О том, как можно ненавидеть слова

То самое дерьмовое чувство, когда два слова очень созвучны и почему-то так долго решают всю твою жизнь. Ненавидишь уже их, царапаешь висячий замок, стараясь вырваться из их плена, сломать запертую дверь и попасть в нормальный мир, где они ничего не значат, где у них нет такой силы, где они – просто слова. Такие же, как миллионы, миллиарды других слов. Это всё началось в раннем детстве: малыш с большими тёмными глазами радостно топал по комнате, ронял каждый только что собранный конструктор и заливисто смеялся. Он в свои неполных два с половиной года уже знал цифры, и мама объясняла: то, что на коробке написано «12+» означает, что конструктор предназначен для детей, старше двенадцати лет. Маленький мальчик тряс головой, продолжая смеяться, потому что уже мог посчитать, что до этого возраста ему нужно прожить почти пять своих коротеньких жизней. Этих слов тогда ещё не было, они были спрятаны где-то за дверью, а на двери лежало сильное заклинание, чья сила навсегда была заключена в сердце женщины, положившей его на пол у этой двери на долгих двадцать лет. И ещё, наверное, в её тёплых руках, которыми она ловила непослушного мальчугана, который успокаивался и становился образцом идеального ребёнка только после объятий. Но потом они ворвались в жизнь мальчика, круша всё на своём пути. - Папе плохо, - хныкал шестилетний мальчишка, который уже заканчивал программу за шестой класс и держал в руках достаточно сложного робота, собранного собственноручно. Робот был предназначен для игровых целей, разумеется – ребёнок есть ребёнок. Но он так хотел показать своё изобретение отцу, что сумел проскочить мимо матери и дворецкого, и проник каким-то неизвестным образом в мастерскую, куда ему строго запрещалось входить. И не только ему – помимо Говарда сюда мог войти только Эдвин Джарвис. Мальчика, всё ещё слишком маленького для своего возраста, бережно взяла на руки мать. - Папе не плохо, он просто устал, - ласково зашептала она на ухо сыну. – Тише, Тони. - Но он спит за столом! У него какая-то гадость в стакане! – мальчик вырвался и соскочил на пол. Подпрыгнул, положил своего что-то бормочущего робота на стол, а потом начал трясти отца за руку. – Папа, папа! – зазвенел детский голосок. – Папа! Тебе плохо? - Тони… Зачем ты его будишь? - спросила Мария, опускаясь на колени перед мальчиком. У того на глазах уже выступили слёзы, но быстро-быстро они потекли только тогда, когда Говард приподнялся и одарил сына мутным взглядом. - Папа! – громко воскликнул тогда Тони. - Что он здесь делает? – недовольно спросил Старк-старший, начиная хмуриться. - Папа, тебе плохо? - Мне не плохо, - буркнул мужчина, приглаживая начинающие седеть волосы. Взгляд его упал на робота, который лежал на столе. – А это что такое? - Это я сделал, я хотел тебе показать, но тебе было плохо, я так испу… - сбивчивая речь мальчика прервалась, когда его отец небрежно смахнул игрушку на пол и та замолкла, сверкнув несколькими искорками. - Никогда, - в голосе Говарда звучало раздражение. - Никогда не смей отвлекать меня такой ерундой. Ты понял? – Тони не видел, уткнувшись лицом в живот матери, но Мария тогда отвела от него первый подзатыльник, которых он в своей жизни получит от Говарда ещё великое множество. - Он ещё мал, - одними губами сказала она, остановив руку мужа – наверное, это был первый раз, когда она вообще стала ему перечить. – Не сейчас. Прости его. - Ты потакаешь ему! – бросил ей Говард, отталкивая ногой сломанного робота. – Убери этот мусор и объясни, что если он ещё раз позволит себе отвлечь меня – я не остановлюсь, даже если ты будешь рядом! – и он взял в руки пресловутый стакан, в котором был коньяк. – Джарвис! Иди сюда, нам нужно кое-что доделать! Мальчик помнил, как отказывался тогда сначала отрываться от матери, а потом – выходить из угла, где нянчил своего сломанного механического друга. Тот искрил, отказывался запускаться, но Тони упрямо вытирал бегущие по лицу слёзы и копался в груди робота крошечной отвёрткой. Будь это чем-нибудь другим, он наверняка бросил бы уже всё, в прямом смысле, разозлился бы и умчался в сад – побегать, но сейчас мальчик не отрывался от сломанной игрушки. Мария следила за ним, украдкой вытирая свои собственные слёзы, и безмолвно спрашивая своего мужа, снова закрывшегося в мастерской, что он сделал с её мальчиком своей грубостью и невниманием. Где, куда пропал тот импульсивный Тони, который злился, если у него что-то не получалось, и просто бросал вещь на пол? Эти его редкие капризы нужно было как-то убирать, исправлять, но ведь он ещё ребёнок... Нет, она бы сама справилась с этим, лаской и тихими