Связаны

      Разговоры о вечном — удел подростков, страдающих от дефицита внимания и увлечённых селфхармом, но Чуя, прикрыв глаза и задержав дыхание, слушает монотонный голос Осаму. Мужчина ни капли не заинтересован. Ему всё равно на то, что там несёт этот идиот, у которого, видимо, ещё не скоро пройдёт стадия в жизни, когда каждая мелочь может стать поводом для суицида.       Накахара думает о том, что Дазай слишком романтичен, и он никогда не перестанет упрашивать его провести ровную линию вдоль вены, погрузившись в ванну, наполненную горячей водой, чтобы никогда больше не видеть этот гнусный, успевший надоесть до позывов рвоты, мир. И, впрочем, Чую привлекает идея уйти в мир иной в расцвете сил, но данный способ смущает и отталкивает. Рыжий не прочь погибнуть на опасном задании, но не от собственной руки и не в объятиях человека, которого тот, по идее, должен ненавидеть.       У них из общего: разрушенная мафией жизнь, любовь к выпивке и ненависть к людям. И Чуя непроизвольно задаётся вопросами: почему они до сих пор делят одну постель? Почему делают вид, что готовы убить друг друга? Почему просто не разойдутся вместо того, чтобы устраивать эффектные ссоры, после которых общая квартира практически разрушена, а они спят всё также вместе? Их теперь не связывает ни работа, ни общие цели, ни даже мировоззрение. Осаму пытается искупить свои грехи, спасая людей, но не понимая, что это его самого делает несчастным и мёртвым внутри. А Накахара… Он просто старается жить в привычном ритме, но без Дазая в роли напарника это получается максимально хуёво.       Наблюдая за Осаму, за его работой, Чуя понимает, что где-то внутри зарождается лютая зависть. Она разъедает изнутри, просачиваясь через кожу, и превращается в те самые ссоры, после которых приходится вызывать горничную. Дазай в какой-то степени свободен от мафии, он имеет возможность жить полной и беззаботной жизнью, в то время как Накахара не может снять ошейник, что когда-то надел на него Мори. И делать вид, что всё хорошо, с каждым годом становится всё труднее.       Дазай — это запах никотина, гнили, стерильных бинтов, смерти и опасности. Он дружелюбно улыбается коллегам в агентстве, спасает людей и пытается совершить суицид ровно раз в неделю, наивно полагая, что Чуя позволит ему умереть так просто. У Осаму на лице натянута маска идиота с отсутствием мозгов, но от его мыслей бросает в дрожь сильнее, чем при морозе в тридцать градусов. И он может сколько угодно ломать комедию, помогать полиции, строить из себя добродушного ленивого придурка, но Накахару обмануть сложнее, чем того же Ацуши.       Голубые глаза запечатлели, по мнению их обладателя, самые прекрасные и живые моменты из жизни Дазая Осаму. Те самые моменты, когда белоснежные бинты окрашивались в алый, из карих глаз сыпались искры, а тонкие бескровные губы растягивались в улыбке, показывая, что жалостью здесь даже и не пахнет. Чуя вспоминает об этом с ностальгией и признаёт, что отдал бы всё ради того, чтобы вернуться в этот период жизни, ещё раз увидеть такого Дазая и ощутить то незабываемое чувство лёгкости, собственной безопасности и восхищения.       Сейчас же, открыв глаза, Накахара видит перед собой отголосок того Осаму. Этот человек в бежевом пальто, с наигранной улыбкой и разящим от рубашки запахом лжи, не был похож на Дазая, которого голубоглазый знал когда-то. Кажется, даже сам Осаму это осознаёт, но упорно игнорирует, уверяя себя, да и всех вокруг, что должность детектива его более чем устраивает.       А вот Чуя заебался жрать эту ложь каждый день и изнывать от желания вмазать по смазливой роже бывшего напарника. — Ты когда-нибудь думал о том, насколько мы ничтожны, Чуя? — спрашивает Дазай, пропуская сквозь пальцы непослушные спутанные рыжие кудри. И нет никакой тени улыбки на лице, отчего Накахаре становится легче дышать, да и существовать в целом.       