Boy Don't Cry

Text me on arrives Made it in time Неуютная поза — это всё, что показывает о себе Билли. Это его собственный молчаливый протест, его вызов, его всё. В этом — он сам. Он мог бы покрасить волосы в розовый, мог бы обриться налысо, мог бы… Он лепит из себя серьёзного артиста с огромной претензией, на его коже золотится высшего сорта калифорнийский загар, а его банковский счёт очень и очень солиден. Но его всегда будет выдавать колючий взгляд недоверчивого подростка. И плевать, что ему уже очень скоро стукнет тридцать. Билли не любит глупостей. Он умеет быть чудовищно предсказуемым, по-немецки пунктуальным… Билли зануда, но его фетиш — яркая обёртка, в которую он пытается упаковать своё непритязательное нутро социопата. Билли умеет позировать, и его нечеловеческая худоба который год уже позволяет продавать образ. Образ инопланетянина. Зигги Стардаста для современного поколения, который засыпает в портативной барокамере, наносит на ногти чёрный шеллак, заходится в панических атаках и не выходит из дома без антисептика в кармане. Билли нравится идея, но это всё потому, что он совершенно не в курсе, чем закончилась история космического мессии. Прямо сейчас Билли скучно, но об этом не знает решительно никто. *** Почти бегу через безлюдную подземную парковку, и стук от моих каблуков наглухо перекрывает грохот моего же сердцебиения. В груди клокочет, а в голове неоновой вывеской мигает только одна мысль… С МЕНЯ ХВАТИТ, БИЛЛИ! Хватит. Килотонны знаков для проплаченного всесильным и многомудрым Дэйвом блога уже написаны. И даже если у меня не дрогнет рука снести это всё к чёртовой матери, кэш поисковых систем помнит всё — от первого до последнего слова. Все эти язвительные комментарии, баталии с твоими фанатками, которые ненавидят меня… Хватит. Если есть в этом мире несовместимые вещи, то это — красота и правда. Отрабатывая деньги твоего менеджмента, я плачу своей жизнью. Своей кармой, если хочешь. И не надо так картинно ощетиниваться при моём появлении, ведь ты прекрасно знаешь, кто я и что я. ДА, я буду задавать неудобные вопросы на каждой твоей пресс-конференции, Билли. Но все они согласованы с тобой заранее, а твоя реакция — не больше, чем игра на публику. Чего тебе стоит войти в каст модного сериала, чтобы блистать там, а не разыгрывать все эти спектакли для неискушённой толпы? Хватит! Ловлю себя на том, что говорю всё это вслух, смеюсь, роняю ключи от машины… Тем временем, из-за переднего бампера как абсолютная неожиданность появляется… Билли. Руки — в карманах толстовки, капюшон надвинут так низко, что я вижу только прошитые металлом губы и пергидрольные пряди, упавшие на глаза. Шайсэ… — Так ведут себя крысы, — бросает он максимально задумчиво, не двигаясь с места. — Разве ты — крыса? Нет, дружочек. Я — твой чёрный пиар. По состоянию на текущий момент — уже практически бывший. Слово «крыса» больно бьёт по самолюбию, и я замираю прямо на корточках, с протянутой к связке ключей рукой, судорожно придумывая, как бы ударить его в ответ, да побольнее. — Ты меня достал, Билл. Нет никаких сил выносить тебя дальше. Ты предсказуемый. Ты скучный. Ты зануда. Ты как холодный чай… — перебираю сравнения, но, даже не поднимая головы, понимаю, что все они бьют мимо цели. Правду о себе Билли знает доподлинно, и она его устраивает. — Не люблю чай. От него зубы темнеют, — говорит он всё также задумчиво. Мне не надо смотреть в его лицо, чтобы представить себе выражение неудовольствия. — Не стой на сквозняке. — А то что? — Простудишься, нежная ты фиалка. Отойди, Билл. Если мне понадобится сшибить тебя бампером, я просто представлю, что мы в боулинге. — Здорово тебя проняло, — грустный, но ровный голос. — А я уже привык к тебе и к твоим вопросикам из первого ряда… — Теперь подставлять тебя в СМИ будет кто-то другой. Отвыкай. Пытаюсь встать, и только тогда с огромным удивлением замечаю его протянутую ладонь. Помощь? От Билли?! Наверное, мои брови удивлённо поползли вверх, потому что руку он тут же отдёрнул и вытер ладонь о штанину, будто она успела испачкаться. Позволяю своему гневу развернуться в полную мощь