Bullet for Harry

      1.       Все уважающие себя сотрудники Скотланд-Ярда ненавидят Шерлока Холмса. На это у них несколько причин, каждая из которых даже поодиночке была бы достаточно объективной.       Во-первых, Шерлок Холмс ― просто проклятый выскочка и желчный тип, извечно задирающий нос перед всем остальным человечеством.       Во-вторых, Шерлок Холмс ничего, сколько можно повторять, ничего на самом деле не смыслит в сыске, все его удачи в расследованиях ― чистая случайность и авторская прихоть. Его методы ненаучны, его дедукция сомнительна. Что вообще такое эта чертова дедукция?!       В-третьих, Холмс сам за несколько лет своего существования совершил очень серьезное, прямо-таки государственное преступление: дискредитировал лондонскую полицию. И еще как дискредитировал! На ее фоне он смотрится неизменно выигрышно. Умнее, изобретательнее и надёжнее в десятки раз. Несмотря на весь свой цинизм, всю странно сочетающуюся с цинизмом наивность и все странности, Холмс к тому же благороден. Холмс великодушен. Холмс играет по правилам, пусть по своим, а главное, ― он играет чертовски увлекательно.       Да. Именно поэтому вся лондонская полиция ненавидит Шерлока Холмса. И именно поэтому примерно две трети лондонской полиции (те две трети, которым позволяет жалование) покупают каждый номер «Стрэнда», если там есть свежий рассказ о приключениях мистера Холмса. Ну а оставшаяся треть скромно одалживает журнал почитать. Воровато, ненадолго, под огромным секретом. Никто не ворует у сослуживцев журнал «Стрэнд» так изощренно, как доблестные лондонские полицейские. Аделаида прекрасно это знает. Она покупает номера регулярно, и регулярно они пропадают с её стола. Почему просто не попросить? Да потому, что у Скотланд-Ярда есть ещё четвёртая причина ненавидеть Холмса.       Пожалуй, главная причина.       Автор «Шерлока Холмса» тоже расследует преступления, зачастую ― успешно. Это Аделаиде Страттон прекрасно известно. Теперь она знает об этом даже не понаслышке. Кстати, теперь ей также не обязательно покупать «Стрэнд…», чтобы читать самые свежие рассказы о Холмсе. Потому что автор Шерлока ― ее друг. По крайней мере…       …Да. Он друг.       Она позволила себе в это поверить, в неуловимый для неё самой момент. В конце концов, может же героическое убийство собственного мужа стать шагом, чтобы подружиться с другим мужчиной?       …Да. Просто подружиться.              2.       У Артура Конан Дойла карие глаза. Точнее даже, они какого-то необыкновенного медового оттенка, особенно в солнечную погоду. Эти глаза, загораясь энтузиазмом или вдохновением, оживляют всё невыразительное широкое лицо. Эти глаза, признаётся себе Аделаида, глядя в них в который раз, завораживающе красивы. По прежним, привычным ее меркам это единственное красивое, что вообще есть в Дойле: так-то он неуклюж, его смугловатая кожа сожжена Англо-бурской войной, в волосах столько ранней седины...       Но почему-то это неважно. Мерки изменились.       Что еще она может сказать о Дойле? Он джентльмен и рыцарь. В том самом настоящем смысле, который постепенно, с бешеным бегом времени, теряют эти слова. Дойл очень храбр. Дойл заботлив. Учтив. Неизменно корректен. Не позволяет себе лишних слов, и, если есть хоть малейшая вероятность, что реплика заденет собеседника, Дойл ее опустит. Конечно…       …Если его собеседник ― не Гарри Гудини. Тогда правила игры другие. Тогда правила игры известны только двоим. Это Аделаида поняла позже. И почти с этим примирилась. Когда в твоей жизни появляется что-то вроде Гарри, с этим лучше примириться поскорее. Тогда будешь спать спокойно.       Что она может сказать о Гудини? О «великом Гудини»? Он не джентльмен и определенно не рыцарь. Ни в каком из смыслов, даже пошлых и банальных, которые вкладывает в эти слова новый век, век бульварных романов.       Нет.       Гарри Гудини ― янки. И вот тут смысл виден в полной мере.       Гудини безрассуден. Бесцеремонен. Эмоционален. В чем-то, например, в ухаживаниях, ― излишне напорист. Гудини очень хитер и изобретателен, изобретательность иногда забавна, иногда нелепа. Зато ― этого не приходится отрицать, ― Гарри небывало добр к тем, кого пускает в свой круг. Круг очень узкий. Невероятно узкий. Люди, которых он похлопывает по плечу и щедро зовет приятелями, даже не подозревают, что от настоящего «круга» их отделяет расстояние больше, чем до луны. И никогда не узнают.       