***
«Вспоминай прошлое, когда совсем хреново» — думает Савада, перед тем как вырвать чье-то сердце из груди голыми руками. Крови намного меньше, чем должно быть (благо он чему-то научился), однако Кея в отвращении кривится и отворачивается. Под его лаковыми и вычищенными до блеска туфлями ареал из крови, и Кея, как самый чистоплотный, ни за что не ступает по искрам жизни. Неженка с чужой засохшей кровью под ногтями. Ничего святого. «Вспоминай прошлое, когда готов упасть с небоскреба с распростертыми руками. Или послушно жди, пока тебя просто не столкнут. Тут уж сам решай.» — так и звучит в голове равнодушный голос Реборна. Кажется, прошло более трех лет с того разговора. Кажется, Савада не уверен, что помнит лицо ублюдка, что спас его от смерти затем, чтобы Тсунаеши сам отнимал жизнь. Толку-то ее отнимать, если не можешь забрать ее себе? Вшить, трансплантировать, вырвать собственный мешок с кровью? Ничего, Господи, ничего. А все потому, что Савада гребаное нечто, выращенное из какой-то вонючей пробирки и все у него не как у людей. Сердце в руках настолько теплое, что Савада готов поклясться, что его собственное никогда не было таким. Если оно вообще есть. Он бросает орган на мокрый паркет, отдаленно слыша как тот шмякается на лицо его обладателя. Мельком кидает взгляд на кровавые руки (по-детски аккуратные и небольшие руки, Господи, ты все-таки смеешься, да?) Разворачивается в сторону человека, который готов отдать все… — Не мог бы ты подать мне платок? — Не мог бы ты утонуть где-нибудь в канаве? — скалится тот. … чтобы Савада Тсунаеши перестал существовать. — Повторяешься, Кея. Это ты говорил мне позавчера вечером. Давай ты придумаешь что-нибудь новенькое? — Савада смеется, потому, Боже, ему смешно. Потому что все должны подохнуть, а он остаться. Зачем? А хрен его знает. Так. Хочется.***
***
Тсунаеши точно уверен в том, что у Кеи с мозгами точно что-то не в порядке. Тсунаеши точно уверен, что это передается воздушно капельным путем. Рядом лежит черная и едва мятая рубашка, черный пиджак свисает со стула, не касаясь пола и, конечно, любимый черный галстук совсем-совсем недалеко от шеи Савады. Хибари, наверное, рад этому. — Скажи-ка, Кея, а точно ли ты меня ненавидишь? — развязно спрашивает он, разглядывая мускулистую спину и перекатываясь на оголенный живот. Хибари бросает такой взгляд через плечо, что, наверное, думает Тсунаеши, люди должны бежать от него метров так на тридцать. Точно не знает, ибо не разобрался. Сложные какие-то эти люди. — Ну смотри, — как ребенку начинает объяснять Савада, ехидно продолжая: — Вот буквально недавно, вроде минут двадцать назад?.. Точно, — щелкает пальцами тот, отчего Кея непроизвольно дергается. Хочет вырвать пальцы и засунуть их в глотку. — Ты сказал, что хочешь, чтобы я сломал шею, споткнувшись об труп. А потом вдруг сексом занялся. Со мной. Не понимаю я все-таки вас, а особенно тебя. Не объяснишь мне, твари из пробирки, что, черт возьми, ты делаешь, че-ло-век? — выдыхая последние слова прямо в ухо. Кея рычит и резко ударяет в лицо. Тсуна по-детски смеется и откидывается на кровать, слыша: — Почти за честь, что не умрешь девственником. — Вот уж услужил. Какая же у тебя странная ненависть, Кея. Когда Хибари молча встает и начинает надевать любимую рубашку, Тсунаеши слегка задумчиво следит за ним. Опять темное. Опять черное, словно бездна. Ничего яркого. Ничего святого. — Слушай, а почему ты всегда носишь черное? — ему все равно, Господи, настолько плевать, что даже интересно. Человек молчит и не отвечает довольно долго, аккуратно застегивая пуговицы на рубашке. Поворачивается и смотрит прямиком в глаза. В равнодушные и настолько детские глаза. Говорит: — Потому что я всегда готов к твоим похоронам, — Тсуна думает, что ему привиделось, что тот вдруг слегка приподнял губы в подобие улыбки. Саваде не то чтобы обидно… ему никак. И потому он чисто смеется, когда Хибари наклоняется и тянет свой галстук, что висит на шее Тсунаеши, притягивая к себе настолько близко, что Савада не может не прошептать: — Давай тогда вместе подождем. Мне и самому интересно. Добьет или не добьет? Так и крутится в голове, однако Хибари вдруг берет, да просто с удовольствием затягивает петлю на шее по самую темноту перед глазами. Тсуна же спокойно смотрит в эти стальные глаза, так и полыхающие так ему непонятливой ненавистью. — Однако жаль, что я хочу увидеть как ты умрешь не с помощью моих рук, — с сожалением говорит он, резко отпуская и развязывая галстук. Накидывает его на собственную шею и берет в руки пиджак. А Савада, гребаное нечто из пробирки, легко придя в себя, говорит в спину уходящему: — Не забудь мне завтра пожелать смерти. Потому что без этого утро не станет добрым.***