*
Кевин не понимал ее до конца. Просто не мог. Оставить прошлое позади ему оказалось на удивление легко. За время, пока они были женаты, он ни разу не вспомнил ни о парне, ставшем для него лучшим другом за несколько осенних учебных недель, ни о родителях, которых вычеркнул из жизни, потому что видел их голыми — наготу прикрывала лишь корка засохшей крови, — совсем одуревшими от вина и только что совершившими убийство. Вспоминал об этом раньше, вынужденный после катастрофы вернуться к отцу и матери, потому что больше идти было некуда. Они часто говорили о событиях в Напе, когда те были единственной нитью, которая крепко связывала их друг с другом… Но теперь он смотрел только в будущее. Пенелопа была другой просто потому, что никуда не могла деться от своей природы менады — и никогда раньше не чувствовала себя менадой больше, чем сейчас. Даже когда весь город посходил с ума, а она сама стояла на краю, и каждая встреченная на улице открытая бутылка вводила в искушение поддаться, обрушиться в безумие, желание выпить не было настолько острым. Существовала и еще одна вещь. Пенелопа просто не могла изгнать из головы мысли о том, как это было бы — ждать ребенка от Диона, а не от Кевина. В последние месяцы картинка младенца с яркими глазами Диона и его же волосами преследовала ее буквально каждую минуту. Даже когда она с усилием зажмуривалась, говоря себе: «Этому уже никогда не бывать», образ вскоре возвращался, расплываясь в ослепительной, необычно белозубой для новорожденного улыбке, а она дарила ребенку-из-воображения улыбку в ответ и ничего не могла с этим поделать. «Я — менада, а для них нормально пить вино. Мать Диона, вероятно, тоже потягивала его, когда была беременна, и сын у нее получился прекрасный», — наконец убедила она себя. Теперь, когда Кевин после завтрака уходил, Пенелопа бросалась к шкафчику в гостиной, где держала тайком купленное вино. Шла она так быстро, как только могла, учитывая, что ребенок в этот момент тоже подхватывал ее возбуждение и начинал толкаться внутри с силой героя античности… или бога. Успокаивался он лишь после того, как она прикладывалась к горлышку и несколько раз жадно прихлебывала. Тогда она могла осторожно опуститься в кресло, поглаживая живот, и время от времени подносить бутылку к губам — сигналом в этом случае обычно служил очередной нетерпеливый удар. А когда близился вечер, Пенелопа спохватывалась, избавлялась от улик, набивала рот пластинками виноградной жвачки и готовила легенду о том, как прошел ее день. В этих рассказах не было ни слова правды, но Кевин об этом не догадывался, слишком уж уставшим приходил из офиса. На работе выдалось нелегкое время, к тому же он пробивался к креслу начальника и потому лез из кожи вон, лишь бы выслужиться и достичь цели — таблички с именем «Кевин Харт, старший менеджер». До беременности Пенелопа поддерживала мужа во всем и говорила, что если ему дадут шанс попробовать себя на этом посту, то это хорошо скажется на его карьере. Теперь же слова «директорское кресло» и «продвижение по службе» совсем перестали ее волновать — она ловила себя на том, что ей неинтересно даже то, что сейчас происходит в офисе, откуда ей так не хотелось уходить. Наследство матерей позволяло ей не работать, так что они с Кевином решили, что во второй половине беременности лучше будет посидеть дома и поберечь себя. Поэтому в последний рабочий день она прошлась по всем кабинетам, со слезами на глазах попрощалась с коллегами и вышла, пообещав очень скоро вернуться. Правда, сейчас она совершенно перестала понимать, зачем ей туда возвращаться. То, чем она занималась на работе, сейчас казалось ей такой же бессмысленной ложью, какую матери скармливали ей о лабораториях Аданем. «Там разрабатываются новые рецепты, тестируется экспериментальное вино», — говорили они, а оказалось, что в подзамочной комнате нет ничего, кроме колодца в центре. Пугающая пустота вместо приборов и мебели, пробирок и реторт… Сейчас, когда она пыталась мысленно представить свое место работы, ей думалось — оно стало похоже на эту лабораторию: пустую, темную, заросшую пыльной паутиной, с гулкой тишиной в углах. Мертвую. Конечно, Пенелопа понимала, что это, скорее всего, не так, но воспоминания о веселых мозговых штурмах