Одною весной

Под ногами раскинулось море из звезд: ночной город, разросшийся за наше отсутствие в уродливо-огромное нечто, весь сиял и сверкал, переливаясь люминесцентными цветами рекламы и фонарей. Смотрю даже с какой-то потаенной грустью, вспоминая далекие сейчас дни, когда Лондон был совсем другим. Мимо меня, зависшего в воздухе, важной белой птицей пролетает самолет, и я моргаю, обдуваемый сильным потоком воздуха. Сколько прошло?.. Впрочем, я начал уделять времени внимание только совсем недавно. Кажется, век прошел, да, Себастьян? Век с того момента, как я отпустил тебя, а ты остался, оскорбленный даже мыслью о том, что ты можешь меня покинуть. Тогда я начал считать дни, года, как высчитывает мерно минуты до конца маленький таймер на маленькой бомбе, только вот бомба — в моей груди. Тоже маленькой, детской. Эфемерная, невидимая, молча ожидающая конца бомба, того конца остаткам моей души, когда тебе наскучит играть со мной. Пока что — всего лишь век, и ты все не думаешь уходить. Бомбе немного приятно, но только — немного. В этот год ты особенно буйный, знаешь? Тебе все на месте не сидится, и ты бегаешь, влипаешь в какие-то человеческие дрязги, заключаешь маленькие подлые контракты, а я смотрю на это с усмешкой и непременно во всех этих шалостях участвую. Сам я по душам не очень, хоть и интересно было бы узнать, каково это — поглотить чью-то суть, всю ценность в этом мире, растоптать и низвергнуть навечно внутрь себя. Но мне это ни к чему, когда я рядом с тобой. Голод, развернувшийся в груди огненной пропастью привычно прожигает внутри дыру, но это даже приятно, чувствовать хоть что-то. По боли я тоже не очень, в отличие от тебя. Наверное, таких как мы — обоюдных мазохистов, навечно связанных вместе и неразделимых, как сиамские близнецы, во всех трех мирах найдется немного. Тихо смеюсь, и ветер уносит мой смех, вибрирующий и живой, куда-то далеко. Наверное, туда, где сейчас моя душа — наверх, в небо. По-крайней мере, ничто не мешает мне думать, что она там, даже демонский нюх, говорящий, что мои осколки еще внутри меня, теплятся едва, как подгнившие угольки. В небе она, отобранная за все мои грехи не демоном, но кем-то еще коварнее. Нахожу тебя в городе-многомиллионнике даже слишком легко и сам себе улыбаюсь. Ты скользишь по крышам едва заметной тенью, подбираясь к особо тебе полюбившейся: встаешь на край и с лицом весьма пафосным простираешь руки в стороны, как раскидывает в полете крылья огромный ворон. Закрываю глаза. Пустота перед глазами почти осязаема, и я иду по ней стремительно, скольжу по этой изнанке реальности бесшумной, хищной поступью, недоступной людям. Открываю глаза, и перед взором предстает твоя спина, обтянутая черным — что это, водолазка из блестящего бифлекса? Ну что за идиот. Толкаю тебя, замешкавшегося, в поясницу и усмехаюсь, почти слыша твое удивление, в полете сменившееся легким смехом. «Подловил». Присев на самый краешек крыши, болтаю ногами в воздухе и смотрю на переполох внизу. Люди, как маленькие букашки, бегают в панике, пачкаясь в твоей крови и наступая на хрустящее стекло. Упал прямо на машину, в яблочко, Себастьян. Даже шум мегаполиса и завывание ветра здесь, наверху, не могут заглушить испуганные крики людей и сигналы машин внизу, но у меня ведь демонский слух, мне любой ветер и расстояние нипочем. Ты лежишь, совсем неподвижный, с разбитой в кашу головой и сместившимися позвонками — здание-то высотное. Это твоя особая традиция — как только мы приезжаем в новый город (хотя — какой он новый? совсем старый, родной почти, наш), ты тут же ищешь здание повыше и прыгаешь с него… Чтобы затем незаметно исчезнуть из морга и, слившись с тенями, тихо смеяться над потугами полиции выяснить, что же за чертовщина тут происходит. Себастьян происходит, вот что. Он же черт, ему положено. Однако, думаю, сам я тоже какой-то буйный. Мог бы просто посмотреть, но нет ведь — пришел, сам столкнул, совершая пакость почти детскую. Демоническая весна какая-то началась, что ли? Словно вторя моим мыслям, с темного неба начинает сыпаться снег, и я вспоминаю, что сейчас декабрь… Наверное, весна для демонов — это все-таки состояние души, а не время года. А снег продолжает все сыпать белыми