Порченый

      Ветер здесь сильнее, чем на границе. Бьет в спину, в грудь, в бока — будто играет и ждет, какой удар окончательно уложит на мокрую землю. Впереди ничего не видно из-за слезящихся глаз. Чанель идет, даже не зная, куда хочет прийти. Старцы говорили, что за границей Мертвого леса можно спастись. «Если найдешь свое, сможешь вернуться», — говорил их шаман, а сам оберег в пальцах сжимал, чтобы маленького внука духи защитили. Такая хворь в стае — беда каждому волку. Сказки, как сказала бы мать, но ведь никто никогда не доказал обратное. Просто потому что никто не вернулся.       «И ты не вернешься», — тихо, насмешливо. И бьет сильнее самого мощного потока воздуха.       Чем дальше от леса, тем гуще туман и тише ветер. Но успокоившаяся стихия будто выжала последние соки. Чанель несет уставшие ноги вперед, не видя даже собственных стоп из-за стелящейся вязкой дымки. На четырех лапах было бы быстрее и сил ушло бы меньше, но Чанель понимает, что нельзя. И в голове чужое совсем: «А ты попробуй. Мы ведь так давно не вставали на лапы, верно? Вспомним, каково это, м? Чтобы потом навсегда».       Чанель устало трясет головой и валится на колени, пальцами зарываясь во влажную почву. Сил почти не осталось.       — Замолчи, — надрывно и совсем по-чужому: он не разговаривал уже несколько лун.       Лбом утыкается в землю и к смеху мерзкому старается не прислушиваться. И не знает уже: где его собственные мысли, а где — зараза, медленно пожирающая изнутри. Порченый. И от клейма этого избавиться удается единицам лишь. Чанелю все больше кажется, что он действительно найдет здесь спасение — в земле мокрой, что под пальцами. Потому что заслужил.       Туман становится все гуще, обволакивая полностью, и даже пальцев на грязных ладонях не видно почти. А нос вдруг улавливает запах отдаленно знакомый и свежий. Будто расцветающая природа самым ранним утром в лесу возле его поселения. Но попытка поднять голову оборачивается провалом — тело будто свинцом налилось, туманом придавленное к земле. Чанель на спину переворачивается, и только теперь удается разглядеть очертания темной фигуры.       — Живой? — чужого голоса почти не слышно. Зато в голове отчетливо: «По нашу душу пришли. А кто останется, когда проснемся? Кто из нас?»       Легкое прикосновение прохладной ладони ко лбу — последнее, что помнит Чанель, прежде чем позволяет себе впервые за несколько лун уснуть.       Лишь немногие из старцев хранят сказания предков о временах, когда человек и волк еще не были едины и у каждого был свой тотем. Земля, что ныне населена людьми-волками, называлась Волчьей. Человек, рожденный здесь, получал свой тотем, как только впервые открывал глаза и смотрел на мир. С этого самого момента волк становился для человека верным другом и защитником.       Но пришло время великой Хвори, когда все живые тотемы начали уходить в мир духов, оставляя своего человека беззащитным. Тогда шаманами было решено навсегда привязать их друг к другу, чтобы никакая хворь не смогла их разлучить, и духи пошли им навстречу. Неприкаянные волки, оставшиеся на земле, ушли в мир духов насильно, навсегда затаив злобу на весь людской род, что теперь был единым целым с их собратьями. Теперь каждый человек всегда носил своего волка внутри, умея вставать на четыре лапы и полностью перенимая возможности сильного тела своего тотема. Но тогда, в поисках защиты, шаманы не понимали, что объединяя две души, они могут погубить обе.       Духи согласились оберегать людей, но не сказали, что потребуют что-то взамен. И лишь когда первый человек потерял своего волка, люди поняли, что с самого рождения судьба каждого предрешена. Слабый человек никогда не сможет удержать своего волка, а слабый волк не сможет защитить своего человека. Если первые пять весен, малыш не обращался, родители плакали, зная, что к зиме придется попрощаться навсегда.       