звон

У Регины не получается высыпаться, когда по дому один лишь ветер на перебой с тишиной гуляет. У Иры эти вечные занятости, кофе по утрам лишь разум горчит, и Илья больше не относится к ней, как к вечно хрупкой статуе идеальности. Смелая играет с псом и словно избегает белесой двери дома Ждановой, скрывается за плотными оконными шторами немых окон. Регина встречает очередной рассвет на пару с чашкой кофе, когда за Даней закрывается дверь. Неделя без него — словно адский круговорот бессонницы и рефлексии, долгий, конца не знающий. Ира назначает встречу у берега заледенелой Невы, говорит дрожью о том, как сильно утомила ее тоскливая безделица, ленивая суета. Регина ненавидит чай с бергамотом, да только под сладостным шоколадным взглядом на языке неосознанно сахар оседает. Они обсуждают романтику смерти и предсмертные стихи Есенина. На салфетке Смелая пишет:       — «Не жалею, не зову, не плачу.» Под стержнем ручки в плене тонких пальцев чернила мутнеют, разливаются разровненными иероглифами, и Регине на самом деле думается, что ей больше по душе Маяковский.

[давай простимся сейчас.]

На выходе из замутненного запахом корицы кафе Жданова взглядом снежинки из свинцового неба ловит. Февраль по-обыкновению питерский, розовый, во льдах невских вод отражается конец судных дней, и Регине думается, что один из них уже дышит ей в шею приветливо. Заснуть выходит только лишь под звон голоса Сплин, что разливается по квартире кипящим водородом, и ей снится чернеющий в морской дали маяк. Просыпается она под претенциозный звон будильника и робкий стук в дверь. На пороге находится один лишь бордовый конверт с витиеватым «мандень», и кривоватые сердца добавляют оттенок пикантности. Под снежным покрывалом небосвода хочется пролечь в роли асфальта на слякотные дороги под вес талой снежной воды, и Ира, романтично обсыпанная алым конфетти, вызывает одну лишь только ассоционную ностальгию. В кафе всё смотрится приторно-слащавым — латте с вишневым сиропом и лобзающиеся подростки за окном. Ира касается пальцами её белесой шершавой ладони на один лишь холодящий миг, смотрит как-то неожиданно нежно и словно смеясь. На салфетке появляется новое: — «Все пройдет, как с белых яблонь дым.» И Жданова осознает, что любит Маяковского в разы сильнее.

[кроме любви твоей мне нету моря]

Небо перед закатом искренне розовое, горячее, как и пунцовые щеки Регины. Та растирает холод меж разгоряченных ладоней, боится чужих, краснеющих от ненужности взглядов, и она смотрит на Иру с подобием заботы, непрошенной нежности, когда та заматывает свою тонкую шею в воздушный флисовый шарф. За тонкими плечами Смелой солнце горит белесым призменным диском, маяком напоминает Регине о спокойных морских просторах собственных снов. Расставаться под натяжным чернеющим поднебесьем кажется традицией, и Ира напоследок называет Регину «мандень». Целует в лоб и скрывается где-то за леденящими углами ночи. У Регины в квартире в отсутствие Дани гуляет один лишь ветер да звон голоса Сплин. У Регины в голове в отсутствие Дани звенит лишь белая статика да имя хозяйки сладостных шоколадных глаз.

[но мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени]

Мятая салфетка со стружкой алой в сгибах, с прощальной нежностью со стихами Есенина греет душу больше, чем стихи Маяковского, а вдали на роговице отражается дрожащий маяк, освещающий спящую гладь воды.

[дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг]