***
Дышать было больно. Ребра сдавило тяжелым обручем, а легкие, будто отвыкшие работать, сломанными крыльями медленно расправлялись внутри; светло-серый, тусклый потолок завращался перед едва открывшимися глазами, а до ушей как через ватную подушку доносился резкий высокий писк — так порой пищит считывающий штрих-коды товаров сканер в конбини около дома, кассир морщится и вбивает цену вручную, и кнопки кассового аппарата стучат слишком громко, отдаваясь эхом в мозгу. Хикару медленно моргнул, раз, другой, третий, невзирая на слипшиеся, словно щедро смазанные клеем ресницы — и судорожно втянул в себя воздух: это место не первый год появлялось в его кошмарах. Ему хотелось проснуться на кровати в своей комнатке на втором этаже, утереть пот со лба старой футболкой, заорать в голос. Но он не мог. Не мог говорить, не мог пошевелиться — мышцы, всегда столь тренированные, ощущались порванными на лоскутки тряпками. И в тот момент, когда ослабевшие руки Хикару потянулись к торчащей из горла трубке, дверь распахнулась, пропуская врача и медсестру, в своих белых халатах кажущихся размытыми пятнами. — Просто чудо! — взволнованный женский голос. В глаза ударил яркий свет фонарика, и Хикару зажмурился бы, если бы веки насильно не удержали открытыми. — Свяжитесь с его родителями. Срочно. Последнее, что отложилось в его памяти — толпа на пересадочной станции, нагретое покрытие платформы, ускользающее из-под ног, перепуганное лицо Тойи, пытающегося ухватить его за рукав, бьющий в лицо ветер и несущийся по рельсам поезд. И тьма, вязкая, густая, поглотившая его с головой. Сколько времени он был без сознания? Что произошло за это время? Мысли путались, обволакивая мозг горячей липкой паутиной. Они с Тойей собирались заехать в Нихон Киин после игры в го-салоне — Косемура-сан обещал досрочно поделиться с ними кифу последнего титульного матча за Кисэй — и где сейчас Тойя, и что в Нихон Киин? И в игре с Очи, которую он наверняка пропустил, ему засчитали техническое поражение, и черте-в-скольких еще играх, будто у него в личном деле и без того прогулов мало… — Если в течение двух часов показатели будут в норме, начинайте подготовку к отмене ИВЛ. «Эй, а вы не хотите мне объяснить, что все это значит?!» — мысленно орет Хикару, но его сил хватает лишь на то, чтобы едва заметно сжать рукой пододеяльник; с пальца сваливается непонятная прищепка, и стоящий у кровати аппарат издает очередной недовольный писк, как автомобиль со спонтанно включившейся сигнализацией. — Шиндо-кун, если вы меня слышите, моргните два раза. Он показал бы ему язык, не садни горло от торчащих в нем трубок, отвратительно пластиковых на вкус; дважды опустить и разомкнуть веки… теперь и это было сложно. — С возвращением, — в словах врача проступили нотки облегчения. Нельзя засыпать. Нужно во всем разобраться, как можно скорее, и выньте эти гребаные шланги! В дальнем углу палаты призрачная шепчущая тень, колеблющаяся в холодном неестественном освещении, тянет длинные тонкие щупальца сквозь не замечающую ее медсестру, суетящуюся с какими-то инструментами; от ужаса Хикару кричит что есть мочи, но из его горла не вырывается даже хрипа: лишь мерзкий прибор продолжает натужно пищать, и этот противный звук — последнее, что он слышит, перед тем как вновь потерять сознание. По лицу матери скатилась теплая слезинка, упавшая ему на кожу, и Хикару улыбнулся, чуть заметно и грустно: трубки убрали еще неделю назад, но говорить пока получалось с трудом. Впрочем, врачи таскали его на физиотерапию, лепили на него очередные датчики и все время повторяли, как ему повезло, но умалчивали обо всех остальных деталях. Тень пряталась на потолке и казалась смутно знакомой; это чувство пугало до дрожи в коленях. — Акари хотела сегодня зайти, но ее задержали в школе, — мама ласково взъерошила ему волосы, успевшие отрасти до плеч, и он вдруг задумался, как часто раньше приходилось их стричь — каждый месяц? Два? Три? — Знаю, вы постоянно ссорились, но постарайся быть повежливее с сестрой. — Она… — просипел Хикару, — мне не… сестра. — Говорю же, будь с ней помягче, — мама, вздохнув, подоткнула ему одеяло. — А когда тебе станет получше, то и Акира-кун сможет тебя навестить, он давно просился. — Той… я… — Да, он очень по тебе соскучился. Так что поправляйся, хорошо? Тойя. Наверняка он успел познакомиться с его родителями — в конце концов, именно с ним был тогда Хикару, и конечно… Логично. И он расскажет ему все, что случилось в мире го, пока его не было. А мама, видимо, так рада, что перепутала все на свете. «Что бы она вообще в го понимала», — произнес голос в голове за секунду до того, как его глаза устало закрылись — Хикару только и делал, что спал, изредка выпадая в реальность. У Акари все та же дурацкая прическа, напомнившая Хикару о том, как в детстве он регулярно дергал ее за короткие торчащие хвостики, а она в отместку лупила его игрушечной лопаткой, с которой ему в глаза сыпался песок. Интересно, почему его соседку пустили в палату, а Тойе до сих пор не выдали разрешение? — Как дела… с го-клубом? — поинтересовался он вместо приветствия и по привычке сложил пальцы так, будто собрался поставить камень на доску. — Го? В нашей средней школе был только клуб сёги, но играли там одни мальчишки, разве не помнишь? — на лице Акари заиграла улыбка, и она поставила в вазочку у изголовья букетик разноцветных анютиных глазок; ее лицо пошло трещинами, как разбитое зеркало, вот-вот готовящееся брызнуть звонкими осколками. Он фыркнул себе под нос: нашел, у кого спрашивать, едино слово, а Сай еще осуждал его за твердолобую убежденность, что женщинам не место в го! И, между прочим, именно Акари звала его посмотреть на их последний турнир в школе Кайо и просила помочь с обучением, когда она создаст го-клуб в своей старшей школе. — Доктор Хашимото говорит, что после длительной комы возможны помутнения сознания и провалы в памяти, — доверительным тоном доброго дядечки-психиатра продолжила она, и Хикару захотелось нахлобучить стакан с цветами ей на башку: вынужденно прикованный к кровати, он быстро начинал злиться. Он уже знал, что провел в коме десять долгих месяцев. Тогда был апрель, жаркий и душный, сейчас — февраль, и метеорологи уже воодушевленно обсуждали скорое начало сезона цветения сакур: в Токио дули холодные ветры с моря, а на южных деревьях набухали почки; Хикару порой казалось, что и в больничном отделении реабилитации слышно чириканье птиц, прячущихся в молодой листве. Тогда был апрель, веселый, безумный, ведь ему удалось затащить Тойю в караоке и уболтать пройтись по всем злачным местам вокруг Киина, куда Хикару когда-либо приходил обедать. Тогда был апрель, и каждые выходные они с Тойей играли в го ночи напролет на веранде его дома; Хикару помнил перестук сиси-одоси, запах прелой листвы и ярко-красный язычок фурина на фоне бамбуковых стеблей. Ладонь левой руки непроизвольно сжалась в кулак, привыкшая что-то держать — и на задворках сознания болью вспыхнула картинка: полированная рукоятка веера у него в пальцах и фиолетовая пушистая кисточка, раскачивающаяся маятником. «Уронил… под поезд…» — успокаивающе шепчут голоса. Конечно. Он даже помнит, как рукоять разлетелась в щепки. Притворяться спящим было легко и правильно. Как выяснил Хикару из долетающих до него обрывков разговоров, его организм должен был научиться работать заново, понемногу восстановить все функции, и это требовало времени, сил и, что самое главное, сна — невероятное везение, что лечащий врач, объясняя все это его родителям, по неосторожности оставил дверь палаты приоткрытой. Он вытянул вверх руку, сощурившись от излишне яркого искусственного света; отражение на стене разделилось надвое. Мама не нашла в его вещах дорожную магнитную доску и пообещала купить новую, если врачи разрешат. «Если врачи разрешат — идеальная отмазка на все времена», — пронеслась в голове мысль, и Хикару согласно кивнул сам себе. Складной гобан перед ним — маленькая вселенная, а он и забыл, каково это: чувствовать себя богом, создающим новый мир. Магнитные фишки слишком мелкие, разбегаются, скатываются в складки одеяла; Хикару, мысленно повторяя когда-то сыгранную партию, ошибается в надарэ-джосеки, и камни-капли сыплются с доски — неудивительно, что Такемия-сэнсэй много лет назад поклялся никогда больше ее не играть! Он усмехнулся, поймав себя на том, что в партии, которую они с Тойей обязательно завтра сыграют, невзирая на то, что скажут по этому поводу доктора, ему очень хочется ошибиться специально и нарваться на полуторачасовую лекцию о правильном выборе хода. Завтра наступает медленно, но все же наступает, выгоняя сегодня, в одномоментье ставшее вчера, и Хикару наконец-то засыпает, как в далеком детстве, прижавшись щекой к сложенным ладоням. Из коридора послышался звук знакомых торопливых шагов, и Хикару радостно встрепенулся, подтягиваясь на кровати и подсовывая подушку под спину — лежать в присутствии Тойи ему уж точно не хотелось. Сквозняк от распахнувшейся двери взметнул занавески, а он всматривался в лицо человека, которого пять лет назад выбрал своим соперником. И который выбрал его. — Тойя… — прошептал