Часть 1
3 марта 2017 г. в 14:40
Она родилась в пепельной тиши, горячей, зыбкой. Она долго бродила по полям и равнинам, пытаясь понять, что она такое и откуда. Ничего не понимала. Потому что слишком смутным был окружающий флёр и туман, слишком расплывчатыми выглядели окрестности, тенистые, загадочные. Слишком обширным и необъятным казался мир.
Она долго плясала на травяных зарослях, силясь осознать, что лежало пред ней, что стелилось. Что ждало её впереди долгой дороги, тернистой, извилистой. Почему всё такое большое? Почему такое странное и абстрактное? Почему корявые древесные корневища замерли на месте в абсолютном безмолвии и смотрели на неё с опаской, подозрительной, панической? Они не приближались, они боялись, и она чувствовала это.
Чувствовала всем своим невесомым рыжеватым тельцем, унизанным тонким чёрным флером, но не понимала. Почему они не любят её, отчего боятся, отчего ненавидят?! Она ведь принесла бы им лишь добро и радость. Она хотела потанцевать с ними, покружиться немного в быстрой весёлой пляске, заливаясь звонким беззаботным смехом. Она хотела, но почему-то не хотели и не решались они.
А рядом с ней неустанно появлялись другие существа, такие же рыжие, косматые и непринуждённые, как и она. Наделённые той же силой и грацией. И ужасно желавшие закружиться в дивном пепельном танце, быстрым, оживлённом. Который бы поднял настроение и сделал их навеки родными и неразлучными.
Только две небесно-голубые точки, выглядывавшие из-за тумана, смотрели на неё странно, подозрительно. Словно, как и деревья, чего-то ужасно боясь или опасаясь. Или страдая. Точно! Страдание. С первого оборота она сумела прочитать в них тяжесть и муку, боль и апатию, ненависть. Ненависть к далёкой жизни, что досталась не тому, что оказалась жестокой и несправедливой. Это были чьи-то глаза, и они неустанно жмурились и дёргались, а в голубых радужках отражались кристаллики непрекращающейся тоски.
Наверное, пред ней стоял её сотворитель. Но почему он грустил, почему страдал и мучился? Он явил этому свету новую жизнь, он помог ему стать шире, прекраснее. Одной своей утончённой фигурой, проступавшей сквозь дымовую хмурь, он открыл великий мир малому и юному, наивному и необученному. Он должен радоваться!
И почему-то передалась ей, маленькой, одинокой, затерянной в ряду соплеменниц, тоска его. Тоска тяжкая, тоска человеческая, мучительная и болезненная. От которой не уйти и не избавиться, не спастись и не спрятаться.
Грустью подёрнулись движения, в сумрак закутался лес, а фигура все стояла на месте, о чем-то тоскливо размышляя. О чем думаешь ты, великий? Что ищешь в мире? Что пытаешься познать? Смыслы и ценности? Правду и ложь? Боль и смирение?
А между тем тоска её стала сильнее, мучительней, тяжелее. Тоска давила на неё и сбивала с ритма. Тоска пыталась прижать её к смятым листикам, выставившим свои кинжалы и копьица.
Не выдержав, она попыталась подойти ближе, тихим треском спросить, что случилось с горюющим. Но он отпрянул. Он не желал с ней общаться, не желал видеть материю, порождённую его руками и разумом. Потому что боялся и тайно ненавидел, так же, как остерегались её грибы и листья, как избегали корни, цветы и травы. Или всё-таки любил? Любил, но немного опасался, как и всё в этом мире, как и всё на полотне непостижимого сущего.
Страх и тоска, любовь и ненависть, боль и разочарование. Всё словно смешалось и слилось, принявшись давить на невинную Искорку, приплясывавшую на травяном пологе.
Человек, породивший Искорку, заподозрил что-то неладное. Он отправился в этот лес в тоске и ярости, обречённый на боль и одиночество. Он пытался отыскать покой и уединение, но по случайности совершил ошибку, роковую, губительную.
Искорка видела, как наполнились его глаза чем-то новым и неизведанным. Как принялась отдаляться его фигура от дикого племени, высвобожденного его собственной рукой. Испугался. Возненавидел. Оставил.