разговорами, а не грубой силой. Тони ведь всегда её слушает... неужели, теперь будет делать это реже, стремясь просто угодить отцу? «Говард ведь вовсе не плохой, - думала тогда Мария, - Вовсе не плохой, но почему же он так с ним?..» - мальчик выронил отвёртку, когда робот что-то тихо-тихо проскрипел, а потом помахал лапой-рукой и выключился, потому что заряд был на нуле. Тони закрыл лицо ладошками и только тогда позволил себе разрыдаться окончательно. Мария опустилась рядом с ним и прижала его маленькие золотые ручки к своим губам. - Не плачь, малыш, - шептала она ему. Тони и не хотел плакать – тогда он встал, отвернулся от матери и долго-долго, покачиваясь, шёл в ванную комнату, чтобы умыться. В гордом одиночестве. Мария подумала о том, что можно было бы поблагодарить мужа за то, что он подарил Тони принципы и мечту на долгие годы – она знала об этом, - но мысль о том, что мальчик ещё слишком мал, чтобы бороться с Говардом, не отпускала её. Ничего, она будет защищать его. Сколько сможет. Пусть Тони верит в то, что его отец не настолько уж плохой человек, каким может показаться сначала. Ещё было другое слово – созвучное первому. Такое же поганое. Такое же противное, как и то, что рассказ Тони волновал только его мать. Он говорил ей о том, как было бы здорово закончить институт ещё на год раньше, экстерном, а она просто молча слушала его и улыбалась. Впереди, на диване, маячила фигура отца, который спокойно смотрел в телевизор, иногда делая его громче, пока Тони вдохновенно рассказывал о том, как занял первое место сразу в шести конкурсах, и как у него от кубков и дипломов отрывались руки, а Джеймс, его верный приятель, подхватывал их, когда они падали на землю. О том, как они бежали наперегонки с этими кубками Тони и медалями Роудса за достижение в каких-то видах спорта, к общежитию, когда начался дождь. О том, как сам Тони навернулся, не заметив лежащего камня, и едва не рухнул прямо в лужу. - Я так испугался за свои дипломы, - говорил он, захлёбываясь от смеха – такого же звонкого, как в детстве. У него ведь даже ещё не сломался голос, ему всего четырнадцать лет, - Так вот их прижал! – он схватил со стола увесистую папку с пресловутыми дипломами, которые привёз домой, чтобы показать родителям, и продемонстрировал, как именно прижал их тогда. – А Роуди подхватил меня у са-а-амой вот самой лужи! – мальчик положил папку обратно и показал пальцами расстояние до воды. – Прямо за шкирку! Чуть капюшон не оторвал, а я… Я когда встал, смотрю – он сам свои дипломы с медалями бросил, чтобы меня поймать, и там ветер дул – они все разлетелись, а три или четыре уже в луже были. И мы бегали потом, собирали их, а когда добрались домой – еле разобрались, где чьё, но мои все уцелели! – и он опять звонко-звонко засмеялся. Мария молча улыбалась, слушая сына. Этот его друг, Роудс – сын их хороших знакомых, был, похоже, отличным парнем. Ей нравилось то, как Тони немедленно переделал его фамилию в «Роуди», и то, как сам скромный темнокожий парнишка называл его «Тони», не обижаясь на данное ему прозвище. Раньше его всегда звали по фамилии, а если Говарду приходила в голову мысль поговорить с сыном – ничего тёплого и хорошего он в слово «Тони» не вкладывал. Обычно он только ругал его за что-то. Теперь же хоть чей-то голос теплел, когда человек произносил имя Тони. Это не могло не радовать. - Может, хочешь пригласить его к нам на Рождество? – предложила она. Парнишка просиял: - А можно?! - Можно. - Ага, ещё чего, - фыркнул Говард, выкручивая звук до невозможной громкости. – Не хватало мне тут второго такого же придурка. Будете везде совать нос и трясти у меня перед лицом своим хламом – вышвырну обоих! Тони уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но в итоге он просто молча встал, плотно сжал губы и вышел в коридор. Марии отчаянно хотелось дать Говарду пощёчину за этот его смех и брошенную в спину сыну фразу: - Какие мы нежные! - но она сдержалась. Наверное, только ради того, чтобы не было очередной громкой ссоры. Чтобы Тони не пришлось терпеть нападки Говарда ещё дольше сегодня. Она нашла своего сына в его комнате – в том же самом углу, где он когда-то так отчаянно старался починить своего робота. Тони сидел, сжавшись, уткнувшись лбом в свои колени и обхватив их руками. Худой, дрожащий парнишка – господи, какой худой. Чего от него можно хотеть в его «почти пятнадцать»? Как можно не ценить тех изобретений, что он создаёт даже от нечего делать? Как можно не ценить тех, в которые он вкладывает весь свой мощный ум? Как можно не ценить того, что в четырнадцать лет он уже на втором курсе института? Да не абы какого института… - Тони, - Мария