и толкаю его плечом, пытаясь добраться до водительской двери. К моему огромному удивлению, мы боремся пару долгих мгновений: он очень худой, но сильный, вцепляется в мои предплечья — и это причиняет неожиданно ощутимую боль. — Лара, я тебя не отпускал! — Билл, ты меня и не нанимал! Я работаю на Йоста, а не на тебя. Если хочешь, мы с тобой оба для него — материал. Только ты — доходный, а я — расходный. И я сваливаю. Надоело заниматься ерундой потому что. Чувствую, как он заводится. И это даже интересно — видеть, как в человеке со стремлением к тотальному контролю зарождается нечто хаотичное и неподконтрольное априори. Его дыхание пахнет ментолом. Ментол… Стерильная свежесть, которая лично у меня всегда ассоциируется со старостью. Билли, кто-нибудь научит тебя жить без оглядки на то, что выгодно. Просто жить, не изображая герра Совершенство. Смотрю на него с плохо скрываемой злостью. Он задерживает меня. Он путает мои планы. Я его решительно ненавижу сейчас, и мне очень трудно не сказать ему всей правды прямо залпом в это беззащитное лицо с чуть приоткрытым ртом. — Какого чёрта ты вообще ушёл без охранников? Какого чёрта ты потащился за мной сюда? Ты в упор не помнишь легенду?! Ты быстрее пристрелишь меня, чем станешь… — Это неправда, — вклинивается он со своим задумчиво-ментоловым голосом. — Лара… Я привык к тебе. И если на твоё место сядет кто-то другой, я не смогу говорить. Может, даже дышать не смогу. Ах да, панические атаки… Чтобы этому педанту было легче валять дурака на публике, мне надлежало всегда занимать четвёртый слева стул в первом ряду. Потому что Билли любит, когда всё на своих местах. Беру в руки шнурки от капюшона его толстовки, и мне стоит больших усилий не потянуть их вниз и на себя, стягивая это горло, выключая этот голос и причиняя боль. — Мне кажется, это теперь твоя проблема, мальчик. Только твоя. Моё время, моё терпение, моё всё — вышло. Тряхнув головой, он сбрасывает капюшон, и мне приходится видеть этот его неуютный взгляд, не выражающий ни одной понятной мне эмоции. Герр Каулитц, о чём вы думаете? Где вы летаете? Какого чёрта вы не слушаетесь старших по званию? Йост создал для вас идеальные, почти тепличные условия… — Что. Я. Сделал. Не. Так? — саднящий, внезапно севший голос. И хуже всего то, что я доподлинно знаю, что он не придуривается: прямо сейчас его горло превращается в слишком узкую серебряную трубочку, через которую почти невозможно выдохнуть. Но этот мальчик удивительно настойчив, потому что его короткие ногти больно впиваются в меня прямо сейчас, продавливая тонкую кожу куртки. — Эй! Осади, мне больно… Тебе больно? Где аспиратор? — ему совсем худо, и мне приходится соображать за двоих. Как и положено двойному агенту… В самый первый день, когда мы с Йостом подписали бумаги, он выдал мне две вещи: корпоративный телефон от «Юнивёрсал» и аспиратор. Для Билла. Не пытаясь даже выпутаться из его цепких, наверняка стремительно холодеющих лапок, ныряю во внутренний карман, чтобы вынуть флакон, а потом — одноразовый, запечатанный распылитель. Узкое сопло, способное впрыснуть что и куда нужно… В такие моменты даже секунды кажутся долгими, но Билл послушно ждёт, пока я справлюсь. А я стараюсь не особо прикасаться руками к белому пластику, чтобы ему не стало ещё хуже от одной только мысли, что ему придётся взять в рот что-то пугающе нестерильное. Когда с этим покончено, он повторяет вопрос. И ему решительно всё равно, что настолько близко я вижу его пятый раз в жизни. Что я могу поделать? Придётся оставить его наедине с суровой реальностью — слава всем богам, в аспираторе плещется достаточно аэрозоля, чтобы унять ещё пару таких припадков. Он по-прежнему держится за меня, причиняя боль. А меня несёт — литературно и не очень… — Ты — страшный зверь, Билли. Социопат с манией величия, одинаково страстно хочешь, чтобы тебя любили и чтобы тебя оставили в покое. Всенепременно! Чтобы обожали тебя, но руками не трогали. Ты стерильный. От тебя пахнет только духами и жвачкой. Ты — пшик в обёртке. Но если я напишу об этом у себя в блоге, мне всё равно никто не поверит. Для твоей армии