и совместных чаепитиях размылись и начали напоминать старую, пожелтевшую от времени фотографию ее отца. А еще в ее жизнь вернулись красочные сны. Сны, о которых Пенелопа тоже не могла рассказать Кевину, пусть даже в тех, где она видела круглоглазых сов, оленей с витыми рогами и орлов, крылья которых метали молнии, не было, в общем, ничего особенного. Она все равно не смогла бы объяснить, почему запоминает любую мелкую деталь из сна: каждого дельфина, каждую чашу, каждую колесницу — так прочно, как будто глядела на все это наяву, не какую-то долю секунды, а целые часы. Если же она упомянула бы при муже о других сновидениях, которые посещали ее все чаще, он перепугался бы. Слишком уж это напоминало сцены, которые они оба наблюдали в Напе… В этих снах Пенелопа, высокая как башня, шла по лугу, вдыхая пряный аромат трав и цветов, а когда ей под ноги бросались мелкие зверьки, она, будто невзначай, давила их своими подошвами, растаптывая крохотные головки, которые лопались, как спелые ягоды, и превращая хрупкие косточки и тощие тельца в вязкое месиво. Кевин наверняка увидел бы в этом знак, что ребенок, который должен скоро родиться, будет таким, как Дион, что это его воспоминания прорываются сквозь кошмары. Может быть, от него стоит избавиться, чтобы ужасы Напы не повторились снова? Поэтому она и не говорила мужу ничего: знала, что он обязательно ляпнет что-то такое, глупое и смехотворное. «Даже если малыш — из-за того, что он тоже сын менады и нормального человека — окажется похожим на Диона, что тут такого? Его все равно нельзя будет превратить в Диониса, других менад не осталось, некому проводить ритуал. А до ритуала Дион был самым обычным парнем». Пенелопа не могла отказаться от мысли хоть так вернуть себе Диона или кого-то, очень на него похожего. От одной мысли, что она лишится его окончательно, делалось зябко. Она думала, что смирилась с этим, приняла его смерть и то, что сама ее принесла, но в последние месяцы мир, где больше нет парня, который был ее первой любовью, казался ей чертовски неуютным местом.*
Когда Кевину предложили на три недели поехать в Бостон по работе, он хотел отказаться. Пенелопа уговорила его согласиться. Она вилась вокруг, льнула к нему и убеждала, что до родов еще много времени, что она вполне справится одна, что он не должен упускать возможность, подаренную ему начальством. В конце концов, он сдался и уехал. После этого ей уже не нужно было притворяться — она могла делать только то, что хотела. Пенелопа больше не включала телевизор, не брала в руки книг. Как только она прикрывала глаза, ей показывали фильмы, которых не видел никто другой. Никогда. Однажды, когда она лежала на диване, время от времени прихлебывая из бокала на подлокотнике, и наблюдала, как мысленные кони и быки сталкиваются на поле боя, раня друг друга и расплескивая на песке кровь, как воины в хитонах нападают на противников со спины, глубоко втыкая зазубренные копья, как дятлы — почему-то они, а не вороны — садятся на свежие трупы и пробивают черепа, выковыривая розовато-серый мозг, через дверцу для домашних животных проник соседский кот. Он и раньше заходил, и они не возражали — эта кошачья дверца была в доме давно, еще когда они въезжали, и заделывать ее не было и мысли. Когда-нибудь они заведут свое животное — об этом в их семье говорилось не раз. «Это будет хорошим способом научить малыша ответственности», — обычно замечал Кевин, а она, хоть и считала, что собака лучше подойдет на роль друга ребенка, все равно вторила ему, справедливо рассудив, что до событий, о которых они говорят, еще порядочно времени. «Так что пусть дверца остается. Разве она кому-то мешает?» Они всегда находили для рыжей бестии что-нибудь вкусненькое, вот он и осмелел — начал тереться об ноги, просить себя приласкать, настойчиво мурлыкать. Поэтому появление зверька и сейчас заставило Пенелопу подняться с дивана и пойти к холодильнику. Вот только когда она достала баночку печеночного паштета, ей словно кто-то шепнул, что на самом деле нужно сделать с назойливым животным, и она кивнула этому невидимому «кому-то». Глаза ее при этом остались тусклыми, как во сне. Пока кот ел, алчно урча и не замечая ничего вокруг, она заглянула на кухню и сняла с магнитного держателя