хлопьями, огромными, слипающимися в полете в комья, чтобы уже завтра стать грязью. Но сейчас — все белым бело, и мне интересно, как будет выглядеть белое на красном, как будут таять снежинки в твоей горячей все еще крови, а затем просто — будут, когда кровь остынет и станет со снегом одной температуры. Перемещаюсь вниз, к тебе поближе, скрываясь от глаз людских и смотря на твое искореженное тело, усмехаюсь. А внутри все дергает: не больно, но как-то не слишком приятно. Не знаю, что это. Беспокойство? Бред же; от такого демоны не умирают. Не умирают… но я знаю, что ты хотел бы. Демона очень трудно, почти что невозможно, убить. То есть, конечно, варианты есть, но до такой степени труднореализуемые, что даже тебе, за твою огромную нежизнь, так и не удалось ни один из них воплотить. Сейчас я этому факту ужасно рад, намного больше, чем тогда, когда ты, повинуясь моему глупому приказу, впервые открылся мне, доверил нести свой крест вместе. Сейчас я рад даже такой своей глупости, позволившей узнать тебя ближе, но тогда был скорее в недоумении, потому что мысль о демоне, который возжелал смерти, казалась абсурдной. Сейчас же я тебя понимаю и не хочу понимать одновременно. Были бы люди умнее, то поняли, что крови как-то слишком много для падения даже с такой высоты — алая жидкость все текла и текла, ручьем омывая покореженную машину и часть улицы. А снег, все падающий, медленно и неторопливо, беспристрастно таял в демонской крови, разбавляя ее и давая течь дальше. Не могу оторваться от твоего застывшего лица — на нем написан неподдельный испуг; изломанные линии бровей и широко распахнутые глаза, раскрытый в немом крике рот — все это искусная игра. Игра для одного зрителя, для меня. Прикрываю глаза, смотря на красные ручейки у ног, и носком одной туфли перекрываю им путь, почти что с интересом наблюдая, как миниатюрная река выходит из берегов, поворачивается, огибая препятствие, и продолжает течь дальше, как ни в чем не бывало. Мы с тобой точно такие же — две реки, текущие без цели и назначения, и по воле судьбы слившиеся однажды в одну. Возвращаю взгляд на твое тело, на неудобную, вывернутую позу, на осколки черепа, смешавшиеся с розовой мягкой плотью изнутри, и думаю лишь о том, как мне жаль твою стильную прическу: от затылка практически ничего не осталось, а ты ведь такой пижон в вопросах своей внешности. Вдруг замечаю, что твои глаза сдвинулись и смотрят прямо на меня, и в них я ясно вижу лукавые искорки. Странно это выглядит с тем, что твое лицо не изменилось ни на йоту. Но людям вокруг плевать — одни суетятся, вызывают службы спасения, полицию, скорую, что угодно, лишь бы облегчить свою ничем не запятнанную совесть, а другие морщатся и неловко отводят взгляды и продолжают идти по своим делам, внутри наверняка истерично вопрошая, как же так, почему именно им «посчастливилось» столкнуться со смертью именно сегодня. Никем из них не замеченный, подхожу к тебе и сажусь прямиком на живот, наверняка причиняя еще больше боли сломанным костям и изорванным в клочья органам, но мне на это плевать, как плевать и на то, что я пачкаю колени и одежду алым. Отстирывать красно-бурые засохшие пятна все равно будешь ты, я же знаю. По-человечески, руками. Тебе даже приказывать не нужно — ты сам так хочешь. Говоришь, «былые деньки» вспоминаются. Мазохист. В груди отчего-то теплеет, когда я понимаю, что это я тебя сделал таким, изменил непоправимо, с каждым днем что-то в тебе поворачивая, как части головоломки. Я завершил тебя. Склоняюсь над твоим лицом, даже сейчас красивым, прямо-таки идеальным. Но я знаю, какой ты внутри — там идеальности чуть. Ты взрывной и безбашенный, а временами тихий и задумчивый, и обходительный с дамами и кошками, и абсолютно не жестокий ко всем кроме самого себя; ты самолюбивый и откровенно себя презирающий; и безжалостный и яростный к своим врагам, и нежный и трепетный в моих руках, как нанизанная на булавку бабочка; ты — отринувший свое истинное имя ради собачьего, ты — любящий боль и хранящий в своем сердце несбыточную мечту об окончательной смерти. Ты, Себастьян, сплошное противоречие. Когда ты был лишь дворецким, то был идеальным во всем, безукоризненным, как палочка-выручалочка на все