Хикару, чувствуя, как от его пронзительного взгляда невольно заслезились глаза. — Тойя! А тот вдруг болезненно сморщился, крепко сжав букет цветов, что держал в руках; хрустнула, сминаясь, подарочная упаковка. — Почему ты зовешь меня по фамилии, Хикару? В глазах — непонимание и грусть. «Провалы в памяти, помутнение сознания, нечеткость мыслей», — бубнил внутренний голос, по тембру поразительно похожий на Хашимото-сана. Наверное, они начали звать друг друга по именам, а он забыл. Каков придурок. — Прости, А… Акира, — запнулся он с непривычки. — Как дела? На его лице зажглась улыбка, которую Хикару за все время их общения видел лишь раз или два: обычно они моментально начинали ругаться и орать, а орал Тойя со знанием дела — в ушах потом гарантированно звенело еще несколько часов. — Хорошо. Правда, с учебой много забот, но это ничего. — Да, ты же вроде ходил на курсы корейского и китайского, — задумчиво протянул Хикару. Тойя потупился, отвернулся в сторону, продолжая стоять у порога со своим несчастным букетом. — Да приземлись уже, — Хикару похлопал по одеялу рядом с собой. — И поставь веник, мама аж три вазы притащила, специально для таких случаев. Его волосы теперь доходили до лопаток, а не до середины шеи, как раньше, зато пристрастия в выборе одежды не изменились ничуть: на нем был успевший намозолить Хикару глаза обожаемый вязаный свитер в белый и синий ромбик, из-под которого выглядывал воротник рубашки. Интересно, он на матчи, где не нужен дресс-код, до сих пор так же ходит? — Как дела в Нихон Киин? Какой у тебя теперь рейтинг? — не утерпев, спросил Хикару, сев поудобнее и едва не сбив на пол магнитную доску, которую он прятал под одеялом. — О чем ты? — Тойя, которого даже в мыслях трудно было назвать Акирой, удивленно захлопал глазами. По позвоночнику прошел холодок, словно ночная тень спустилась с потолка и теперь дышала в спину. — Как о чем… не дури, То… Акира, мы же оба профессионалы, — Хикару судорожно вцепился в его дурацкий свитер, смотря снизу вверх ему в глаза. — Ты даже входил в лигу Хонъимбо, пусть и вылетел в итоге, а еще мы играли в одной команде на кубке Северной звезды вместе с Яширо. Ты же помнишь Яширо? Давно его видел? — Яширо? Киёхару Яширо? — Да, да, так что с ним? — Не знаю, с тех пор, как мы втроем ходили на дополнительные занятия в средней школе, я с ним не сталкивался. Неправильно. Все неправильно. Не так, как должно быть, и страх, склизкий, обжигающий холодом, жидким льдом втекал сквозь щели, выстуживая его изнутри. — А как же го? Акира, только не говори мне, что… Неужели он сделал то же самое, что сам Хикару когда-то? Неужели он боялся, что Хикару умрет, и… — Не говори мне, что ты бросил го! Копившиеся слезы все же вырвались наружу, потекли по щекам жгучими каплями, и сквозь рыдания Хикару услышал, как разбилась ударившаяся об пол мамина ваза. Матрас слегка прогнулся; Тойя ухватил его ладонь обеими руками и крепко сжал, буквально гипнотизируя его взглядом, в котором было столько всего, что Хикару, который и без того по японскому на выпускном экзамене едва наскреб проходной балл, точно не смог бы подобрать для описания нужных слов. — Я никогда не умел играть в го, Хикару… — прошептал он. — И ты тоже не играл. До больницы. Никогда. — Это бред. Ты с ума сошел, Тойя?! Мы же… мы… мы вместе ходили на учебные заседания к Сиридзаве-сэнсэю! И каждое воскресенье играли в го в го-салоне твоего отца, а Ичикава-сан выгоняла нас, когда мы слишком громко ругались… а еще я до сих пор ни разу не выиграл у тебя в официальном матче… — сбивчиво тараторил Хикару, положив свободную руку поверх его. — А теперь мой рейтинг, наверное, улетел в ноль… — Хикару. Все не так. — Точно, ты не хочешь меня расстраивать. Но даже если меня выгнали из профессионалов, я сдам экзамен снова, и мы снова станем соперниками! Мы всегда ими были, правда? Правда? Капля, сорвавшаяся с подбородка, расплылась на пододеяльнике мокрым пятном. — Хикару… — Думаешь, я не смогу? Не смогу вернуться к го после комы? Ты так думаешь?! Тойя резко выдернул руки и прижал их к его щекам, размазывая пальцами мокрые дорожки. — Послушай меня, Хикару. Пожалуйста, послушай. Я никогда не играл в го. Я даже правил этой игры не знаю. Я на втором годе старшей школы и собираюсь поступать в медицинский. А ты мой друг. С начальной школы, нет, даже раньше. Мы когда-то были соседями, помнишь? Пока не умер мой дедушка, а мой отец не получил в наследство его дом, в который мы переехали восемь лет назад. А еще мы вдвоем часто издевались над твоей сестрой. Как-то раз ты