У Дойла так же. Это одна из немногих вещей, которые их роднят. Аделаиде потребовалось немало времени, чтобы понять это, понять и увидеть разницу: если от Дойла чужие отделены только его вежливой отстраненностью, то Гудини свой «круг» окружает бешеным пламенем. Тем самым, из которого выбирается на особенно эффектных представлениях. И которое не преодолеть более никому.              ― Мы спасли президента. Это достижение. Так что выше нос, констебль Пенелопа-Аделаида-Страттон-Кто-Бы-Ты-Ни-Была.       Он говорил и улыбался так же обаятельно, как и всегда. Его кулаки сжимались с хрустом. Взгляд был прикован к постели, на которой всего пятнадцать минут назад перестал метаться в жару доктор Дойл.       Пулю врачи извлекали долго. Некоторое время опасались, что повредили какие-то органы, хотя вроде бы обошлось. И всё же… отплытие лучше было отсрочить. Путешествие давалось Дойлу тяжело. Двоим, не оставлявшим его ни на минуту, ― тоже.       ― Вам стоило уехать. Просто уехать. Я бы справилась…       Гудини поднял глаза, и слово «одна» застряло в горле. Конечно, это чушь. Конечно, она бы не справилась, просто потому, что не верила. Рузвельта бы застрелили. Нет. Не так. _Её Бенджамин_ застрелил бы Рузвельта. И дальше…       ― Может, лежала бы на его месте. А может, внизу. Там, говорят, и так перевозят в Англию чье-то тело. Составила бы компанию. Теплую, если там топят.       Это снова была шутка. Шутка, сопровождаемая кривой улыбкой. Очень злая мрачная шутка, но Аделаида не собиралась говорить ничего вроде: «Бенджамин бы меня не убил». Она не любила лгать, особенно себе. Еще меньше она любила озвучивать то, что разрывало ее на части, а сомнение, ― действительно, убил бы? ― разрывало. Она только прикусила губу. Гарри похлопал ее по руке:       ― Я рад, что всё обошлось. С тобой. С нами. Ты… может, пойдешь отдохнешь?       Сколько заботы. Теплой, искренней заботы, на которую Гудини, несомненно, способен. Но ещё больше в этом тоне было чего-то другого. Чего-то в острых голубых глазах, воспаленных от утомления и тревоги. Аделаида уже замечала несколько раз это особенное выражение. Откладывала размышления до лучших времен. Лучшие времена все не наступали.       ― Я могу побыть с ним немного, я не устала, а ты...       Гудини уже передвинул стул ближе к изголовью кровати. Он смачивал компресс в миске с водой, выжимал ткань и глядел, казалось, только на движения своих длинных, бледных, местами исцарапанных пальцев.       ― Гарри…       ― С ним побуду _я_.       Она отчетливо увидела: пальцы сжались. Так сильно, что, будь у несчастной тряпки хребет, они бы его сломали. Но в миску просто полилась разбавленная уксусом вода. Гудини поднял голову и снова улыбнулся, на этот раз беспечно и дурашливо:       ― Не бойся, я не буду рисовать доку усы, пока он спит. Хотя бы потому, что усы у него уже есть.       Она принужденно рассмеялась. Гудини смотрел в упор. Она сдалась и кивнула:       ― Доброй ночи, Гарри.       Она уже собиралась закрыть дверь, когда ее снова окликнули:       ― Эй… Пенелопа.       Окликнул по настоящему, полузабытому и к тому же полному имени. С совершенно бесцветной интонацией. Аделаида напряженно обернулась: Гудини уже прикладывал компресс ко лбу доктора Дойла.       ― А есть у тебя еще родня или друзья, которые могли бы устроить нам проблемы?..       Она почувствовала дурноту. Наверное, и правда переутомилась. Ведь Гудини снова улыбался, его слова были просто шуткой. Очередной шуткой янки, злой смысл которой он сам не совсем понимал. Не понимал. И точно не вкладывал.       ― Нет, Гарри. ― Она выпрямила спину. ― Конечно, нет. Последний убит. Мной.       ― Славно.       Хотелось кое-что сказать. Кое-что очень резкое и такое же злое. А еще хотелось поскорее, посильнее захлопнуть дверь. Но, боясь потревожить Дойла, Аделаида закрывала ее медленно и осторожно. Слова ― пуля, пуля для Гарри, ― так и не сорвались с губ.              Однажды в отчаянии она позволила Гудини поцеловать ее. Она не видела в этом начала чего-то нового, она не хотела начала чего-то нового, больше всего на свете она, пожалуй, хотела разобраться в себе. Но в себе довольно трудно разобраться, целуя тех, к кому не испытываешь… впрочем, даже слово «чувства» казалось здесь нелепым. В сухом остатке ― Аделаида ни в чем не разобралась после этого поцелуя, но и ни в чём не запуталась.       …Почти ни в чём.       