blossom special

«Мало что в жизни доставляет столько удовольствия, как общение с тобой». Эту случайно оброненную и случайно услышанную в ходе разговора фразу Максимилиан Вирс никак не мог выкинуть из головы вот уже неделю. Почему? И в чём же всё дело? Зачем Фирмус так сказал, да ещё сказал так печально, красиво и ласково? Без сомнения так говорят, когда хотят сказать что-то такое, что не заняло бы и минуты, но над чем пришлось бы раздумывать всю оставшуюся жизнь, будь эта фраза сказана на прощание. Но ведь всё в точности до наоборот. Это Вирс хотел бы, но никак бы не мог подобрать нескольких нужных выражений, чтобы выразить то невыразимое и неохватное ни рукой, ни взглядом, что в его душе, казалось бы, достаточно широкой, но заполненной без остатка, без единого свободного островка, разлилось и расцвело из-за этого человека. Человека ли? Чуда. Самого обыкновенного. Маленького и картинно робеющего при начальстве, умного, храброго и дальновидного, исполнительного, ответственного и старательного, но все его служебные качества не в счёт. Их, хороших, могло бы перекрыть то, что называется хитростью и изворотливостью, даже неким коварством и скрытым лицемерием, а всё это Вирс, стараясь во всём быть максимально честным, не очень-то любил, но, замечая за Пиеттом, прощал, потому что эти надуманные недостатки замещались неоспоримыми достоинствами, и общая картина положительности или отрицательности сводилась практически к нулю. Лишь при этом нуле и следующей из него нейтральности можно было взглянуть на Пиетта не как на сослуживца, коллегу или конкурента, а как на человека. И что Вирс в таком случае видел? Видел, что Фирмус ведёт в день сотни разговоров, кооперируется со множеством людей, отдаёт команды и получает приказы, поступает почти всегда правильно, буквально тонет в море обязанностей и трудностей, заметно печалится и безбожно устаёт от всей тяжести свалившихся на него перемен… Дело даже не в том, что он в любой день рискует быть задушенным, как и его предшественники, а в том, что такой стиль жизни и есть нормальное для него состояние: всегда работать на износ и то ли трагично, то ли испугано сводить брови и смотреть плывущими от усталости заячьими глазами, давно лишёнными сна и покоя. К слову сказать, глаза у него удивительные. Это Вирс заметил с первого дня знакомства и уже со второго дня невольно, для себя самого пока тайно, пытался определить их ускользающий, как уточка в камыш, цвет. Но не получалось. Цвет растворялся за тревогой, тоской и рыжеватыми ресницами, то ли синий, то ли серый, то ли карий, но никак не голубой. Что-то тёмное, но перелитое стальным светом, пробивающимся словно бы сквозь долгую воду. Что-то бесцветное за чередою лет или же вдруг, при всполохе пролетевшей мимо звезды — зелёное? Что-то чудесное. Что-то кошачье, зеркальное и блёкло-золотое. Тогда ещё Вирс не был в него влюблён, хоть уже тогда надеялся поймать его милый взгляд, но нарочно подобного контакта избегал. Нежность пришла чуть позже, когда они стали говорить друг с другом. Так уж вышло, они были практически в одном чине и напрямую друг другу не подчинялись, а это было главным условием для теоретически способной возникнуть дружбы. Вот она и возникла сама собой. Началась с нескольких встреч тут и там и, затем и однажды, с незначительного обмена репликами, и с тех пор пошла нарастать, как раскатывающийся в кошкиных лапах клубок. Все они в Имперском флоте, конечно, друг друга уважали и так или иначе считались равными, но дружба как таковая могла возникнуть лишь между немногими, схожими по социальному статусу, положению и происхождению. Для этого должно было сойтись множество факторов и целое звёздное скопление причин. Они сошлись. В первую очередь, на почве, вновь, уважения. Затем солидарности. Затем признания друг у друга ума, компетентности и знаний. Затем вступила в права способность и смелость поделиться каким-то необязательным наблюдением. Затем чем-то личным. Затем предчувствие духовного родства, пожатия плечами, затем улыбки, короткие и незаметные, адресованные только друг другу, а не остальным вокруг. Затем необходимость говорить каждый день… Но разве необходимость? Скорее прекрасное право, в котором желание сливается с чудесной, не отягощающей потребностью, не являющейся обязанностью и при этом приносящей искреннее удовольствие. Было приятно немного пройтись туда-сюда. Хотя бы до столовой или до личных кают в жилом блоке. Было приятно говорить друг другу любезности, культурно шутить, посмеиваться, недолго — не дольше секунды — переглядываться, наклонять голову и заводить руки за спину. А ещё через несколько звёздных дней они уже могли посвятить неторопливые часы отдыха друг другу и беседе, серьёзной или нет, философской или же до перебивания друг друга, до улыбок, шутливых извинений и нетерпения, по-настоящему живой, беседе, которая, как оказалось, может идти даже в риске космоса и которая уже достаточно далеко отлетела от служебных дел, чтобы считаться чем-то большим, чем коротание времени. Конечно эта дружба могла показаться кому-то немного комичной, учитывая разницу в росте, сложении и возрасте, да и вообще разницу в выражении лиц, поведении и мировосприятии, идеалах и судьбе… Но главным было общение. Простое и повседневное. Простое и необыкновенное. Вирс не знал, взаимно ли это, впрочем, себе он тихонько