У Осаму было два года на то, чтобы передумать, вернуться в мафию и попросить прощения. Не у Мори, а у Чуи. Последний всё это время думал, что напарник погиб, и иногда испытывал безумное желание обронить хотя бы одну слезинку, позволить себе скорбить по человеку, что явно был ближе и дороже любого другого. Но вместо слёз Накахара нагружал себя работой. Дазай вместо того, чтобы думать своей головой, а не той, что на плечах Одасаку, два года шатался по второсортным барам, посвящал себя девушкам, что ложились под него после двух-трёх комплиментов, и размышлял о вечном, как последний идиот. — Отвали, — бормочет в ответ Чуя, но голову с колен Осаму не убирает. Наоборот, тот устраивается поудобнее​ и постепенно умирает в ожидании, когда уже наконец взойдёт солнце. Тогда все эти дурацкие разговоры закончатся, и он сможет избежать встречи со​ слишком радостным и лживым Дазаем, успешно исчезнув и закопавшись в работе и документах.       Наедине Осаму никогда не улыбается, потому что не видит в этом никакого смысла. Он ещё в детстве понял, что этот рыжий мальчик, ненавидящий всем сердцем человечество, терпеть не может, когда ему улыбаются так, как делал это Дазай — лживо, в попытке подарить ненужную надежду на то, что мир ещё не успел окончательно прогнить. Это, пожалуй, нравится Накахаре больше всего. И, видимо, из-за этого он всё ещё делит с Осаму всё, что у него есть: постель, квартиру, жизнь без общих целей, одной работы на двоих и схожего мировоззрения. — Каждый день мы думаем о том, как не погибнуть под колёсами машин, не словить пулю в лоб или не встретить сумасшедшего с ножом по пути домой, — монотонный голос Дазая заставляет забыть о том, что тот несёт полную ересь, и Чуя непроизвольно начинает вслушиваться, пытаться понять, что до него хотят донести, параллельно борясь со сном. — Но практически никто не задумывается о том, что у всего человечества есть возможность погибнуть вместе со звездой, которая может находиться за тысячи световых лет отсюда и всё равно умудриться погубить целую разумную цивилизацию.       Дазай любит умничать, и Чую это раздражает до невозможности. Но именно сейчас он заглядывает в карие глаза, что прячась в темноте и вовсе кажутся чёрными, и тяжело выдыхает, понимая, что всё-таки тот виски вскружил Осаму голову, что уже третий час ночи и пора бы лечь спать. Завтра им двоим предстоит активно изображать довольных жизнью людей. — Спокойной ночи, — небрежно кидает Накахара и, перекатываясь на противоположную сторону кровати, закрывает глаза, не удосуживаясь накрыться одеялом. — Чуя, ты нудный, — закатывает глаза Дазай и смотрит в спину голубоглазого, разглядывая засосы и следы собственных зубов на молочно-бледной коже. От подобного вида на губах играет призрачной тенью улыбка, а тонкие пальцы прикасаются к небольшому тёмному пятнышку на лопатке.       Под пристальным взглядом Накахара чувствует себя неуютно. От аккуратного и нежного прикосновения тот вздрагивает и морщится, желая сломать пальцы Осаму прямо сейчас. И, поверьте, он бы сделал это, если бы не было так лень и не хотелось спать.       Дазай вздыхает и поднимается с кровати.       Чуя в эту же минуту резко садится и пытается в темноте отыскать Осаму, чувствуя, как сердце безудержно скачет в груди, ударяясь о рёбра. Он встречается с ним взглядом, обнаруживая того на полпути к балкону, и выдыхает.       Накахара отлично понимает, что Дазай знает, почему мужчина просыпается среди ночи, сверлит его взглядом и снова засыпает, почему нервничает, когда тот задерживается в агентстве, и почему боится отпускать того из своих объятий. Осаму не глуп и давно обо всём догадался, а Чуя считает это слишком неловкой темой для разговора, не желая пробуждать воспоминание о том, как Дазай ускользнул от него без предупреждения на два года. — Чуя, — зовёт Осаму, и Накахара послушно поднимается с постели, замотавшись в плед, и выходит на балкон, заполучая резкий поток свежего воздуха и запаха никотина в лицо.       Чуя становится беззащитным под взглядом Дазая. Он сглаживает шипы, сбрасывает все колючки, позволяя детективу взглянуть на оголённую донельзя душу, и ёжится от порывов прохладного ночного ветра. И на улице так неожиданно тихо и спокойно, что Накахара может слышать бешеное биение собственно сердца, не сомневаясь ни на секунду в том, что брюнет тоже наслаждается этим прекрасным саундтреком.       