Но Искорка не знала в полной мере ни ярости, ни боли, ни отчаяния. Утягиваемая соседками, она продолжала безмятежно танцевать, притаптывая поникшую свежую травку. Потому что, кажется, она вмиг обрела своё призвание, вмиг осознала смысл, который подарил ей великий человек. Танцевать, лихо, быстро, весело. Танцевать и захватывать всё в свою безудержную пляску, вселяя в сердца мира вечное веселье и нескончаемую идиллию.
Танец начался, всё закрутилось и завертелось, заметалось сияющим золотом. Племя вилось и вихрилось, пламя резвилось и смеялось, привлекая в свободную пляску новых участников.
Искорка ликовала в идиллическом благоговении. Ей было как никогда радостно, потому что она знала, зачем жила, зачем родилась и зачем сделала первый шаг заветного поприща.
Но закричал и взвыл внезапно лес, утягиваемый дикой паникой. Закрутились в неудержимой муке листики, одинокие, беззащитные. Чёрная туманная пелена стянула ветви, выдавливая из них соки, вызывая испуганные трещащие вопли. Что-то было не так. Может, музыка, а может, ритм оказались неправильными? Танец никому не нравился, все кричали и мучились, содрогались и рвались, пытаясь высвободиться и выйти из непрекращающегося безумия.
Юная Искорка не понимала, в чём дело: она просто хотела играть. Играть, веселиться, радоваться и радовать своим существованием. Неужели её и вправду все боялись и ненавидели, неужели хотели оставить в тоске и одиночестве, как обладателя тех бездонных голубых глаз, наблюдавшего за её рождением? Никто её не любил и не желал видеть, все отвергали и отталкивали. От её вида все кричали, выли и бросались к земле, обуреваемой чёрными струями дыма и копоти.
Вот она обняла что-то живое, дышащее, вот закрутила его с соплеменницами в феерической пляске, но оно завопило и задрожало, застонало и задёргалось. Ему было больно и мучительно. Оно хотело выбраться, но не могло, потому что невольно оказалось в танце. Из которого невозможно ни спастись, ни высвободиться.
Но оно не танцевало — оно мучилось, дико, безумно. Искорка отчего-то знала это. Чувствовала и ощущала на своей невесомой бесплотной материи.
Искорка не хотела, чтобы оно страдало. Искорка жаждала спасти и вывести его, прекратив танец, отпустив невинное создание на волю. Соплеменницы ведь просто танцевали, правильно? Просто танцевали и радовались, как и раньше, как и обычно. Ведь танец — это радость, а не боль, это наслаждение, а не страдание.
Но не шевелилось уже живое, мягкое — оно почернело и обуглилось, оно замерло и застыло, распластавшись на вспоротой земле. Зверёк. Это точно был какой-то зверёк, маленький, наивный, беззащитный. Но теперь его нет. Искорка не пощадила его, не высвободила из смертоносного танца. Она принесла страдания, она убила невинную душу, боровшуюся за жизнь. Почему? Зачем? Неужели её смысл — это убийство? Неужели её путь — лишь боль и смерть, лишь мрак и разрушение? Как найти истину, не очернив свой образ и память, не помутив невесомую оболочку?
Что-то зашумело в порывистом вихре, резком, стремительном. Обрушилось на лес и землю, на листики и цветочки, на грибы и живность. Что-то доброе и живородящее, что-то спасительное и святое.
И принялись исчезать искорки, расслабленные, весёлые. Продолжая свой вечный танец. Не останавливаясь ни на миг, ни на секунду, ни на мгновение.
Свято ли? Сильно ли? Велико ли?
Искорке стало больно и страшно, Искорка задрожала и затрепетала, утопая под бурными водными потоками.
А человеку, наверное, тогда было холодно. Он породил Искорку, чтобы отогнать тоску и морок, чтобы наполнить себя теплом и безмятежностью, чтобы вселить в изнывающее сердце жажду действия и жизни.
А затем сделать то же, что свершала теперь вода, только без посторонней помощи. Наброситься и убить. И пойти дальше, позабыв обо всём.
Искорка тлела и утопала, рассыпаясь в последнем издыхании. Маленькая, добрая, невинная, словно дитя. Убийца или помощник? Друг или враг? Она не ведала. Она знала лишь, что жизнь ее коротка, ужасно коротка. Что не успеет она больше посмотреть ни мира, ни неба, ни солнца, ибо вода сильнее и порывистей, быстрее и стремительнее.
Искорки исчезли. Искорки канули во мрак, оставив после себя следы черни и копоти, следы боли и муки. Остатки неразделённого тепла. Отзвуки искаженной помощи.