Впрочем, это «почти» начало обретать очертания раньше.       И сделало случайный поцелуй совсем бессмысленным.              3.       Через какое-то время после знакомства она стала открыто называть Гарри Гудини и Артура Конан Дойла своими друзьями. К слову, времени тогда прошло еще довольно мало, и, к слову, это попахивало абсурдом: один «друг» с завидной регулярностью намекал, что не прочь перевести дружбу в горизонтальное положение, а второй…       Второй отгораживался стенами. Это не касалось конкретно ее, это не касалось «своих и чужих». Это касалось мира. Всего, без разбору.       У Артура Конан Дойла была чудесная семья. Точнее ― когда-то семья была чудесной. Жена, которую он любил, двое умных милых детей. Потом в семье стало на человека меньше, это даже не была еще смерть, но… семья превратилась в некое подобие руин, то дымящихся, то пронизываемых ветрами. Доктор Дойл, этот странный рыцарь с карими глазами, стоял у руин на вечных часах. Берег руины, как мог, и пытался не сойти с ума. Для этого он возвёл стены. Те самые стены.       Доктор Дойл всегда корректен и сдержан ― это скажет каждый, кто его знает. Доктор Дойл невероятно добр ― это тоже скажут почти все. Каждый день доктор Дойл мучается от боли, но каким-то чудом всё ещё не стал опиумным наркоманом, ― это скажут единицы. Доктор Дойл медленно умирает, ― так считает один человек. Впрочем, теперь уже двое.              ― Ты… действительно не знал? Вы же друзья.       ― Да. Представь себе, я не знал.       Гудини лежал в постели в больничной палате, хотя у него уже был бодрый, почти цветущий вид. Инцидент с чернокожим целителем остался позади, и великий иллюзионист находился в чрезвычайно оживленном настроении. Почти всё утро. Пока Аделаида по какой-то невероятной глупости не завела этот разговор.       ― Сколько вы знакомы?       ― Долго.       Гудини ответил коротко и сухо, его лицо напряглось. Но было уже не так просто изменить предмет беседы, даже для него с его подвижным мышлением. Аделаида ждала развернутого ответа. Наконец Гарри тяжело вздохнул и пожал плечами:       ― Знаешь ли, нам было о чем поболтать, помимо семейных дел. Док… он вообще довольно скрытен, никогда ни на что не пожалуется, ничего не…       Он осёкся и ударил по подушке кулаком. Это был один из тех его детских жестов, которые по-прежнему удивляли, но к которым уже почти удалось привыкнуть. А главное, жест был полон осязаемого, острого бессилия. Аделаида все же заставила себя улыбнуться:       ― Может быть, он надеялся, что она поправится, и он вас познакомит.       Казалось, мысль позабавила Гудини. Он поерзал на кровати, сложил у груди руки и изобразил очень кривое подобие усмешки:       ― Дойл давно ни на что не надеется.       Аделаида удивилась. Ее встревожил мрачный тон. Еще больше ― понимание, что у тона есть основания.       ― Откуда ты знаешь, если даже о супруге услышал недавно?       ― Знаю. Просто посмотри на него.       «Посмотри на него». Аделаида отвела взгляд.       Глаза. Карие глаза.       На тот момент она еще не видела в них красоты, но уже видела другое ― глубокую рану. Во взгляде Дойла словно было всё это ― темнота и ветер, холод и чье-то затянувшееся невозвращение. Когда доктор Дойл не говорил о своих героях, не играл с детьми или не спорил с Гарри, глаза становились именно такими ― блеклыми. Пустыми. Глазами сдавшегося человека. Рыцаря, опустившего щит.       Она не успела ответить: Артур Конан Дойл появился на пороге палаты. Он был бледен и шел, казалось, с большим трудом.       ― Как она?       Гудини спросил это тихо и серьезно, приподнявшись навстречу. Аделаида заглянула ему в лицо и поняла, что ответ не нужен. И ей самой тоже не нужен ответ. Никому из троих в комнате ответ не был нужен. Но он прозвучал:       ― Туи… уснула.       Глаза сдавшегося человека обвели светлую палату и встретились с глазами Гудини. Тот молчал. Артур Конан Дойл медленно приблизился и тяжело присел на край постели. Взял Гарри за руку, кажется, стал считать пульс. Отрешенный взгляд уткнулся в пустоту. В темный угол между тумбочкой и стеной.       ― А как ты себя чувствуешь, Гудини?       Он не оставил времени и возможности себя утешить. Это, как всегда, был его выбор, и оба его приняли.       ― У меня… ммм… сошла сыпь с того места, где она уж точно ни к чему. Хочешь посмотреть?       Аделаида возмущенно одернула Гудини. Но Дойл неожиданно рассмеялся.              