В воздухе витает запах сырости, никотина и совсем немного чёртовой неловкости, становясь чуть тяжелее и оседая неприятным грузом на плечи. Чуя не поднимает взгляд на Дазая ровно до того момента, пока тонкие пальцы не касаются подбородка, чуть сжимая и заставляя посмотреть прямо в тёмную, затягивающую с головой, бездну. — Перестань, — строгий голос пронзает до самых костей, пробирается в самые заброшенные уголки сознания и отдаётся эхом, вызывая лёгкую дрожь в коленях и заставляя Накахару вцепиться в плечи Осаму, смотреть из-под золотых ресниц виновато и с отголосками страха. — Перестань вести себя, как запуганный ребёнок, Чуя.       Чуя, по сути, понимает, что Дазай никуда от него не денется, что у него не получится залечь на самое дно во второй раз. Но внутри него всё ещё живут воспоминания о бессонных ночах и мыслях о том, что, возможно, Осаму мог погибнуть, ведь он тоже смертен.       Между ними не было никаких договорённостей насчёт «навсегда», но Накахара так нуждается в этих простых и лживых обещаниях. У него нет никакой гарантии на то, что следующее утро он не встретит уже совершенно один и не будет снова атакован одиночеством.       Осаму мягко целует в губы, и Чуя подаётся вперёд, желая прижаться к Дазаю всем телом, сжимает его плечи настолько сильно, что, вероятно, останутся синяки. Он думает о той бесконечности, о которой рассуждал детектив пару часов назад, и о том дне, когда Осаму приполз к нему после двухлетнего молчания, из-за чего Накахара был готов либо убить его, либо расцеловать и самому разрыдаться.       В груди отзывается старое чувство одиночества, ненужности. Чуя отстраняется от губ Дазая, позволяет тому заключить себя в крепкие объятия, и сам прижимается к Осаму, желая раствориться в этом моменте. Ему хочется забыть о том, что будние дни — это череда их стычек в людных местах, показных драк, во время которых они откровенно поддаются друг другу, и его собственная ненависть вместе с желанием уничтожить здание агентства к чёртовой матери. — Ты же знаешь, что можешь вернуться в любой момент? — тихо спрашивает Чуя, потому что воспоминания об их совместной работе становятся слишком невыносимыми. — У меня нет никакого желания возвращаться, — отвечает Дазай так же твёрдо, как и сотни раз до этого.       Накахаре остаётся лишь тяжело вздохнуть и принять факт того, что Осаму уже никогда не вернётся в мафию. Им уже никогда не быть тем Двойным Чёрным, которым они были годы тому назад, и их соперничество давно погребено глубокого под землёй. Чуя до сих пор не может понять, хорошо это или плохо. — Не ври себе, — хмурится голубоглазый и поднимает взгляд на Дазая, что в это же мгновение морщится, потому что сигарета обжигает пальцы, и выбрасывает окурок. — И мне тоже. Я тебя насквозь вижу, Осаму.       От собственно имени, произнесённого хриплым голосом, по лицу расползается лёгкая и впервые за долгое время не лживая улыбка. Осаму убирает рыжие пряди с лица Чуи, склоняется и целует в лоб, вызвав у мафиози табун мурашек и желание ударить настолько сильно, чтобы мозги встали на место. — Позволь мне самому выбирать, — тянет Дазай и отстраняется. — В конце концов, ты не получишь от моего возвращения никакой выгоды. — Уж как-нибудь справлюсь с понижением, — шипит Накахара, будучи уверенным, что его желание вернуть Осаму на нужное место гораздо важнее карьерного роста. — Тем более, Мори уже слишком долго управляет.       Осаму тихо смеётся и треплет рыжие волосы, приводя их в ещё больший беспорядок. Чуя же готов шипеть, словно разъярённый котёнок, и тщетно пытается пригладить непослушные пряди. — Позаботься о том, чтобы никто не догадался, как сильно ты хочешь его свергнуть, — усмехается детектив и тянет Накахару обратно в комнату. Последний тут же сбрасывает плед с плеч и устраивается под одеялом на кровати, готовый отдаться в объятия сна.       Чуя чувствует себя более, чем уютно, когда Дазай ложится рядом, прижимает к себе и утыкается носом в шею, шумно выдыхая. Он так же жмётся к Осаму и целует непослушные каштановые локоны, позволяя себе улыбнуться уголками рта. Внутри становится необычайно легко, и Накахара готов наконец-то признаться себе в том, что их с Дазаем всё-таки связывает что-то, кроме разрушенной мафией жизни, любви к выпивке и ненависти к людям.