даже уговорил меня спрятать ее рюкзак на дереве. — Неправда… — Я никогда не был в Нихон Киин и понятия не имею, что это такое. И ты там никогда не был тоже. — Но… — Потому что я знаю, где ты был, Хикару. С тринадцати лет. Его голос дрожал, срывался, а Хикару в ступоре смотрел в его искаженное болью лицо, не веря, не веря, не желая верить… — После экспериментального лечения онейроидного синдрома ты впал в токсическую кому, — сыпал Тойя непонятными медицинскими терминами; в ушах шумело, будто рядом находился радиоприемник, способный ловить лишь помехи. — Но ты до сих пор видишь то, чего нет. — Как… нет? Нет керамических осколков вазы на полу? Нет цветов, забытых на тумбочке? Или доски, острый край которой впивается ему в бедро? Или Тойи, сидящего так близко, что еще чуть-чуть, и он мог бы коснуться губами его щеки? Тень сыто ощерилась с потолка, расправила кожистые крылья, спикировала вниз, за спину Тойи, смотря из-за его плеча горящими глазами. — Прочь! — заорал Хикару, сбрасывая с себя его руки. — Прочь! Доска пролетела сквозь нее, с треском врезавшись в противоположную стену; магнитные фишки бисером разлетелись по палате. — Ты не закончил среднюю школу, Хикару, — с усилием произнес Тойя. — И не пошел в старшую. И никогда не был профессиональным игроком в го. — А как же Сай? Ты забыл, как хотел узнать про Сая? Я расскажу тебе, только, пожалуйста… — Его тоже нет, Хикару. Нет и не было. — Врешь… — Я бы хотел. — Врешь! Ты все врешь, врешь, врешь! — взвизгнул он, оттолкнув Тойю так сильно, что тот кубарем скатился с кровати. — Врешь! Это неправда! Это все неправда! Из-за приоткрытой двери доносился громкий быстрый топот, а Тойя сидел на полу, упираясь руками в его холодное покрытие, и смотрел на него сквозь застилающую глаза пелену. — У тебя шизофрения, Хикару. — ВРЕШЬ! — Галоперидол внутривенно, немедленно! Влетевший в палату врач молниеносно прижал его к кровати; медсестра, кивнув, вынула шприц с длинной иглой. — Нет, нет, не смейте! — орал Хикару, пытаясь вырваться из мертвой хватки, но игла уже вонзилась в торчащий из вены катетер. — Ни за что, нет, нет, не-е-т! Мир расплылся и поблек; тихое, едва различимое сквозь белый шум «мне очень жаль» было последним, что он услышал. На смену февралю пришел март, дыханием весны стучащийся в окна, но в окна Хикару не смотрел — лишь на потолок, без страха во взгляде рассматривая множащиеся тени, разбегающиеся по углам. Он не смотрел в сочувствующее лицо матери, искаженное извиняющейся улыбкой, на фигуру отца, жмущегося в коридоре и не решающегося зайти и взглянуть ему в глаза, на Акари, которой в порыве неконтролируемой злости запретил его навещать… смотрел бы, наверное, на Тойю, но тот не приходил сам, будто прося прощения за то, что оказался гонцом с недобрыми вестями, и от этой дебильной аналогии хотелось истерично расхохотаться, чтобы после разрыдаться в голос. Воспоминания острыми лезвиями прорывались сквозь ткань псевдореальности, плавно перетекающей в настоящее ничто; часть из них была цветной, часть — монохромной, как старые фотографии, и не понять на контрасте, где цветистая ложь, а где — черно-гнильная правда, безнадежная и горькая, отравляющая одним своим существованием. Яркий рюкзачок Акари, увешанный бряцающими брелоками, два коротких хвостика, перетянутых резинками — наверное, правда. Пыльный гобан на чердаке, покрытый ржавыми пятнами — наверное, ложь. Или всего лишь правда не до конца, так ведь тоже иногда бывает: недовранье, недоистина. Сосредоточенный Тойя, изящным движением пальцев ставящий на доску камни — как это может быть нереальным? «Я не умею играть в го», — реальный голос в голове заставляет дрожать всем телом, всхлипывая в подушку, пока наволочка не промокнет насквозь и не начнет противно липнуть к коже, царапая щеку влажной грубой тканью. И когда вместе с отчаявшейся разговорить сына матерью приходит дедушка и предлагает ему сыграть, Хикару знает, что эту партию он уже проиграл. Он вспоминал. Медленно. Неотвратимо. Реальность записывалась черным спиртовым маркером поверх выцветших от времени чернил, и казалось, что никогда ничего и не было, кроме палаты с желто-серыми стенами, порции таблеток перед завтраком и ужином, сеансов групповой терапии и вечеров в огромной холодной комнате, не иначе как по недоразумению называемой «гостиной» — лишь потому, что там стоят несколько старых продавленных диванов да видавший виды телевизор. А еще — настольные игры и подшивка тематических газет, в которых Хикару, заторможенный лекарствами, любил рассматривать фотографии. Он все еще в