случаи жизни. Сейчас же ты такой строптивый, каким быть и должен, и это — все для меня. Ты — для меня. И это поистине идеально. Я касаюсь своими губами твоих, уже заледеневших и черствых. Люблю твои губы… Ты же любишь пасмурную погоду и проливной дождь и ненавидишь солнце перед глазами, но, тем не менее, обожаешь рассветы и терпеть не можешь закаты, скрывающие от тебя дневное светило; ты любишь носить меня на руках, как своего некогда графа, и я позволяю тебе каждый раз; ты любишь вспоминать прошлое и предаваться ностальгии, но любишь также все новое и постигаешь любую диковинку, что предлагает тебе новый век, с завидным упорством; ты бессовестно-одинаково любишь секс и кошек, и даже я до сих пор не могу понять, почему для тебя единение двух тел вообще сравнимо с лаской какого-то животного (к счастью, пока что ты обе эти страсти не совмещал, но кто знает, что кроется в твоем прошлом…). Так и не закрыв глаз, я продолжаю целовать тебя, недвижимого и неотзывчивого, и лишь только мы вдвоем знаем, какая это пытка для тебя — не сорваться и продолжить играть мертвого. Только глаза сверлят совсем уж убийственно, и я смеюсь в окоченевшие губы, согревая их теплым дыханием. Я знаю, что ты любишь меня. Два столетия понадобилось, чтобы узнать тебя, объять тебя всего, привязать к себе неотрывно, заползти под твою кожу и свернуться там калачиком, согреваясь наконец. Как я был глуп, когда думал, что демоны не чувствуют ничего — но мы тогда вообще были полными дураками — что ты, древний и заскучавший до смертельной тоски, что я, излишне молодой и израненный человеческим прошлым. Но, прорвавшись сквозь холод и отчуждение, сквозь непонимание и предательство, сквозь страх быть покинутым и свергнутым, мы вышли туда, куда не ступала нога еще ни единого демона… Мы полюбили. И, целуя тебя, мне так легко представить, что в нашем распоряжении счастливая вечность, а в груди не тикает тихим обещанием неизбежного взрыва бомба, что у людей зовется — сердце. Касаюсь губами твоей щеки, как какого-то разбившегося сокровища, а затем вновь появляюсь на той самой крыше, только вот ноги мои остаются неподвижны. Смотрю терпеливо, как тебя снимают с дурацкой прогнувшейся крыши автомобиля и накрывают белым полотном, на котором тут же расцветают бордовые цветы впитавшейся крови. И, лишь только захлопывается дверь труповозки, я закрываю глаза, открывая их уже в нашей квартире. Я лежу на кровати в одной сорочке, читая книгу, когда вдруг ощущаю твое присутствие, и мне не нужно смотреть на часы, чтобы знать, что сегодня ты рано. Удивленно кладу книгу на тумбочку и смотрю на тебя — восхитительно живого, без единой капельки крови на лице, с идеально уложенными волосами. Все еще в этой чертовой лоснящейся водолазке, которую так и хочется разорвать и выкинуть, закутав лучше в так идущий тебе кардиган, а, возможно, оставив и вовсе с голым торсом. О, я был бы совсем не против. Ты усмехаешься и отвечаешь на беззвучный вопрос: — Скучно стало, ушел сразу как смог, — от этих слов улыбаюсь и похлопываю по чистым простыням рядом с собой. Скучно ему, как же. Обиделся, наверное, что я распалил и кинул, а сейчас вернулся за местью; как будто я не вижу, что из глаз будто молнии сыплются. Смотрю на оставленную книгу с небольшим сожалением, а затем решаю идти ва-банк. Давно уже эта тема назревает, но я все тяну и тяну метафорического кота за хвост, как последний садист. От мысли, что за такие метафоры ты бы мне по губам надавал, я прикусываю губу, чтобы не засмеяться, но от последующей — о том, чем бы ты это скорее всего сделал, — смех все же прорывается наружу, и я хохочу, заваливаясь обратно на подушки. Ты удивленно смотришь, а я только взмахиваю рукой, и ты наконец ложишься рядом, прижимаясь теплым боком. Смех понемногу стихает. — Знаешь, — говорю, а внутри все сворачивается от неуверенности, болезненно как-то сжимается, и я понимаю, что это — страх. Забыл уже даже, как это обычно бывает, но я же привычный к эмоциональным горкам, за сотню лет их было много, и не обращаю внимания, — я тут недавно на один слух наткнулся… интересный. О возможном местонахождении Леватина, — опускаю веки, потираясь щекой о неприятный даже на ощупь материал, и только