Горько-сладкое мгновение

      Его запах не был запахом Митта. До сих пор Маэвен даже не понимала, что скучала по тому, как он пахнет. Раньше от него пахло лошадями, порохом и потом. Она прижалась лицом к его груди и позволила запаху его старой кожаной куртки заполнить ее чувства, чтобы не думать о том, как сильно он изменился. Она крепко вцепилась в него, сжав пальцами кожу куртки, чувствуя изношенные заплатки (Как давно он заполучил эту куртку? Точно раньше, чем она родилась) и вспоминая одежду, в которой видела его в последний раз — после сражения, прежде чем он протянул ей проклятую статуэтку. Поглаживая его волосы — те же волосы, на которые она когда-то, столетия назад, возложила корону.       Маэвен чувствовала его теплое дыхание в своих волосах, его твердую грудь напротив своей щеки, его руки, надежно сомкнутые вокруг нее. Она хотела, чтобы он никогда ее не отпускал.       Митт не спрашивал, почему она плачет, не жаловался на мокрые следы от слез на куртке. Они оба столкнулись с невыносимым горем, когда Маэвен исчезла, и хотя он, конечно, страдал дольше (двести лет, подумала Маэвен — ее разум с недоверием и трепетом вновь и вновь возвращался к этой мысли), она чувствовала себя не менее опустошенной, чем он. Потом было всё то время после падения Канкредина, всё то время, что Маэвен провела в поисках Митта, когда каждый день она знала, что он по-прежнему жив, но не знала, как его найти.       Ей понадобилось одиннадцать лет, чтобы разыскать его.       — Маэвен, — прошептал он ей на ухо в тысячный раз.       Это был голос Митта — почти такой же, каким она помнила его. Но в то же время он был старше, грубее, утомленнее. Наверняка он тоже нашел ее немного более уставшей. Она определенно уже не девочка. Маэвен засмеялась, уткнувшись ему в грудь, коротким, дрожащим, почти неконтролируемым смехом, который был ближе к истерике, чем к веселью.       Митт немного отстранился, приподняв ее подбородок, чтобы посмотреть в лицо. Мокрые следы блестели на его щеках. А она и не заметила, что он тоже плачет.       — Над чем ты смеешься? — спросил он, и неуверенная улыбка начала растягивать уголки его губ, несмотря на выражение беспокойства на лице.       — Одиннадцать лет, — хрипло прошептала Маэвен. — Предполагалось, что будет четыре. С учетом инфляции, помнишь?       Он издал смешок — хриплый звук, которого она не помнила.       — Я забыл об этом. Маэвен, это было вечность назад. Всё обернулось не так, как я предполагал.       Она подумала о том, как он инсценировал свою смерть в качестве Амила Великого, после того как обнаружил, что он один из Бессмертных. И заинтересовалась, каково это — момент, когда с абсолютной ясностью понимаешь, что будешь жить всегда, никогда не познаешь покоя смерти. Она видела, к чему это знание привело Венда, видела, чем он стал. Митт, должно быть, тоже наблюдал превращение: присутствовал при каждой вехе пути, видя, как в течение десятилетий Венд становится ожесточеннее, ожидая, пока события приведут к кульминации во дворце Таннорет. Как она могла эгоистично обижаться на Митта за лишние семь лет, если они послужили к лучшему для них обоих?       И все же Маэвен знала, что не будет жить вечно, как Митт. Они могли пожениться, иметь детей и соединить свои жизни на многие года, но неважно, сколько проживет Маэвен, Митт не состарится. И однажды Маэвен умрет, а Митт продолжит жить. Всегда. Она желала бы провести последнее десятилетие с ним. Но понимала, что он, возможно, хотел предоставить ей эти годы, чтобы подготовиться к их встрече, смириться с тем, что как бы сильно они ни любили друг друга, она уйдет, прежде чем он осознает это.       Это знание ранило. Но как бы ни была коротка ее жизнь в сравнении с его, она хотела всю ее провести с ним.       — Я люблю тебя, Митт, — произнесла Маэвен, наполняя простые слова обещанием для него.       Он понял.       — Я буду любить тебя всегда, Маэвен, — прошептал он.       Она поверила ему.       А «всегда» в случае Митта — это очень долгое время.