отделении интенсивной терапии, но возвращение не за горами, и он, вцепившись зубами в пододеяльник, с болезненной злостью шептал, что лучше было бы не просыпаться вообще, зная, что его никто не услышит. Тойя пришел с первым вишневым цветом; на темно-синем пиджаке и в растрепанных ветром волосах бледно-розовые лепестки, в руках веточка, усыпанная распустившимися бутонами. От нее по комнате плыл аромат, сладковатый и свежий, вытесняя въевшийся в стены запах больницы, и Хикару чувствовал, что за порогом — жизнь. Не его. Не для него. — Пойдем на улицу, врачи разрешили, — улыбнулся Тойя, смущенно и немного наивно. Хикару хотелось соскрести эту улыбку ногтями, тихо, по-змеиному зашипеть, капая ядом, или, наоборот, заорать, брызжа слюной, потому что за порогом — жизнь, за порогом — целый мир, куда ему нет дороги, даже если Тойя возьмет его за руку и поведет за собой. Как вел всегда. Или же и это — жалкая выдумка его искореженных мозгов? Лепестки, словно снег, падали на закрытые пледом ноги, все еще с трудом слушающиеся и после полутора месяцев физиотерапии; Тойя, крепко держа за ручки, толкал инвалидную коляску по высаженной вокруг больницы аллее старых сакур. — Помнишь, в центральном парке Киото растет огромная трехсотлетняя сакура? Когда мы были там на школьной экскурсии, мы пытались обхватить ствол руками, но и втроем с тобой и Акари не смогли. Хикару и рад бы ответить «да», но он не помнил Тойю в Киото. Он помнил Сая и спор в го-салоне, а еще сборник партий Хонъимбо Сюсаку на ветхой рисовой бумаге. — Я принесу альбомы с фотографиями, — в голосе Тойи отпущенной тетивой звенела хрустальная грусть, а в изгибе рта Хикару пряталась злобная усмешка. Какой толк в фотографиях, если его мозг уже превратился в кашу? Но с губ сорвалось совсем другое: — Токио всегда был таким серым? И плевать, что это был первый ясный день за последние полторы недели, а цветущие деревья в солнечном свете казались плывущими над землей облачками. В мыслях — жаркий июль, и они с Саем играют в го на лавочке в парке у станции Шиндзюку, потому что Вая и Исуми-сан безбожно опаздывают, а про-экзамен сам себя не сдаст; вдоль вытоптанных тропинок растут кусты, покрытые мелкими цветками с пряным медовым ароматом, над ухом жужжит толстый полосатый шмель, а в голове шелестят зеленые летние листья: «этого не было, не было, не было…». Тойя рассказывал, что было, но это не значит ровным счетом ничего. В его мире все иначе. — Почему я не могу жить в том мире, Акира? — с болью спросил Хикару, запрокинув назад голову и встретившись взглядом с глазами Тойи. Они тоже серые. Он знает, что это не так. Тойя пришел на следующий день. И в день после. И еще раз. И еще. Сакуры в саду облетели, вплетаясь голыми ветками в весеннее небо, покрытое облаками; Хикару ходил по коридору, медленно, шаркая ногами и хватаясь руками за стены, щурясь от бьющего в лицо света из незашторенных окон, и то и дело оглядывался за спину — тени вместе с ним заново учились ходить, и даже у них свободы больше. Он вспоминал начальную школу, изгрызенные карандаши, макушку Тойи за партой у окна на два ряда ближе к учительнице, его возмущенное лицо, когда ему в затылок попадает метко пущенная записка, мятые тетради и очередные восемь баллов за тест по истории. Из ста возможных. Тойя не видел тени, скользящие за ним по пятам, не слышал переливы их голосов — загадочный, заманчивый шепот. Тойе не снились кошмары наяву, и он не кричал, что не выйдет из дома, вцепившись в ручку двери ледяными пальцами. «Здесь только я, Хикару», — испуганно шептал Тойя с соседнего футона, прижимаясь к нему под одеялом, когда он остался у друга ночевать, и Хикару рассмеялся, неверяще и зло. Монстры живут не в шкафу и не под кроватью. И не боятся дневного света. С фотографий на потрепанных страницах на Хикару смотрел он сам, жизнерадостный и веселый; фотографиям Хикару не верил. Не верит и зеркалам, будто в насмешку развешанным повсюду: у его отражения черные тени под тускло-зелеными глазами, резко выступающие скулы и неровно подстриженные волосы до середины шеи, а от его улыбки становится жутко. Складной гобан на тумбочке покрывается пылью; Хикару провожает его взглядом, на шатающихся ногах выползая из палаты, но уверен, что прикоснуться к нему будет больно. Тойя прибежал на два часа раньше обычного, раскрасневшийся, запыхавшийся, словно окрыленный какой-то безумной идеей — совсем как его Тойя, способный примчаться к нему только ради того, чтобы разнести в пух и прах его очередную турнирную партию, неважно, выигранную или проигранную. Сверкая