нож для мяса, а потом, осторожными шажками подобравшись к нему, полоснула заостренным лезвием по горлу, почти отделив голову от шейки. Кровь полилась сплошным потоком. Сложно было поверить, что в таком маленьком животном столько ее помещается. Она мгновенно заполнила канавки в паштете, проеденные котом, и выплеснулась через край, разнося частицы печенки по всей кухне. По-прежнему до конца не отдавая себе отчета в том, что делает, девушка сунула палец в кровавый паштет, щедро его зачерпнула и отправила в рот. После этого Пенелопа будто обезумела — любой, кто взглянул бы на нее со стороны, решил бы так. Она схватила истекающее кровью тельце обеими руками, как только что купленную шаурму, и приникла губами к ране, глотая горячую солоноватую жидкость. Десны щекотали шерстинки, домашняя футболка насквозь пропиталась из-за стекающих по подбородку струек, но она не обращала на это внимания и продолжала пить. Это было лучше воды, лучше молока, даже лучше вина. Лучше всего, что она когда-либо пробовала! Сделав несколько десятков глотков, Пенелопа, правда, услышала в голове тоненький голос, в котором с удивлением узнала собственный. Едва слышно, почти неразборчиво голосок повторял: «Я должна остановиться», «Творится что-то ужасное, что-то не так!», «Кевин, помоги мне, я не справляюсь!». Казалось, внутри ее головы бегает, натыкаясь на все углы и разбивая коленки, маленькая испуганная девочка, которую все покинули… Пенелопа тихо застонала, отбросила кота в сторону, как пустой молочный пакет, подняла ладони к глазам и увидела, что под ногти забились сгустки крови. На ее лице отразился ужас. Впервые за долгое время она осознала, насколько ей нужна помощь. «Последователи Овидия… У меня ведь есть возможность связаться с ними? Должен же был кто-то остаться?» Она думала об этом, но не могла припомнить, знала ли другие имена, кроме Джека и Холбрука, был ли у нее нужный номер телефона… А когда стала вставать с колен, придерживая тяжелый — от ребенка и от крови — живот, ее захлестнуло волной оргазма. Пенелопа ахнула, сжимая колени и выгибаясь назад, рука сама собой потянулась к клитору, нажала — и любые мысли о том, что можно кому-то позвонить, пропали из ее головы. Перед ней расстилался золотистый свет, между ног было горячо и влажно, половые губы раскрылись, как обычные — в ожидании поцелуя, средний палец ходил туда-сюда, глаза подернулись поволокой. Она начала уже постанывать, но до конца дойти все же не смогла. Тогда Пенелопа, на лице которой играла безумная улыбка, встала и направилась на кухню. Там она выудила из ящика для овощей самый длинный и гладкий огурец и, даже не сполоснув, направила его в себя как можно глубже… Никогда за годы, что они жили с Кевином, секс не приносил столько восторга, никогда это не было так остро, так сладко — все тело словно разогрелось от этого жара. Как будто в нее снова входит Дион — уже не так, как в их единственный раз, с признаниями в любви и робкими поисками ритма, а неистово, как и положено богу. Пенелопа закусила губу, отчаянно сожалея, что так сильно сопротивлялась своему предназначению в прошлый раз и не отдалась этому исступленному созданию, возбуждающе пахнущему мускусом… Когда она достигла пика наслаждения, что-то внутри подсказало ей сдернуть с себя пропитанную кошачьей кровью футболку, растереть ее по разгоряченному животу и выжать несколько капелек крови в пупок. После этого держащее ее напряжение ушло, и, усталая, наполненная удовольствием, она легла прямо на искусственную львиную шкуру — украшение гостиной — и моментально уснула, обнимая выступающий окровавленный живот.*
Проснувшись на следующее утро, Пенелопа не узнала себя. Предплечья раздались чуть ли не в два раза, ляжки стали, как у страдающей слоновьей болезнью, а живот увеличился так, что казался больше фитбола с курсов для беременных. При этом в ней словно не осталось воли на то, чтобы бояться, протестовать, возмущаться. Мысли стали медленными, неповоротливыми, как и она сама. С трудом поднявшись, она выбросила в мусорный пакет оскверненный огурец и трупик кота, который начал пованивать, и, мельком взглянув в зеркало в прихожей — она в нем уже не помещалась, — снова легла на диван с открытой бутылкой в руке… Через час в калитку позвонили. Возможно, это