оглушительный стук твоего сердца выдает тебя с головой. Ты запускаешь медленно пальцы в мои чуть влажные волосы, а я открыто и доверчиво спрашиваю: — Хочешь, поищем? Ты молчишь. Знаю, для тебя это много значит. Ты рассказывал мне однажды, как ты сокрушался после потери меча, как корил себя за то, что поддался ярости и гордости, убив Клода вместо себя, когда у тебя была возможность. То была полная тихой печали ночь, совершенно невинная и открытая, непривычно доверчивая; помню, мы лежали совсем как сейчас, с одним только отличием — это твоя голова покоилась на моей груди и ощущала взволнованные удары сердца. Я, наверное, с ума сошел, раз вообще решил тебе рассказать о том, что узнал. Но я просто не могу по-другому. Знаю, что я тебе дорог, но ты мне — дороже в тысячу раз. Отдал бы тебе всю свою жизнь, но она и так твоя, душу бы отдал — да только не могу уже. И тоже жалею, что ты не забрал ее, когда еще мог, когда все было просто, когда нас связывали лишь отношения призванного демона и контрактёра, а не тот сплав из нежности и зависимости, что мы зовем любовью. Поэтому я даю тебе, что могу — свою поддержку, поддержку во всем, даже если это будет означать конец тебя, конец нас, конец и меня в дальнейшем. Убил бы тебя собственными руками, только попроси, Себастьян… А затем и себя тоже, чтобы не мучиться в этой бессмысленной нежизни, одному, без тебя, без последнего тепла в своих угольках. Знал бы ты, демон, как внутри все съеживается, когда я вижу тебя, притворно-поломанного, разбитого, всего в крови, и каждый раз представляю, что однажды это не будет очередной игрой… Вроде и не больно ничуть, но так неприятно, так тоскливо, что хочется броситься с крыши следом и остаться лежать сломанной игрушкой рядом навечно. Наконец, ты шевелишься, и я открываю глаза, смотря на тебя в ожидании; взгляд у тебя непривычно добрый, мягкий какой-то, а на губах нет ни тени улыбки, что выбивает меня из колеи. Ты склоняешься ближе, так близко, что утыкаешься поцелуем мне в лоб… Я недоуменно разглядываю твой подбородок. — Спасибо, Сиэль, — шепчешь мне в ухо, обнимая обеими руками, и не даешь заглянуть в глаза, носом зарываясь в мои волосы и глубоко вдыхая. Внезапно я чувствую на шее горячие капли и тут же пытаюсь освободиться от твоих цепких рук, но ты не даешь мне, и я осторожно обхватываю тебя тоже, будто боюсь сломать. — Но какой же ты еще глупый ребенок… Зачем мне искать Леватин, если я уже нашел тебя? Смысл слов ускользает от меня целую минуту, шумом прилива облизывая берега моего разума, но когда, наконец, до меня доходит, это скорее похоже на бурю. Отталкиваю тебя и твои руки с невиданной силой и смотрю, наконец, в лицо: ты не улыбаешься, не скрываешь слез и взгляд не отводишь. Уверенный. Спокойный. И вновь целый. В голове гудит, повторяясь снова и снова, единственная мысль, которую я бросил бездумно, а она внезапно оказалась правдивой. Я завершил тебя. Я. Обнимаю тебя за шею и целую, чувствуя, наконец, в полной мере, что твои губы теплы и мягки. Внутри рушится что-то, чему я не могу дать названия, но это что-то старое и глубокое, как безотчетный страх темноты, из детства перебравшийся во взрослую, рациональную жизнь. И только когда от этого нечто не остается и следа, я понимаю, что это было — страх тебя потерять. Я все целую и целую, удавкой сжимая руки вокруг твоей шеи, а ты лишь крепче прижимаешь меня к себе за талию. Хочется вплавить себя в твое тело, слиться вместе в единую реку, хочется остаться так навсегда. И теперь я знаю, что ты хочешь того же, что готов танцевать со мной вечность. Как же хорошо, что демонам воздух совсем не нужен. Бомба, тикающая внутри, медленно рассыпается трухой, обнажая вновь трепещущее, живое сердце, полное алой крови, и я улыбаюсь прямо в поцелуй, и слизываю твои слезы, как божественный нектар, не положенный таким низким существам, как мы. Но мы его украли, украли с небес и сейчас пьем вместе, и беснуемся, как дикие, полные радости. С треском рвется столь ненавистная мне водолазка, сползая с одного твоего плеча, и я чувствую твою привычную ухмылку губами и смеюсь сам, решая, что сегодня буду остро царапать не только ткань, но и тебя всего. Мы с тобой буйные, знаешь? У нас в душах весна.