнику именно это и кажется. Темные распущенные волосы девушки развеваются и рассекают воздух даже при малейшем движении, так что нет никакой возможности как следует разглядеть ее лицо; вздувается волнами темно-красная юбка из легчайшей даже на вид ткани, обнажает ноги — длинные, стройные, мускулистые… Казалось бы, это прерогатива земного рыцаря или крестьянина — сойти с ума от женских ножек. Однако Мерлин, хотя и осознает это с потрясающей ясностью, теперь уже не может вспомнить, в какой именно момент он потерял голову. Лея замечает его не сразу. Или, что вероятнее, просто не подает виду, что знает о его присутствии: ее цепкие, сверкающие, точно клинок меча, быстрые взгляды Мерлин ловит на себе несколько раз, прежде чем она в конце концов останавливается. — Хоть я и не застенчива, — говорит она звонким, смеющимся (даже, скорее, насмехающимся) голосом, — а все же нахожу совсем невежливым, что вы так подолгу пялитесь на мои ноги. Неужто вы их желаете превратить в копытца какие-нибудь? В бездействии — запыхавшаяся, с растрепанными волосами и алыми губами, она еще более прекрасна, чем в танце. Именно поэтому Мерлин приходит в себя далеко не сразу. А когда это происходит — Лея уже стоит к нему вплотную, смеется и щелкает пальцами у него перед носом: — Эй, старичок! Что же вы, будто столб соляной? Неужто заснули? Мое общество наводит на вас скуку? Если так, то я могу и уйти… — Останьтесь! — с сильнейшим волнением говорит Мерлин прежде, чем успевает сообразить, что именно он сказал. Лея смотрит на него с удивлением и вполне угадываемым лукавством, а он не имел в себе сил оторваться от ее чарующего взгляда. — Танцуйте, — добавляет, точно боится, что сейчас она исчезнет, подобно видению больного разума, и более он никогда ее не увидит. — Танцуйте, леди… У вас это замечательно получается. Лея только усмехается, услышав это. — Что ж… Раз уж даже такой сноб, как вы, это признает — значит, во мне и вправду есть какой-то талант. Знать бы только, зачем он мне нужен… Она не уходит, будто ждет, что Мерлин скажет что-то еще. Но волшебник больше ничего не говорит: только берет руку девушки в свою и легонько сжимает ее. «Она твоя погибель!» — кричит разум в отчаянии, однако Мерлин не способен внять этому рассудительному голосу, которого раньше он слушался всегда. Слишком поздно Мерлин понимает, что чувство его к Лее гораздо глубже и тягостнее, чем следует. Он любит ее. Болезненно, со стариковской горечью, безнадежностью и тоской, от которой более всего хочется выть, подобно тому волку, которого вместе с одноногим оленем Мерлин сам привел в помощники Артуру. Было бы в сотни раз легче, если бы Лея догадалась обо всем сама и сделала то, что только намеревалась сотворить Озерная Дева: выведала бы у Мерлина заклятие забвения и погрузила его в вечный сон. Такую гибель волшебник готов был принять — и даже, пожалуй, жаждал ее. Впрочем, Лея, должно быть, и так все знает. И поступает еще жесточе — оставляет Мерлину возможность уйти в другой мир самому. Вот и накрыла волшебника гибельная тень, которую он давно уже предвещал сам себе… — Вы уходите? Но почему? Лея моргает глазами так картинно, что Мерлину ясно: она прекрасно понимает причину его ухода. — Так предначертано, — все же отвечает он ей и заставляет себя грустно улыбнуться. — Моя игра уже сыграна. Королю пришло время властвовать без своего советника. Лея в некотором смятении (уж чего угодно ожидал Мерлин, только не этого) опускает глаза и задумчиво сколупывает с ногтей краску. — Артуру будет непросто без вас… — произносит так, будто совсем не то собиралась сказать. — Его рыцари привыкли к вашему присутствию… Да и близким подругам королевы, — легкий румянец трогает ее щеки и тут же исчезает, — станет одиноко без вашей опеки… — Но уж точно не вам, леди. — Вы так думаете? — Лея поднимает глаза, и Мерлин читает в ее взгляде нечто совершенно непривычное, из ряда вон выходящее. Быть может, она не так пуста, как ему казалось? — В одном можете быть уверены, — волшебник осторожно пожимает ей руку, — если когда-нибудь вам станет тяжко, нужно будет только позвать. Не сомневайтесь, я вас услышу. Губы Леи чуть дрожат, но потом все же растягиваются в широкой фальшивой улыбке, испытанной за многие месяцы, проведенные в Камелоте. Она приподнимается на носках, целует Мерлина в щеку и убегает. Волшебник убеждает себя сразу в двух вещах: в том, что ему показалось, будто в уголке глаза Леи блестит что-то влажное — и в том, что более задерживаться в этом мире ему уж точно нельзя. Иначе он обречет и себя, и Лею на еще большие страдания. Мерлин так и не слышит голоса Леи: должно быть, под взглядом своей любимой хозяйки Морганы девушка давно уж о нем позабыла. Зато он слышит голос Артура — полный отчаяния, горечи и разбитых надежд. Артур молит о том, чтобы вести об измене Гвиневры оказались ложью, чтобы его возлюбленная вновь воспылала к нему былой страстью… Но Мерлин бессилен. В самом деле, разве может помочь королю тот, кто сам не способен противостоять могуществу любви?