Дойл был ее другом ― самым настоящим другом. Дойл строил стены. Постепенно Аделаида поняла, что кое для кого эти стены не преграда. Его ― этого «кое-кого» ― не случайно звали королём наручников. И этот «кое-кто» зачем-то, по какой-то нелепой прихоти, вовсю ухлестывал за ней. Иногда ей казалось, что «кое-кто» очарователен. Иногда от «кое-кого» почти тошнило.       А потом произошло это.       Она запуталась.              4.       Аделаида Страттон умеет контролировать свои чувства. И, что ценно, она умеет вовремя в них разобраться. Например, когда-то она очень быстро, очень остро поняла, что жизнь без Бенджамина Грэйвса для неё не будет жизнью, ― и, наплевав на всё, вышла за него замуж. Она была счастлива. Черт возьми, как же она была счастлива.       То, что произошло потом, произошло лишь потом. Тогда же ― на самом верху Эйфелевой Башни, и на озере в Мичигане, и в соборе в Лондоне ― она не ошибалась. Она понимала очень хорошо. Это была любовь. Да. Аделаида Страттон прекрасно знала себя, знала закономерности хода своих мыслей, могла разложить по строгим полкам чувства так же, как позже раскладывала архивные документы в подвалах Скотланд-Ярда.       Здесь находится папка с кодовым словом «симпатия».       Здесь ― «дружба».       Здесь ― «романтическая влюблённость».       А здесь находится небольшая, невзрачная, но очень часто доставаемая на свет божий отдельная папка ― «Артур Конан Дойл».              ― Значит, он и вправду писал именно об этом месте?       ― Да. Джеймс со своими маленькими друзьями очень любил здесь гулять. Здесь родилось много его историй. И «Питер Пэн» тоже. А до него роман «Белая птичка», ведь идея именно оттуда. Мальчик… феи…       Солнце над Лондоном светило идиллически ярко, убрался куда подальше привычный туман. Редкий, необыкновенный денек, и тем обиднее то, что Гарри Гудини репетировал очередной блестящий номер. Гулять в парк в этот уик-энд доктор Дойл повёл только ее. Аделаиду.       ― Здесь очень хорошо.       Они сидели у небольшого ручья, а вокруг поднимал мохнатые малиновые головки клевер. Пахло водой, свежей травой, совсем отдаленно ― яблоками в карамели, которыми торговали на соседней аллее. Аделаида улыбнулась.       ― Он подпишет вам книгу. Я попрошу.       Она кивнула. Она чувствовала себя очень умиротворенно ― сейчас, когда погрузившее Лондон во мрак дело о Джеке-Прыгуне было закрыто. Когда улицы наполнились солнцем и спокойствием. И когда Найджел Пеннингтон наконец перестал ее преследовать. Возможно, его отвадило то, как Аделаида его встретила. Возможно…       ― У вас не такой бледный вид, как раньше. Вы хорошо спите, мисс Страттон?       ― Да, ― торопливо ответила она.       ― А вас…       ― …не преследуют, ― чуть резче, чем хотела, перебила она. ― Никто. И мне не хотелось бы быть грубой, но я…       ― «…Констебль полиции и не нуждаюсь в защите», ― предупредительно закончил за нее Артур Конан Дойл. Он улыбнулся. ― Знаю.       Они замолчали. Рядом, только руку протяни, журчал ручей. Так мирно, так тихо… мрачные мысли о Бенджамине сдавались от этого чистого легкого звука. И еще от одной вещи.       ― Спасибо, ― сдавленно сказала Аделаида. Дойл, смотревший вдаль, повернул к ней голову и открыл рот, но она торопливо продолжила. ― Я уже говорила. Мне не нужна помощь, не нужно, чтобы меня провожали, не нужно, чтобы приходили в мой дом, я прекрасно справлюсь с любой проблемой, но…       ― Но…       ― Спасибо, ― повторила она и, подавшись вперед, погрузила ладони в воду. ― Это не нужно, но это приятно. Я отвыкла от такого. Может быть, поэтому я резка с вами и Гарри, может быть, я недостаточно ценю вашу помощь, но…       ― Вы стали для нас очень важны, мисс Страттон, ― тихо ответил он. — Надеюсь, вы позволите нам и дальше вами дорожить.       Почему-то она вздрогнула. Может быть, потому что карие глаза, в которых сейчас ярко и медово плескалось теплое солнце, все равно оставались тоскливыми.       ― Вы странно выражаетесь. ― Голос у нее немного охрип. ― Такое нельзя запретить другому человеку. Дорожить.       ― А вы пытаетесь.       К щекам отчего-то начал приливать румянец. Аделаида сердито поджала губы:       ― Вы не понимаете.       ― Может быть. И не уверен, что хочу понимать.       