Пальцы

Юнги пятнадцать, и он младше Сокджина всего на два года. А на деле Мин рядом с ним ощущает себя тибетским монахом, познавшим всю невыразимую глубокожопность Вселенной. Сокджин - худющая жердь, с руками, что птичьи лапки, и влажными лошадиными глазами. Юнги - скелет, обёрнутый пергаментной кожей, взглядом взбешённого оцелота и кристаллизованным змеиным ядом в жилах. Сокджин - ассорти из детской непосредственности, романтичной отстранённости и розовой воды. В Юнги же - грязевая каша из собственной костной пыли, разбитой о реальность головы и кривой ухмылкой с пузырящимся на уголках губ щелочным цинизмом. Сокджин родился с бриллиантовой ложкой в заднице, в то время, как Юнги привык к волчьим законам и лежбищам в наркоманских притонах. Единственное, где они могли пересечься - это зловонная подворотня, когда у одного взыграли бы адреналин и желание почувствовать себя Богом, а у другого - желудок прилип к позвоночнику, в висках ревёт ярость, а карман приятно оттягивает перо. Мин тихо, но от этого не менее истерически ржёт, заедая собственную долбанутость никотиновой дымовой бомбой - вот нихрена подобного. Ни-хре-на-шень-ки. Ким рядом чихает и кашляет попеременно; Юнги матерится про себя, стреляет бычком в окно и "буду сукой, вот это точно была последняя". Проблема в том, что он и есть сука. Побитая жизнью сука, всю жизнь награждаемая лишь ударами в спину и плевками в рожу. И взамен научившаяся кидаться на каждого, вступившего в его пространство, и разрывать на куски, чувствуя на зубах вкус своего непрожитого детства. Ким клонит голову к плечу и начинает нервно раскачиваться на кровати."Эй, ты чего?" Юнги встряхивает головой и привычно ложится рядом на койку радостного Сокджина, видя, как тот также привычно отодвигается в сторону. Кладет голову ему на грудь, слепо заглядывая в расхераченную в сопли душу Мина и очень медленно проговаривает: - У тебя много колец в глазах. У деревьев много колец. Юнги рычит и, еле сдерживая себя, берет в свои ладони руки Кима. По подушечкам пальцев, словно наждачной бумагой, проходится белая, едко пахнущая, ткань, и выглядит та так красиво, так аккуратно забинтована, будто это не она скрывает под собой разбитые в щепки фаланги. Снова. Как и много раз до этого. Юнги взращенной улицами усилием воли давит, заталкивает обезумевшего зверя внутри и осторожно прижимает сонного Сокджина. В сожжённой химией белобрысой башке проносятся подслушанные "аутизм", "элита", "мать ненавидит" и "это были слишком красивые пальцы для такого ублюдка". И ненависть приятным, знакомым кнутом стегает его отточенный до автоматизма режим сукиного сына. Юнги вообще не понимает, какого ляда он раз за разом корячится, заползая на третий этаж через окно, и прижимает к себе это взрослое, но такое беспомощное существо. А то, в свою очередь, тянет руки, счастливо хлопает девчачьими ресницами, как если "эй, я так долго тебя искал!". Юнги не понимает, зачем ему заранее проигранная война с мамашей Сокджина, с системой, с Сокджином и, наконец, с самим собой. Потому что вся его жизнь и так помойное ведро, и Мин не видит своего будущего дальше шприца в вене. Потому что, на самом деле, схожесть между ним и Юнги лишь в том, что они оба в ловушке. Один - своего тела, другой - своего разума. Юнги не понимает, но не может остановится. Это больше, тяжелее и реальнее него. В зрачках Сокджина чертова Марианская впадина, со всеми водоворотами и морскими гадами вместе взятыми. А Мин, кажется, уже давно отрастил жабры. Так что Юнги аккуратно сжимает перебитые пальцы и обещает самому себе, что однажды они смогут касаться вещей без боли и скрипящей материи. Даже если для этого придется отведать крови.