снова обняла его за плечи. Старк-младший дёрнулся, шмыгая носом, стараясь скрыться от матери и спрятать от неё свои чувства. - Чего… - буркнул он. Но долго так не вынес – ей стоило всего лишь погладить его по вихрастой макушке, как Тони прорвало: - Я просто хочу, чтобы он был мной доволен! Я хочу, чтобы он смотрел мои табели, чтобы радовался моим оценкам! Я же отличник, мама! - Я знаю, родной, - эта фраза, может, была и не нужна. - Я так боялся, что не сдам экзамен, но я сумел, я был лучше всех на курсе, почему он… - Он просто такой человек. - Я никогда не буду ему дорог, - он снова шмыгнул носом и уткнулся им в плечо Марии, сильно-сильно зажмурившись. Ей ничего не оставалось, кроме как гладить Тони по спине и успокаивающе шептать: - Будешь. Поверь мне, ты будешь ему дорог. И она знала, что скорее всего врёт сыну. Но хорошо, что не смотрит в глаза. - Это бесполезно, - говорили ему. – Прекрати, - говорили ему. Тони не слушал и слышать не хотел. Отключить бы слух навсегда и остаться тут – наедине со своим детским неверием и попытками сделать невозможное. И телами своих родителей, едва прикрытыми белой тканью. - Завали, скотина, - зарычал Тони на ни в чем не повинного патологоанатома. Его пригласили всего лишь провести опознание тел. «Это такая работа», - звучал в голове у Старка голос Марии. Он только сейчас начинал понимать, что перед ним лежат два куска мяса, а тех людей, которых он помнил и которых отказался поцеловать на прощанье, сейчас уже нет. То, что было этими людьми – точно не их тела, - сейчас уже где-то далеко. И ему хочется туда же. Или их – обратно. Плевать на всё, что осталось. Что он может, если не в состоянии даже определиться – хочет ли остаться навсегда рядом с телами родителей, или не чувствует к их останкам совершенно ничего? Мыслит о душе? Он? - Мама-а-а-а… - выл Тони, стоял на коленях у высокого стола. Он видел только белую-белую холодную руку, свисающую из-под простыни. Патологоанатом был недоволен, никто не был доволен сейчас – но Тони было всё равно, он просто целовал её, захлёбываясь рыданиями и умоляя встать. Как не плакал много лет, то скрывая, то сдерживая свои чувства. Он почти сдержался даже тогда, шесть лет назад – но этот день, вроде, уже превратился в сноску, в воспоминание о куче таких же дней, когда Мария его любила, а Говард – отказывался ценить. - Сэр, - наконец, осмелился обратиться к нему патологоанатом, опускаясь рядом и неловко касаясь плеч. Тони стряхнул его руки. Делать так имела право только его мать. – Сэр, вы ничем не можете помочь. Их бесполезно будить. Вы их не разбудите. Старк взвыл в последний раз, отчаянно ненавидя это простое слово, которое так въелось ему в память с самого детства, сорвался на крик. Его накрыло волной истерики, и кажется… кажется, спустя десяток минут он потерял сознание. Или кто-то вколол ему снотворное. Потому что он пришёл в себя уже дома. И немедленно увидел сидящего рядом Обадайю. Теперь это его названный отец и ближайший друг – только потому, что так было угодно обществу. И хоть он всегда с интересом относился к успехам Тони, теперь Старку было тошно от этой мысли. Он закрыл глаза, слушая утешающую речь Стейна, но сам не понимал, что чувствует. Что он вообще теперь может чувствовать? Некстати вспомнилась сказка о Дороти, которую так часто ему в детстве читала мама. «Хорошо было Железному человеку, - подумал Тони, снова засыпая, - У него не было сердца и он ничего не чувствовал, - на грани сна и реальности Старк вдруг понял, что перепутал слова «человек» и «Дровосек». Но ему понравился этот каламбур. – Наверняка Железный человек был бы непобедимым, потому что ничего не чувствует… Таким же, может, непобедимым, как… Как Капитан Америка…» - мысли о его детском идоле, созданном отцом, больно кольнули сердце. Тони с горечью вспомнил, что он не железный. И что ему нет смысла теперь что-то вспоминать, потому что прошлое у него отобрали. И с мыслью: «А я бы хотел быть Железным человеком», - Тони погрузился в сон. Чтобы потом, заперев дверь в собственной мастерской, спустя неизмеримое для его настрадавшегося сердца количество времени, грохнуться на пол с бутылкой лучшего отцовского коньяка. Сколько прошло времени – двадцать пять часов? Двадцать пять дней? Месяцев? Лет? Или такое случалось постоянно? Впрочем, это, наверное, константа для вселенной: то, как Старк, как бы его ни звали, сидел в долбаном одиночестве, протягивая бутылку кому-то незримому для затуманившегося от боли взгляда – Дубине или Стиву Роджерсу? – и спрашивал: - Будешь?.. Да и Железному, честно говоря, человеку, ни капельки не легче от того, что он Железный. Потому что у Тони Старка есть сердце