Чанель был сильным с самого рождения. Настолько же сильным, как и его тотем. Он из тех, кому пророчат стать вожаком с первой общей охоты на четырех лапах. А потом ношу на себя взял непосильную, что волка заставила собственного потерять. И дряни Неприкаянной позволило занять место защитника. Только не защищает ведь, а губит и с ума сводит. Обратиться или уснуть — страшно. Кто знает, проснешься ли ты в следующий раз? А Чанель такое видел. Видел, как Порченые собственную семью загрызали, потому что человеческого и своего в них уже ничего и не было. Когда шаманы создавали защиту людям, они не понимали, что если волк уйдет, его место сможет занять кто-то другой.       У Чанеля был сильный волк, да вот только человек ему попался недостойный.       Чанель просыпается, когда чует запах жареного мяса. Во рту не было и крошки за несколько лун пути, и сглатывается голодно само по себе. Нюх просыпается раньше, чем Чанель осознает, что все еще жив.       — Пр-пр-проснулся, ток-ток? — высокий голос заставляет отпрянуть к стене из крепкого дерева.       Перед ним — мальчишка, что с виду всего вёсен семь. С волосами цвета золотистых колосьев и в легкой, красиво сшитой рубахе больше размера на два. Словно не с плеча совсем. Смотрит открыто и заинтересованно, голову склоняя, будто щенок.       — Бэкки ск-сказал, что еще несколько лун кричать будешь, ток-ток.       Чанель даже на звуки странные, издаваемые мальчишкой, внимания не обращает. Ладони собственные рассматривает, а потом всего себя, понимая, что рубаха на нем и не его вовсе — расшитая похожим образом, что и на мальчишке. В хижине тихо и аккуратно, и пахнет аппетитно, вперемешку с травами. Нюх притупился, когда ушел волк, но запах знакомый все равно чуется. Спаситель выволок-таки его из тумана.       — А я кричал? — хрипло совсем спрашивает Чанель и от голоса собственного морщится. Он бы испугался, если бы кто так с ним заговорил.       Но мальчишка только улыбается и забирается к нему на постель, продолжая рассматривать распахнутыми глазами. И волосы на свету переливаются, золотом поблескивая. Если бы ни странная речь, ничем не отличался бы от обычных детей. Красивый, разве что, — хороший вырастет омега.       — С-сильно. Ух, как! — даже руками разводит.       И не боится ведь совсем, смотрит открыто и ближе подползает. А Чанель невольно отдаляется, прислушиваясь к тишине. Такой долгожданной, что начинает казаться, будто действительно с ума сошел. Или что тварь притаившаяся ждет лишь момента, чтобы нанести последний удар. Чанель уверен, что в этот раз не выдержит.       — Н-но так вс-всегда, когда пустой. П-порченый ведь, ток-ток.       Говорит это так свободно, будто не должен бежать, боясь, что его в любой момент разодрать могут. Чанель же мерзкой испариной покрывается — слышать о собственном клейме из уст ребенка страшнее.       — Н-но Бэкки спас, — кивает сам себе несколько раз мальчишка. — И меня, ток-ток.       И улыбается солнечно и непосредственно, совсем не понимая, какой ужас таят в себе эти слова. Чанель снова осматривается и нервно сжимает край рубашки, когда в проеме дверном видит хрупкую фигуру.       Бэкки оказался не сильным альфой и не стариком-травником, что представлялся спасителем. Омега. Тонкий с виду — даже с постели видно выпирающие косточки ключиц. И рубаха, просвечивающаяся на солнечном свету, не скрывает очертаний тощего торса. Как же дотащил тогда? Видимо, и альфа имеется. Чанель не ожидал вообще, что живых встретит — на смерть ведь шел почти.       — Бэкки, — радостно зовет мальчишка, спрыгивая с постели и обвивая его руками, и парень улыбается невольно, накрывая своей рукой маленькую ладошку.       Чанель только смотрит, не в силах ничего произнести. Ему все больше начинает казаться, что он уснул. Прямо там, на мокрой земле в тумане, недалеко от Мертвого леса.       — Обед готов.       Омега говорит только это, а потом уходит вместе с мальчишкой, видимо, за стол. Чанель смотрит им в след несколько секунд, прежде чем идет на поводу у собственного желудка. В ногах все еще чувствуется слабость, когда он встает на прохладный пол, и от этого мерзко на душе. Так слаб он не был еще никогда.       