девочек твоя стерильность — синоним святости. А для меня — симптом равнодушия. Ты брезгуешь людьми и зависишь от них одинаково сильно. Даже стоя перед залом, ты будто в зеркало смотришься, пытаясь убедиться в том, что ты действительно достоин любви. Увидеть, насколько ты красивый. Но ты неспособен дотронуться до кого-то, кроме себя. Люди для тебя что-то вроде инфекции или грязи… Затыкаюсь, понимая, что он ничего не говорит в ответ — просто смотрит. Первая мысль о том, точно ли он дышит, пронзает меня абсолютной неожиданностью. Но вцепившиеся в меня пальцы мелко подрагивают от напряжения. В карих глазах напротив нет злости, но зато в них полно удивления. — Откуда… — выдаёт он, но захлёбывается эмоциями, умолкая. И тут же вскидываясь снова. — Откуда ты так хорошо знаешь меня? Это кого ещё из нас проняло, Билл. Мне бы схохмить чего-то в ответ, но я только пожимаю плечами, вынуждая его усилить хватку, хотя я уже давно оставила попытки вырваться. Его руки по-прежнему давят мои чуть повыше локтевых сгибов, и я чувствую, как кончики пальцев начинает покалывать. Чувствую слабость в кистях. Чувствую слабость. Чувствую. Шайсэ… — Мне пора. И мы вряд ли увидимся снова, герр Каулитц. — Не надо… — выдыхает он беспомощно, и концентрация ментола во вдыхаемом мной воздухе становится критической. — Потому что ты привык ко мне? К тому, что на том грёбаном стуле всегда сижу именно я? Он кивает, зажмуриваясь. Из-под плотно прижатых к щекам ресниц выкатывается крупная слеза, и я вижу, как трепещут его красиво прорезанные ноздри, в очередной раз отмечая про себя, как странно выглядит грубый септум в этом носу. Щёки у Билли гладкие, словно ему всегда было и будет шестнадцать. Под жёсткой чёлкой — уютная для чуть воспалённых бессонницей глаз тень, и нырять туда опасно. Он — красивый мальчик, изломанный красивый мальчик, с удовольствием демонстрирующий угловатые грани своего более чем странного дарования. Его сложно обидеть, но мне это удаётся — я чувствую и это. Он удивлён и обижен. А до этого был всего лишь раздосадован… Да, я — крыса. Ты даже не представляешь, насколько ты прав, Билли. — Эй… Не плачь, мальчик, — говорю я. — Это больно, но не смертельно… Но он качает головой из стороны в сторону, не открывая глаз. Здесь, сейчас, когда он даже мне — специалисту по его маскам, — кажется пугающе настоящим, его обаяние включается на максимум. Мои пальцы окончательно немеют, но желания рождаются на уровне мозга. Хочется коснуться его лица. Стереть эти слёзы, норовящие нырнуть к нему за пазуху. Но он держит меня, оставаясь в абсолютной безопасности. — Ты не можешь коснуться другого человека, Билл. Ты стоишь рядом, но между нами будто… И вот он уже не держит меня, прикладывая палец к моим губам. Неожиданно для меня самой, вкус его тёплой кожи оказывается вполне человеческим — немного солёным. Она пахнет табаком и ещё чем-то настолько будничным, что мимолётная вспышка узнавания тонет в море привычных и знакомых ассоциаций. — Неправда, — коротко шепчет он, перехватывая мою ладонь и прижимая её к своей прохладной щеке. — Это неправда… — Не плачь, одинокий мальчик, — повторяю я. У меня в мыслях добавить ещё и «лучше поедем куда-нибудь, потанцуем», но сказать это я уже не успеваю. Его слёзы на вкус тоже вполне человеческие. Спустя четверть часа я действительно увожу его танцевать, а Дэвид Йост получает от меня смс, на которое рассчитывал. «Дело сделано. Твоя задача теперь — добыть видео с камер парковки под зданием „Юнивёрсал“, зона Е20-Е25. Шуму будет много, не благодари». Красота и правда — они и впрямь несовместимы. *** Билли… Его неуютная поза — это главный ключ к происходящему, но десяток журналистов просто стреляют в него, прицеливаясь сквозь видоискатели своих чувствительных к свету и тени зеркальных камер. А Билли просто закидывает одну из своих длиннющих ног на подлокотник самого удобного кресла в зале и презрительно щурится. Ему скучно, но об этом не знает решительно никто. Кроме меня, Лары. Четвёртый стул справа, всегда в первом ряду. Самые неудобные вопросы в мире, согласованные заранее. Билли едва заметно подмигивает.