странным блеском в глазах, он вытащил его на улицу — с ним врачи Хикару из здания больницы всегда выпускали, несмотря на поставленный психиатрами диагноз. — Расскажи о нем, — как на духу выпалил Тойя, стоило им занять любимую лавочку в больничном парке. — О ком? — О Тойе Акире, который… который был твоим соперником в го, — замявшись, ответил он, а Хикару будто ошпарили кипятком. — Он не «был». Он «есть», — Хикару почувствовал, что невольно улыбается, вспоминая жесткий серьезный взгляд и его невероятную силу. — Он жутко вредный и постоянно орет, когда я, по его мнению, ошибаюсь в игре. Он страшный зануда и стремно одевается. Он любит умничать и доводить меня до белого каления и прокачивает этот навык день ото дня. Он вечно убегает вперед, и я еще ни разу не смог обыграть его в официальном матче. Вот на дружеских турнирах или в го-салоне — да, а рейтинговые партии я почему-то вечно сливаю коту под хвост. И он все время орет на меня прямо в Нихон Киин, невзирая на лица, и порой мне хочется выкинуть его в окно. Как-то раз мы играли у него дома, и он кинул в меня подносом, а я треснул его по лбу веером. Я каждый выходной вытаскиваю его куда-то погулять, иначе он из дому носа не высунет. Он совершенно не умеет петь, но я все равно записал на мобильник, как он мучает микрофон в караоке, так что у меня теперь есть на него компромат. А еще он мне проспорил, и я утащил его в раменную рядом с институтом. Ему даже понравилось, и мы иногда вместе ходим туда обедать. А, как-то раз я врезал какому-то мужику, который обозвал его наглым выскочкой, а тот оказался седьмым даном — ох и получил я по ушам от нашей администрации! И от Тойи тоже, но я все равно думаю, что он не злился так сильно, как пытался показать. В конце концов, он одному моему хейтеру однажды тоже на эмоциях врезал, так что мы, наверное, квиты. У него дома склад китайского зеленого чая, на который он тратит прорву денег. Часто засиживается в отцовском го-салоне, где полно доставучих стариков. И играет так, как, кроме него, никто никогда не сможет. Это как течение горной реки — мощное, быстрое, пробивное, и если окунуться в него с головой, оно протащит тебя по каменным порогам и швырнет с водопада. И ты рад просто тому, что выжил после такой мясорубки, и даже в случае выигрыша долго кажется, что на самом деле проиграл: Тойя умрет за гобаном, но не даст тебе легкой победы. Играть партию — словно создавать новую жизнь. Новый мир. Который рождается и умирает на твоих глазах, в твоих руках, под твоими пальцами. Иначе не узнать, каково это: быть богом. Хикару вздрогнул, увидев упавшую на обтягивающую бедро ткань спортивных штанов каплю, превратившуюся в неровную кляксу, и яростно всхлипнул, утирая рукавом мокрые щеки. — Он мой соперник. Если он бросит го, я тоже брошу. И он не будет играть без меня. Нас либо двое, либо ни одного, понимаешь? И не смей говорить мне о том, что его нет! Акира сжал его руки в своих, сильно, до боли вцепившись ногтями в кожу. — Прости меня, — шептал устало, занавесив лицо непривычно длинными прядями, выбившимися из хвоста. — За что? — безучастно спросил Хикару, запрокинув голову и смотря в бесцветно-голубое небо. Акира дернулся, как будто его ударили; из кармана куртки выпал шприц с бесцветным раствором, который он тут же поднял и сунул обратно, пряча под волосами горящие уши. Точно, он же… — А я-то думал, почему меня так легко отпускают с тобой, — усмехнулся Хикару — горько и зло. — Не дрейфь. Я, конечно, псих, но тебя я никогда не трону. Он же два года назад устроился волонтером в ту дурку, куда его когда-то упекли. — Я и не боюсь. Ты мой друг. Друзьям доверяют. На лице Акиры длинный тонкий шрам в виде галочки — Хикару вдруг вспомнил, как шесть лет назад во время приступа на уроке рисования толкнул одноклассника, и тот, падая, врезался в Акиру; банка с водой, из которой торчали мокрые кисти, разлетелась острыми осколками, рассекшими ему половину щеки. Он протянул руку, провел подушечками пальцев по старому затянувшемуся рубцу — а чувствовал ли эту вину и раскаяние тогда, когда Акира, которому улыбчивая школьная медсестра обрабатывала порезы, не выдержал и расплакался от боли, сидя на кушетке за тонкой ширмой? Акира извинялся за то, что он не тот Тойя, которого создал больной мозг Шиндо Хикару и поселил в своем искалеченном псевдосознании, за то, что два мира не поменять местами, за то, что в недалеком будущем успешного студента медицинского вуза и в будущем чуть более отдаленном успешного врача никто в здравом уме не поставит на одну планку с агрессивным