Снова они замолчали. Дойл, кажется, задумался, Аделаида продолжала злиться, подыскивать слова, взвешивать их, но одновременно она вовсе не была уверена, что спор стоит продолжать. Писатель… доктор Дойл писатель, поэтому он такой странный. А ещё у доктора Дойла семья, которую он любит, в которой беда. Если говорить словами ученых, лезущих людям в душу, он просто отдает ей, Аделаиде, то, что сейчас некуда больше отдать. Свою заботу. Свою поддержку. Свою…       Аделаида остановилась. Вынула замерзшие руки из воды. Вытерла о траву. Пальцы задрожали.       ― Вы верите в фей? ― вдруг спросил Дойл.       Сумасшедший. Всё-таки он немного сумасшедший. А может быть, решил вот так проверить, была ли она на пьесе Барри и читала ли его книги. Аделаида посмотрела на Дойла пристально и серьёзно:       ― Если я скажу «нет», где-нибудь фея умрёт. Если я скажу «да», то немного слукавлю. Я не знаю. Вас устроит?       Дойл кивнул. Наверное, его устраивало. Кажется, его устраивал любой ответ, если, отвечая, Аделаида улыбалась. Возможно, он слишком боялся, что тени прошлого утащат ее за собой. Так, как день за днем пытались утащить его самого.       ― А Гарри? ― спросила она. Дойл усмехнулся:       ― Непременно уточню, когда он будет пьян. Может быть, купить вам яблоко в карамели?..              Аделаида Страттон всегда умела вовремя разобраться в своих чувствах. И выбраться из своих чувств ― как Гарри Гудини из цепей. Она все еще не понимает, когда потеряла это умение. И когда яблоки в карамели стали напоминать ей о солнце и авторе рассказов о Шерлоке Холмсе.              5.       Романтики сравнивают влюбленность с пулей в сердце. То, что Аделаида Страттон чувствует к Артуру Конан Дойлу… определенно, сюда не подходит такой образ. Пулю слишком легко извлечь и выбросить. Навсегда.       Это скорее скрытый, болезненный, но очевидный магнит. Магнит, заставляющий опираться на предложенную руку, чтобы выйти из кэба. Магнит, заставляющий непременно покупать его книги. Магнит, заставляющий раз за разом, рискуя всё ещё хлипкой репутацией констебля, позволять ему ― и Гудини, конечно, ― совать в расследования нос. И еще ― магнит, заставляющий нежно обнимать его детей.       Они похожи. Это почти пугающее сходство: у серьезного задумчивого Кингсли с Артуром, у строгой, но романтичной Мэри… наверное, с Луизой Дойл ― спящей больным сном «Туи». Аделаида же вполне ясно видит в хрупкой девочке с тяжелыми длинными локонами маленькую себя. Такую же отчаянную, такую же дичащуюся сверстниц, так же беззаветно привязанную…       …к отцу.       …к Дойлу.       Иногда, появляясь в особняке доктора, засиживаясь допоздна и позволяя кому-нибудь из детей засыпать прямо на своем плече, Аделаида погружается в странную иллюзию. Иллюзию, которую тут же торопливо разрушает. У нее нет на такую иллюзию никакого права. Этого права нет ни у кого.       …Даже у тех, кто это право присваивает.              ― Да. Шрамы. У нашего дока жуткие шрамы от той войны. Я видел, я же спал с ним.       Аделаида вздрогнула. Гудини, пытливо и с лукавой усмешкой глядя на нее, напомнил:       ― В Незерморе. Когда мы искали инопланетян. Я с ним спал.       ― Да. Да, точно, Гарри. Я и забыла, что вас связывает холодная долгая ночь.       ― …не одна.       ― Две, да, точно.       Он засмеялся. Она тоже, отгоняя странную мысль, что что-то не так. Кажется, у нее получилось. Аделаида даже позволила себе грозно нахмуриться, поджала губы и пообещала:       ― В следующий раз будет так же. Теперь точно, зная, что ты лезешь целоваться…       Король наручников фыркнул:       ― Мне показалось, ты не была так уж против поначалу. Знаешь, Пенни, я не целую тех, кто в процессе визжит или лупит меня, и если уж так…       ― Брось, Гарри, ― мягко оборвала она. ― Ты же понимаешь…       …Ничего не получится. Да, теперь ничего точно не получится. А если бы…       Дойл пошевелился во сне. Гудини бросил жадный, тоскливый взгляд на его бледное лицо, но опухшие веки доктора не дрогнули. Он всё ещё не приходил в сознание. Очень долго. Слишком долго.       ― Он ведь…       Аделаида повторила то, что уже сделала в проклятом доме. Сделала, совершив огромную ошибку, но, видимо, учиться на ошибках было поздно. Она взяла руку Гудини в свою и крепко сжала.       ― Выживет. Конечно, он выживет, Гарри. Он просто не сможет умереть, пока ты не поверишь в духов. И в фей. Ты веришь в фей?       