Tant de haine

Мелеагант умирал. Раньше-то он думал, что неуязвим. Что Господь скорее позволит рухнуть небесам, чем бросит своего рыцаря на произвол судьбы. [В Бога, правда, Мелеагант не верил, но ведь должен хотя бы кто-то ответить за ту несправедливость, что безжалостной стальной ладонью отшвырнула принца де Горр от его заветной мечты. Так почему бы не оставить это безмолвному Всевышнему Творцу? Уж куда проще так, чем найти в самом себе силы признать поражение. Да и любые другие силы, в общем-то, тоже.] После тайного отбытия Гвиневры в Камелот Мелеаганту казалось, будто весь мир вокруг него рухнул и рассыпался в прах. Когда однажды утром принц обнаружил комнату своей невесты пустующей, с растерзанной в спешке сборов постелью и распахнутым настежь окном [голубка выпорхнула из своей клетки], ему оставалось только одно: утопить свое отчаяние в крови — либо из собственных вскрытых вен, либо из тел рыцарей вражеского войска. На первое у Мелеаганта духу так и не хватило, а второе и без того требовало его участия: Камелиард поднял вооруженное восстание, и действовать нужно было незамедлительно. Мелеагант повел своих солдат вперед, сам первым бросился в атаку — и тут же поплатился за это: удар меча, обрушившийся на принца, показался ему последним, роковым ударом судьбы. Тем ударом, который заставил его опуститься на колени и тяжело рухнуть на землю. [И остаться лежать на ней — забытым, брошенным своим же войском и признанным мертвым.] Страшная рана головы разделила лицо на две равные половины. Одна — мертвенно-бледная, застывшая, с прилипшими ко лбу черными волосами и тускнеющим глазом; другая — сплошное кровавое месиво с белеющими раздробленными костями. Череп был расколот, но мозг, по всей видимости, не повредился. Иначе нельзя было объяснить, почему Мелеагант все еще был жив. [Может, Господь, как раз-таки наоборот, любит его и желает ему пробыть на этой земле чуть подольше? По крайней мере, на несколько лишних минут.] Мелеагант будто сквозь туман слышал собственное прерывистое свистящее дыхание. Единственный зрячий глаз и тот не видел ничего, кроме дребезжащего света [и, кажется, каблуков женских сапог, хотя это, скорее всего, был просто обман зрения]. Боль была такой же сильной, как холод для того, кто замерзает в сугробе: никаких страданий, только тепло и сонное умиротворение. [И сухая прохлада женской ладони, гладящей по-матерински щеку.] Кажется, ни одно существо на целом свете не способно испытывать столько ненависти, сколько кипело в Мелеаганте. [Кипело бы, если бы нервные окончания позволяли ему чувствовать еще хоть что-нибудь.] Как много он упустил — и как много еще мог получить, если бы имел силы… Если бы взгляд любимой женщины был полон ласки, а не отвращения и презрения. Она — источник, святой Грааль, но владеть ею Мелеаганту, по всей видимости, было не дано. По крайней мере, не в этой жизни.  Какому королю, какому сопернику  Боги предназначили ее? Мелеагант не знал этого, да и не мог знать. Единственное, в чем он был уверен — этот вопрос задавал ему чей-то женский голос, шепотом проникающий в самую голову. И придающий сил. [Нет, милая Гвиневра. Это еще не конец. Далеко не конец…]