шизофреником, которого вот-вот вновь запрут в психушке, и нет даже иллюзии, что что-то может быть по-другому. — Знаешь, те воспоминания… они как фейерверк, — произнес Хикару, глядя куда-то в пустоту. — Вспышки, цветные, красочные, яркие настолько, что глазам больно, веришь? А тут как в старом кино: заезженная черно-белая пленка, с треском прокручивающаяся на бобине, и не понимаешь, то ли это на съемках со светом были косяки, то ли киномеханик в своей будке обдолбался. Ты же у нас умный, так ответь мне, почему тот мир не может быть реальным только потому, что существует лишь у меня в голове? Но Акира молчал, беззвучно кусая губы, и в палату Хикару вернулся один. Венозный катетер казался вросшим в руку, даром что раз в пять-шесть дней его стабильно меняли, и он долго рассматривал тянущуюся к нему трубочку капельницы с очередным питательным раствором — есть самому до сих пор не хотелось и не получалось, и на вопросы родителей врачи лишь разводили руками. Только Хикару готов был расхохотаться им в лицо, заставив публично расписаться в собственной тупости: его организм не «отторгает пищу». Он отторгает жизнь — такую. И ту, что ждет впереди, где тускло-серое небо исполосовано прутьями зарешеченных окон, а мир сужен до блеклых больничных стен, от пола до потолка пропитанных обреченностью. Чужой и своей. Тогда, кажется, был февраль, а может быть, начало марта: единственный календарь, висевший в общей комнате, Каваи-сан месяц назад облил утренним кофе, куда ему положили на одну ложку сахара больше, и темно-красный прямоугольник, призванный отмечать сегодняшнюю дату, терялся на фоне коричневых потеков по глянцевой бумаге. Тогда была весна, ранняя и теплая, которая принесла с собой неожиданных гостей. Кому и что ударило в башку, чтобы это случилось, Хикару не думал и думать не собирался; он, затаив дыхание, смотрел на магнитную демонстрационную доску, покрытую узором из черных и белых плошек-камней, и небольшие черные кругляшки, которых на пересечениях линий он насчитал девять, вдруг вспыхнули перед глазами подобно сверхновым. Точки назывались хоси, и в тот же миг гобан стал космосом, который Хикару по кирпичикам создавал собственными руками. — Вы еще придете? — с лихорадочным блеском в глазах уцепился Хикару за рукав молодого мужчины в очках, представившегося Ширакавой-сэнсэем. — Придете, чтобы научить меня играть? Ширакава-сэнсэй пообещал вернуться. И обещание сдержал, вновь появившись на пороге общей комнаты через пару недель со стопкой старых газет, двумя мешочками камней и складной деревянной доской, которую потом оставил рядом с набором для сёги и игры в маджонг. — У тебя талант, Шиндо-кун. И Хикару запоем читает подшивку «Еженедельника го», разбирает старые записи партий на принесенной учителем доске, которую утащил к себе в палату, как добычу в нору, под ворчание старого Кувабары-сана; Кисэй, Хонъимбо, Мэйдзин — шепчет как заклинание перед сном, мечтая, чтобы ему приснилась знакомая по снимкам в газетах академия го, но каждый раз проваливается в беззвездную черноту своей хрупкой, недостроенной вселенной. — Шиндо-кун, учитывая улучшение твоего состояния, есть смысл попробовать новое экспериментальное лечение, — поправляя очки, говорит заместитель главврача Огата-сэнсэй. Тень за его спиной с шорохом расправляет летучемышиные крылья и капает ядовитой слюной, прожигающей потертый линолеум насквозь. — Тебя вылечат, и тогда, если врачи отпустят, вместе в го-салон сходим, что скажешь, Хикару? — улыбается Акира, ставя в вазу на тумбочке ветку цветущей вишни; розовое облако, словно липкая сахарная вата на палочке в парке развлечений, куда мать Акиры водила их на восьмой день рождения лучшего друга. Тени прячутся под кроватью, а Хикару улыбается, поглаживая теплый черный камушек в ладони. «Кто ты?» «Фудзивара-но Сай». Он проснулся, резко распахнув глаза, но рука вновь не нашла привычной теплой рукояти из красного дерева; на улице май, купленная матерью маленькая магнитная доска пошла невидимыми под пылью трещинами, и после сегодняшней прогулки Акира к нему больше, наверное, не придет. Но Акира приходит вечером, за полчаса до окончания часов для посещения; под глазами, черными в полумраке, залегли фиолетово-серые круги, а губы дрожат, и Хикару хочется коснуться их пальцами — не надо. Не из-за него. Не так. — Я помогу тебе вернуться, — шепчет он, судорожно стискивая в кулаке пододеяльник в мерзкий синий горошек. Хикару не может выдавить из себя ни звука, а Акира говорит быстро, нервно, проглатывая слова: о том, что лекарство, вызвавшее у него