Он почему-то промолчал. Они долго смотрели друг другу в глаза. В этот раз Гудини не предпринимал никаких «неправильных» попыток, он просто накрыл ее руку второй своей и бледно, болезненно улыбнулся. Его глаза остались мертвыми и сосредоточенными. Аделаида не умела разбираться в оттенках чужих выражений лиц так виртуозно, как Холмс и как эти двое горе-сыщиков, но ей показалось, она кое-что прочла. Кое-что, о чём догадывалась и так, но стоило сделать вид, что подобное ее не посещало. Стоило.       ― Гудини, ― тихо позвала она. ― Я хочу…       ― Да? ― он с явным трудом очнулся и натянул улыбку. ― Поцеловаться?       ― Спросить.       ― Моя идея нравится мне больше.       Все те же холодные глаза. Предостерегающие глаза, или ей так казалось. Ее милостиво приглашали обратить всё в шутку, приглашали в последний раз. Она отказалась.       ― Что бы ты сделал, если бы я _не успела_ к нему, туда, наверх?       Ее руку крепко сжали в ответ. Очень крепко. Слишком крепко. Она инстинктивно дернулась, но не стала высвобождаться, и Гудини осклабился, почти оскалился. Он потянулся вперед и неожиданно легко, нежно, мимолетно коснулся ее щеки кончиками своих странных длинных пальцев.       ― Ты бы успела. К нему ты бы успела. Умерла бы. Но успела. Я знаю.              Романтики сравнивают влюбленность с пулей в сердце. То, что Аделаида Страттон чувствует к Артуру Конан Дойлу… определенно, сюда не подходит такой образ. Может, сама пуля и могла бы подойти. Но это была бы пуля в живот.       Та, которую она, не колеблясь ни секунды, всадила в своего мужа.       Та, которую получил, защищая совершенно постороннего для него человека, доктор Артур Конан Дойл.       Та, которую очень трудно извлечь, не превратив все внутри в кровавое месиво.              6.       «Ты вообще не спас его однажды. Слышишь?»       Да. Она больна. Больна из-за ранения. И тогда эта болезнь, видимо, как раз была в стадии обострения. Аделаида Страттон до сих пор содрогается, вспоминая, как шептала это про себя там, на корабле. Шептала, почти ни на миг не забывая.       «Ты. Его. Не. Спас». Как заклинание.       Шептала, когда Дойл не приходил в себя, а Гудини сжимал кулаки, тяжело поглядывая на нее исподлобья.       Шептала, потому, что слова чуть-чуть отгоняли грызущую изнутри вину.       Шептала, просто чтобы избавиться от страха перед новыми упреками. Заслуженными упреками.       Упреки, раздайся они, были бы даже адресованы не ей. Упреки были бы к чужому мужчине-преступнику и незнакомой наивной дурочке. В чем они были виноваты? Мужчина лгал и стрелял, а дурочка носила красивые платья и любила. Мужчину звали Бенджамином, дурочку ― Пенни. Оба были уже мертвы. Мертвы. Мертвы. Тот, кто раз за разом дрожащими руками прикладывал ко лбу Артура Конан Дойла холодные компрессы, не мог этого не понимать. Не мог. Не мог.        «Да, Гудини. Я виновата, что он пострадал. Но когда его отравили в Бедламе, ты вообще разбил антидот. Ты его не спас. Не спас. Не спас. А я ― спасла! Так заткнись уже!».       Теперь она с содроганием вспоминает душивший ее внутренний вопль. Теперь ей даже смешно от этого «обострения». У Аделаиды Страттон есть чувство юмора, вполне достаточное, чтобы признать себя спятившей и больной. Признать и чуть-чуть посмеяться. Хотя… Артур Конан Дойл ведь никогда не смеется над больными. Она тоже не будет.       И ей легче. Ей намного легче. Легче теперь, когда она выбросила слова из головы. Выбросила, оставшись беззащитной, с виной и страхом. Выбросила то, что держала наподобие последней пули. Припрятанной пули. Пули для Гарри, если бы он только посмел…       «Ты. Его. Не спас». Навылет.       Но упреков не было. Ни одного после глупой шутки про «родню и друзей».       А ведь Гарри Гудини даже не рыцарь.       Гарри Гудини ― янки.       Или… она чего-то о нем не знает?              Доктор Дойл впервые открыл глаза, когда Гарри не было. У постели сидела только она. И это наполнило сердце чем-то горячим, горьким и все равно, все равно так отвратительно торжествующим. Она улыбнулась, радуясь, что может улыбаться ― повод был самый настоящий. Дойл внимательно смотрел на нее. Сухие губы подрагивали. Казалось, он хотел спросить что-то; она, решив, что угадала вопрос, начала отвечать:       ― Гарри скоро…       ― Вы в порядке?       Перебил тихо и хрипло. И совсем мимолетным движением потянул к ней руку. Снова опережая, она накрыла широкую кисть доктора своей и в этот раз угадала: пальцы слабо сжались, она сжала свои в ответ. Какая горячая кожа… какое осторожное прикосновение, бережное даже сейчас. Защипало в глазах, она прикусила губу и уставилась в пол.       ― Мисс Страттон. Аделаида.       ― Пенелопа…       Она не поняла саму себя. Не поняла, зачем выдохнула имя, от которого несколько дней назад отреклась. Отреклась и планировала отречься окончательно, разобрав полицейские архивы и уничтожив все упоминания о Пенелопе Грэйвс. Имя ведь действительно принадлежало другой.       Мёртвой       Дурочке.       Дурочке, которая позволяла себе открыто и беззаветно кого-то любить.       ― Пенелопа. Меня зовут… Пенелопа.       ― Да. Я помню. Это имя вам очень идёт.       И доктор Дойл вдруг улыбнулся. Улыбнулся, как всегда, улыбнулся, слегка поджав нижнюю губу. Улыбнулся, а она, заметив несколько кровавых пятен, проступивших на его повязке, почувствовала тошноту.       ― Забудьте. Больше не зовут. И… ― она спохватилась, чувствуя себя еще глупее, ― да. Я в порядке.       Он держал ее за руку. И так они могли провести еще какое-то время. Вот только его взгляд…       ― Мне жаль, что вам пришлось в него выстрелить. Он точно…       ― Да. Он мёртв.       ― Что ж...       Дойл прикрыл глаза, и его пальцы дрогнули. Аделаида понимала, что должна сказать что-то, чтобы её зараза ― вина, страх ― не перекинулись на него. Чтобы он не ждал, что она упрекнет его в своей потере, не искал извинений, чтобы не думал, будто…       ― Он солгал. У меня не было выбора. И я справилась. Ведь всё кончилось… хорошо.       Она улыбнулась в секунду, когда он снова на нее посмотрел. Улыбнулась и сама освободила руку, неохотно, но так было правильно. Она никогда не позволяла себе быть с доктором, да и с Гудини тоже, сентиментальной. Из слов на «с» она всегда выбирала для себя другое ― «сильная». Не стоило изменять этому выбору. Он еще ни разу ее не подвел. Аделаида выпрямилась и пригладила волосы. Дойл внимательно на нее смотрел.       ― Гудини… очень волновался, ― выдавила она. ― Почти не отходил. Только сейчас…       ― Я знаю. Я чувствовал.       Она позволила себе улыбку. Улыбку от непоколебимости его тона. За последние дни она отвыкла от разговоров о невидимых чудесах, пронизывающих мир. О духах, о знамениях, о телепатии… и о том, что с таким непробиваемым скептиком, как Гарри Гудини, можно говорить без слов. Говорить, не размыкая губ. Говорить с той стороны жизни, как…       …Как тогда.       «Ты. Его. Не спас».       Её болезнь. Ее пуля.       Да. Там, в инциденте с Абаддоном, Гудини не спас доктора Дойла. Разбил ампулу, в которой для него самого заключался целый мир. А потом великий иллюзионист, не верящий в необычное, не проявляющий лишних эмоций, все измеряющий деньгами и фокусами, даже смерть встречающий сальными шутками…       Аделаида помнит.       Помнит, как он трясся, что-то шепча, возможно, даже молитву. Как задыхался и только почти осязаемым усилием не рухнул посреди палаты на колени, когда тело доктора обмякло на постели и отступили врачи. Даже если… даже если телепатии не существует в природе, если в природе не существует _ничего_, Дойл должен был чувствовать каждый лихорадочный удар чужого сердца совсем рядом. Сердца, обычно рвавшего цепи. Сердца, готового остановиться. Поэтому…       ― Только не говорите ему. Он возгордится и припишет себе мое спасение. А ведь меня спасли вы.       Она почувствовала озноб. Снова закусила губу, но в этот раз не отвела взгляда. Она сделала над собой усилие и откликнулась:       ― Я же чуть вас не убила. То есть, Бенджамин, но…       ― То есть Бенджамин Грэйвс. Ваш муж, не вы. И никаких «но». «Но» ― опасное слово, опаснее лишь его пестрый хвост.       Глаза посветлели, когда он ободряюще ей улыбнулся. Улыбнулся, освобождая ее от чувства вины. Освобождая так, как не смог бы освободить никто, и она улыбнулась в ответ, шире и увереннее, чем в прошлый раз. Чтобы сделать хоть что-то, поправила его подушку.       ― Вы совершили героический поступок. И я не уверен, что смог бы, окажись я на вашем месте. Если бы я не опасался оскорбить вас, то сказал бы, что ваше мужество достойно любого мужчины, но, боюсь…       ― Я поняла. Это приятно. И…       «И я не уверена, что смогла бы, окажись на _вашем_ месте кто-то другой».       Но это то, чего доктору Дойлу определенно не стоит знать. Никогда. Как бы ни хотелось сказать вслух. И как бы ни хотелось сейчас, когда он снова утомленно прикрыл глаза, коснуться губами хотя бы его заросшей, горячей щеки. Аделаида Страттон поднялась на ноги и оправила платье.       ― Я позову Гарри.       ― И он будет много болтать?       ― Как никогда. Телепатией он явно не довольствовался.       Доктор Дойл улыбнулся ей, не открывая глаз, и она тихо вышла. Ей не потребовалось даже окликать Гудини, спавшего по соседству, он открыл глаза сам и едва не свалился с кушетки. Телепатия? Или «холодное чтение»?       Холодное чтение по счастью в ее глазах…              Это невидимая болезнь, с которой она сражается уже чуть ли не год. Ей хочется верить, что болезнь угасает. Угасает, хотя лекарство не найдено. Ведь она это заслужила? Заслужила… облегчение? Разве она недостаточно боролась?       Ей легче. Ей намного легче. Они с Гари Гудини ни в чем друг друга не обвиняют, и, кажется, они навсегда в расчете. Совсем скоро Аделаида выздоровеет. Она почти верит в это.              7.       Возможно, ей лишь кажется, но в «воскресшем» Холмсе, Холмсе из «Собаки Баскервилей», проступают знакомые черты. Очень знакомые. Догадки возникали у нее и раньше, раньше ― когда гениальный детектив виртуозно менял внешность, показывал себя в кулачном бою или совершал особенно необычные великодушные поступки. Всё это делало его обаятельным и многогранным, и Аделаиде было прекрасно известно: многие читательницы неровно дышат к Холмсу. Интересно… а если бы, например, выяснилось, что Холмс еще и умеет освобождаться из железных ящиков, цепей, наручников?       Почему-то Аделаида не сомневается: умеет. Умеет и освобождается. Просто об этом не обязательно писать, это между строк и это тоже только для двоих.       По крайней мере, сверхъестественное Шерлок отрицает так же яро, как…              ― Мы с ним очень похожи, правда, Пенни? Но столкнись мы, он остался бы в дураках. Я умнее!       На это напыщенное заявление, сделанное на палубе движущегося в Лондон корабля, доктор Дойл усмехнулся. Пряча нос под воротник, Аделаида перехватила его лукавый взгляд и улыбнулась в ответ ― глазами. Телепатия… может, ее и не было, но слова «Гудини невозможен» они с Дойлом могли, казалось, передать друг другу через любое расстояние и любым невербальным способом. Аделаида перевела глаза на воду ― свинцово-серую, ледяную, туманную. А Гудини придвинулся поближе:       ― Не мерзнешь, док? ― и торопливо прибавил: ― Хочу, чтобы ты добрался живым и здоровым и поскорее прикончил эту повесть.       ― Она еще только начата. И я не буду писать ее быстрее под твое зудение над ухом!       ― Ты называешь зудением моё заботливое беспокойство?..       ― Я называю зудением твоё настырное зудение!       Но Аделаида увидела: он улыбается уголком рта. Улыбается, а его глаза медленно светлеют, как светлеют море и небо. На осторожный вопрос: «А новая глава уже есть?» Дойл ответил только кивком, исполненным покорности судьбе.       ― А… можно почитать?       ― А если я скажу «нет»?       Как обычно, доктор лишь приподнял бровь, бросая этот добродушный вызов. Легкий порыв ветра растрепал его волосы. Прохладный свет заблестел в седине, и Гарри, кажется, задержался на белой пряди взглядом, прежде чем уверенно заявить:       ― Тогда у меня есть отмычки, и я уже вскрывал твой замок пару дней назад!       ― Констебль Страттон, может, вы уже арестуете Гарри Гудини за взлом и вопиющую наглость?..       ― Да, арестуй меня, Пенни! ― И он демонстративно выставил в ее сторону кисти рук. ― Рискни!       Два взгляда были направлены на нее. Два спокойных и почти счастливых взгляда. Да, Гарри Гудини потерял мать. Артур Конан Дойл скоро потеряет жену. А она сама потеряла и себя, и мужа, и, кажется, чуть не потеряла этих двоих, но наконец сделала правильный выбор. И теперь…       ― Я арестую. Но только в обмен на новую главу, доктор Дойл.       И она улыбнулась. Она уже решила сослаться на холод и ненадолго оставить их вдвоем. Телепатия? Может быть.       А может быть, ее не существует.              У Аделаиды Страттон больше нет пули для Гарри, нет поцелуя для Дойла, как нет и лекарства для самой себя. В воскресшем Шерлоке Холмсе Аделаида Страттон замечает знакомые черты, совсем немного делающие ей больно.       Но еще она замечает, что вместе со своим знаменитым сыщиком наконец воскресает доктор Дойл. Без антидотов. Без лекарств. Без шарлатанов, вертящих столы. Просто потому, что каждый черновик главы попадает первым делом во вполне определенные руки.       Да, доктор Дойл определенно воскресает.       И, может быть, вместе с ним она скоро воскреснет сама.