Стол небольшой, и усевшийся напротив старшего омеги Чанель занимает почти всю свою сторону. Мальчишка беззаботно сидит возле старшего омеги, поедая кусок вяленого мяса. Чанель неловко посматривает на хозяина, наблюдая за тем, как ловко тот разделывает поджаренную тушку кролика. Голод дает о себе знать, и когда на тарелку перед ним опускается большой аппетитный кусок, Чанеля хватает лишь на благодарный кивок.       Они едят молча, и тишину разбавляет лишь негромкое мелодичное мычание мальчишки, покачивающего ногами, и пение птиц. Чанель по звуку понимает, что они находятся недалеко от леса.       Отодвинуть от себя тарелку выходит с трудом, но Чанель не позволяет себе съесть больше: после нескольких лун голода нельзя, да и объедать хозяина совсем не хочется. Он поднимает глаза на омегу, встречаясь с темным взглядом. Парень смотрит так, будто видит насквозь: цепляет мерзкое изнутри и на цепь сажает. Чанель втягивает воздух глубоко — теперь он чует лучше чужой запах, когда притупленный голод позволяет сосредоточиться на чем-то помимо еды. И дышать будто проще становится. Он уже давно не чувствовал себя как дома.       — Спасибо, — говорит он хрипло и откашливается.             Омега чуть улыбается и кивает, не отводя взгляда. Чанель чувствует себя попавшим в ловушку кроликом — так смотрят только волки, повидавшие многое.       — Когда встанешь на ноги, отблагодаришь, — отвечает омега негромко и поглаживает увлеченного чем-то за окном мальчишку. Тот спрыгивает с лавки, совершенно теряя интерес к взрослым.       Парень встает из-за стола и убирает посуду. Чанель подрывается с места, помогая и слыша легкий смешок в ответ на суетливость.       — Как зовут-то тебя? Не звать же просто Порченым.       Чанелю слово последнее — как когтями в брюхо, но с губ чужих слетает так обыкновенно, что тут же теряет весь свой ужас.       — Чанель.       — А я — Бэкхен, — омега кивает, заканчивая с уборкой. А потом садится на лавку и смотрит внимательно, будто продолжения истории ждет. — Что тебя за границу Мертвого леса завело? Али жизнь совсем не дорога?       — А смысл беречь то, что и не твое уже вовсе? — позволяет себе недовольно выдохнуть Чанель. Говорить об этом пришлось бы, да и узнать многое хочется. Только вот страх, что в любое мгновение вернуться тварь Неприкаянная может, не отпускает. И вслух произносить не хочется.       Бэкхен же встает с лавки и подходит близко совсем, хмурясь и губы поджимая недовольно.       — Не твое, говоришь? А ты послушай. В душу-то свою притихшую загляни и послушай, есть ли что. А потом ответь мне: бился ли я три луны с сильным волком или со сдавшимся тварине Неприкаянной.       — Не волк ведь уже, — почти зло, но негромко совсем отвечает Чанель. Благодарность выразить хочется, да гордость и недоверие не позволяют. Спас или кажется лишь?       — Зря я тебя привел, — качает головой Бэкхен. — Джисон с хворью в пять весен справился, и тварь Неприкаянную прогнать вышло. В нем жизнь ключом бьет. А что с тобой время и силы тратить?       Разворачивается, чтобы уйти, но Чанель запястье тонкое перехватывает раньше, чем осознает, что двигаться вообще в состоянии. Омега не вырывается, смотрит терпеливо и дает перевести дух несколько мгновений.       — То есть, еще не ушла?       — Нет, — подтверждает Бэкхен и руку высвобождает осторожно. — Но уйдет, если постараешься и будешь меня слушать.       — Тогда... — Чанель сглатывает нерешительно, поверить не в силах, — могу ли я остаться?       Бэкхен смотрит на него несколько мгновений, будто ответы найти не в словах, а в глазах пытается. А потом кивает и выходит из хижины, оставляя после себя легкий можжевеловый аромат. У Чанеля надежда возвратиться домой из пепла возрождается мгновенно. Правы были старцы: за Мертвым лесом можно спастись, даже если не к духам отправишься.       И Чанель свое спасение, кажется, нашел.