год назад токсическую кому, называется фенобарбитал и применяется как успокоительное при эпилептических припадках и, в сочетании с другими медикаментами, для снижения приступов агрессии при кататонической шизофрении — кажется, именно это написано напротив его имени в графе «диагноз»; о том, что у Хикару странная индивидуальная непереносимость этой дряни, иначе чем можно объяснить тот факт, что его организм отключился от дозы, значительно не дотягивающей до критической; о том, что в последний свой визит в психиатрическую лечебницу он вынес из хранилища четыре ампулы с раствором для инъекций, которых, согласно расчетам, должно хватить для достижения того же эффекта. — Прежде чем препарат начнет действовать, пройдет около двух минут, — глаза Акиры слабо мерцают парой упрямых огоньков. — Я успею спрятать ампулы и вызвать медсестру реанимации, но… я не могу ничего гарантировать. В прошлый раз кома развилась в течение двадцати минут, сейчас может потребоваться около тридцати, и… — По… почему, Акира? З… зачем? Его ладони теплые, а дрожащие пальцы путаются в спутанных волосах. — Ты не заслужил всего этого, — голос хриплый, срывающийся, режущий слух как скальпель в руках хирурга. — Не заслужил жизни в психушке, где врач — тот, кто первым надел белый халат. Не заслужил… тюрьмы и этого клейма на лбу, из-за которого наружу ты и сам выходить не пожелаешь. И, ками-сама, Хикару, ты заслужил хотя бы выбор, в каком мире ты хочешь жить! Акира прижимается своим лбом к его, и Хикару чувствует прозрачные теплые слезы на обветренной коже. — Прости, что не могу сделать большего, я… — Я согласен. Его щеки мокрые на ощупь, когда пальцы вновь пробегаются по незаметной ниточке шрама, уходящего к подбородку. Кажется, Хикару в жизни не слышал ничего приятнее треска ломающегося оранжево-коричневого стекла; он завороженно смотрит, как Акира быстро набирает содержимое ампул в шприц, следя за тем, чтобы внутрь не попал воздух, и немного давит на поршень, выгоняя из иглы мелкие пузырьки. — Ты будешь прекрасным врачом, — говорит он. И это — правда. Когда его рука тянется к катетеру, Хикару вдруг осеняет, и он останавливает его на полпути. — Я сам. Не хочу, чтобы тебя подозревали, — коротко поясняет Хикару, и Акира кивает, соглашаясь. Пусть думают, что это он украл лекарство. Пусть думают, что это не Акира, а он сам предоставил себе эту возможность. И пусть… Он смотрит в глаза друга уместившуюся в одно мгновение целую вечность и, резко выдохнув, вгоняет в катетер иглу. — Спасибо… тебе… Перед глазами расплываются яркие пятна, а затылок наливается тяжестью, и Хикару улыбается, увидев, как вспыхнули бирюзовым огнем его глаза. Пусть Акира не винит себя. Ни в этом мире, ни в каком ином. Никогда. «Прощай, Хикару. Было весело».***
За окном жаркое лето, на улице — май, и Хикару осточертело валяться на больничной койке. Последний перелом уже почти сросся, но выписывать его почему-то не спешат — слыханное ли дело, спастись от едва не задавившего поезда! «Настоящее чудо», — в голос говорили врачи скорой помощи, когда вытаскивали Шиндо Хикару из углубления под платформой, куда он инстинктивно забился после того, как упал на рельсы. Как там? Отделался легким сотрясением мозга, переломами ребер, левой руки и обеих ног, а также испугом и фобией электричек на ближайшие несколько лет. — Шиндо, слезь с подоконника! — вопит с порога будто из воздуха появившийся Тойя в ужасном светло-лиловом костюме, и Хикару едва не грохается на пол. — Я с тобой заикой стану, — ворчит он, неловко спрыгивая на более здоровую ногу. — Что? — Тебя выписывают, придурок, хотя я б врачам приплатил, чтоб они тебя до полного выздоровления не выпускали. Я сегодня выиграл, кстати, — Тойя все-таки расплывается в улыбке и подает ему пару костылей. — Бли-и-ин, эдак ты станешь пятым даном раньше меня! Хикару, ковыляя рядом с ним, с трудом спускается с крыльца, но радостно взвизгивает, подставляя лицо под весенний ветерок; небо синее, яркое-яркое, безоблачное, и в такси садиться не хочется совершенно. Он скользит взглядом по правой щеке Тойи от скулы до подбородка, и тот вдруг заливается краской: — У меня что-то на лице? — Нет. Спасибо, — внезапно вырывается у Хикару. Костыли падают на нагретый асфальт, когда он порывисто обнимает Тойю, зарывшись носом в подстриженные коротким каре волосы. — За что? С телефона свисает фиолетовая кисточка, наспех приделанная к звенящему брелоку с двумя потертыми камнями, еще в бытность инсеем купленному в магазине Нихон Киин. Хикару ухмыляется, щурясь от солнечного света. — Просто так.