была соседка, ищущая кота, но Пенелопа даже не повернула голову к двери, не говоря уж о том, чтобы встать и открыть. Минут через пять звонивший ушел, и она с облегчением откинулась на подушки. Давление изнутри теперь распирало куда сильнее, и только частые глотки вина позволяли это выносить. Она ловила пинки то под самой грудью, то в обоих боках, то в районе почек: сейчас казалось, что внутри не один младенец, а как минимум два или три, но даже осознание этого не заставило ее насторожиться. Конечно, она по-прежнему помнила, как они с Кевином ходили на УЗИ, которое показывало, что ребенок один, но пол определить не получится — он так свернулся, что увидеть это не выйдет. Вот только это как будто случилось несколько тысячелетий назад, так что в эту минуту Пенелопа вполне допускала, что детей на самом деле несколько, а УЗИ ошиблось. Она лежала, раскинувшись на диване и снизу вверх глядя на монументальный купол живота. На нем то тут, то там выступали бугорки, и в этих местах туго натянутая кожа шла длинными трещинками. Это могло быть болезненно, но почему-то не было. Ощущения, которые Пенелопа в этот момент испытывала, казались максимум неприятными. Не более. У нее почти не получалось сейчас размышлять, мозг словно утопал в липкой каше, но, когда она напрягла весь свой разум, из этой каши всплыла картинка. Мать Марго, такая, какой она видела ее в последний раз. Хохочущая и одновременно кричащая. Беременная и поэтому умирающая. «Ей было очень больно тогда, а я сейчас даже огромнее, чем была она. Так почему же мне — нет? Я для них — последний шанс? Может быть, поэтому?» Разобраться с этой мыслью, понять, кто такие вдруг появившиеся в ее голове «они», Пенелопе не удалось. Изнутри опять ударили сразу в нескольких местах, в центре живота проступило что-то вытянутое, и по всей его длине кожа начала медленно расползаться. Пенелопа охнула, больше от неожиданности, чем от чего-то другого, схватилась за пострадавшее место, нежно провела по нему рукой, успокаивая, а когда все прекратилось, не смогла уже вспомнить, о чем думала до этого. Боль появилась позднее. Она накатила внезапно — как взмах меча, как раскат грома, как океанская волна. Еще несколько секунд назад Пенелопа мирно дремала — и вот уже она корчится на диване, прижимая к животу пальцы, между которых уже начала струиться кровь. Ее будто снова и снова протыкали раскаленным трезубцем, давили внутренности кузнечным молотом, вышибая из груди дыхание и не давая даже раскрыть рот, чтобы заорать. Если бы она нашла в себе силы отнять от тела окровавленные пальцы, не пытаться соединить края раны, которые с каждым спазмом расходились все шире, она заметила бы, что наружу пробивается не одна головка, что их много. Одна, со слипшимися золотистыми прядями, уже торчала между ног, вторая, темноволосая, методично проедала себе путь в правом боку... Остальные нетерпеливо толкались внутри, еще больше сплющивая многострадальные органы Пенелопы и готовясь последовать за первыми двумя. Сил ей хватило лишь на полузадушенный писк. Когда же она, сжавшись от боли, глотнула воздуха, чтобы испустить вопль, из разросшейся дыры — невероятно было, что человек, внутренности которого обнажились и пульсируют, все еще жив — вылетел электрический разряд, который попал в стереосистему. Та включилась на полную громкость, выдавая начальные такты моцартовской «Симфонии № 40». Пенелопа пообещала Кевину, что будет ее слушать, пока он в отъезде, потому что классическая музыка полезна для ребенка, но, разумеется, ни разу не запускала кассету. Зато теперь звуки скрипок, флейт, кларнетов и виолончелей окутывали ее со всех сторон, заглушая отчаянные крики... Белокурая девичья голова вяло упала набок, изо рта выплеснулась густо-красная струйка крови. По цвету она была точь-в-точь как свежевыдавленный сок винограда.*
За несколько домов от них разнорабочий Берт Чарльз, как всегда, готовил себе холостяцкий завтрак — яйца в мешочек, зажаренный до черноты бекон, кофе по-ирландски с щедрой порцией виски. Когда с улицы послышался грохот, заверещали автомобильные сирены, затряслись стекла в домах, он отодвинул жалюзи и с любопытством заглянул за окно, а всмотревшись, заорал от ужаса. На его крыльцо опустилась огромная голая ступня.