признавался, что нет, это не может быть взаимным, но сам он пребывал в постоянном тихом восторге. Потому что лично он таких людей, как Пиетт, раньше не встречал. Фирмус был удивительно деликатным, вежливым и чутким. Удивительно приятным в общении. Удивительно внимательным и тактичным к чужим словам. Удивительно приветливым и не конфликтным. Не самодовольным, не злым, и не эгоистичным. Всё плохое, что только могло быть на свете, к нему относилось с частичкой «не», а всё хорошее его касалось и было подвластно его милому лёгкому голосу. Вирс понимал, что это потому, что они дружат. Понимал, что это просто потому, что Пиетт хороший человек. Понимал даже то, что эта «хорошесть» кажется превосходным качеством из-за того, что, как выяснилось, раньше Максимилиан по-настоящему хороших людей попросту не встречал. Не довелось. Видимо, Вирсу не повезло. Ведь не может такого не быть, что на самом деле хороших людей полно на просторах галактики, да и вообще людям положено быть хорошими — все они такие: вежливые, внимательные, сердечные, искрение и чуткие, но в то же время деликатные и никогда не переходящие личных границ. Они не оставляют ни одного вопроса без ответа, элегантно и легко, без принуждения, всегда находят, что сказать. Они никогда не произнесут ничего скучного, очевидного и пошлого, ведь они всегда находят ласковое, ободряющее и оптимистическое слово, от которого хочется улыбаться и сама жизнь, и без того не такая уж плохая, кажется совсем светлой. Все должны быть такими, но встречаются подобные экземпляры крайне редко. Поэтому Вирс не мог не ценить эту дружбу всем сердцем. Поэтому старался не удивляться ей, а принимать как должное и заслуженное, но всё равно каждый раз поражался выпавшей ему на долю удачей, вновь и вновь говорившей, что никогда прежде он не встречал никого столь же приятного и милого. Пусть по-прежнему не близкого, по-прежнему неизвестного, не рассказывающего ничего о себе и огороженного бесконечными стенами забот, дел и прочих людей, но всё же. Вирс нисколько не завидовал всем тем людям, которые тоже имели право претендовать на внимание и время Пиетта. Вирс настолько его уважал, что даже полюбив, даже в собственных мыслях, предоставлял ему присущую звёздам свободу светить всем, кто вращается вокруг них, а не кому-то одному, и никогда не решался оскорбить его ревностью или уязвлённым собственническим недовольством. Больше всего Вирс благодарен был за то, что и сам, переняв этот редкий природный талант, невольно стал на ту же ступень возвышенного общения. То есть и сам тоже стал внимательным, многословным, предупредительным и милым. Однако главного он всё же не постиг. То есть не освоил того, как истинно быть милым, а не казаться таковым, и потому в других разговорах с другими людьми, даже со старыми своими друзьями, Вирс, к своему искреннему расстройству, не находил ставших для него привычными вежливости и участия, а потому любые другие неформальные разговоры стали казаться ему грубостью и ненужной тратой времени. Вирсу казалось, что даже если бы не было ничего, кроме этих бесед, он всё равно бы всем сердцем привязался к этому человеку. Всем своим безразмерным шумным сердцем или только той малой частью, которую невзначай отдаёшь любой жизненной перемене, а потом вдруг выясняется, что отдал всё и перемена оказалась глобальной. Общение не могло остаться только общением. Особенно такое хорошее. Вернее, только такое хорошее. Оно не могло оставить Вирса равнодушным и не заставить внимательнее присмотреться к другу, который за непозволительно короткий срок стал ему всех дороже. И что же он увидел? То, что и неделю назад, но на этот раз взгляд был замутнён благодарной нежностью. Поэтому так уж вышло, что усталое и исхудавшее лицо Фирмуса стало самым дорогим, а его полные тревоги глаза, вернее их цвет, стал равносилен разгадке жизни. Осознание того, что влюбился, хоть Вирс и избегал этого слова в своих определениях, пришло постепенно и плавно, так же как происходит перемена времени года на планете, вот только здесь неубывающее лето, без рывков и откровений, сменило зиму за несколько тёмных дней. Вирс стал упорнее следить за его немного нервными движениями, за его походкой, манерами и повадками, и не мог не видеть неуловимого волшебства, потому что был уже очарован. На это очарование накладывалось то, что Пиетт и в самом деле был привлекателен: его маленькая складная фигура, его лицо, с ускользающей характерностью, красивое и какое-то непосредственно то ли детское и чётко очерченное, то ли по-лесному дикое, то ли свободное, но всегда ведущее за собой что-то любимое, первое и забытое из утешительных детских снов. Был Фирмус красив или не был, не так уж важно. Вирс при любом раскладе видел его ещё красивее, и ещё больше потому, что, хоть всеми силами старался держать свой безмолвный восторг при себе и никак его не проявлять, каждый раз по-влюблённому, то есть бездумно и нерационально, счастлив был увидеть того, о ком он знал, что к нему крепчайше привязан (хотя бы тем, что отныне знает, что значит хорошее общение), таким совершенным. Его основанная на уважении влюблённость жаждала оправдания и потому была болезненно-чувствительна к любому изъяну в образе любимого и торжествующе-благодарна за всякое потворство своей иллюзии. О том, чтобы снова и снова очаровываться и не терять этого содержащегося внутри под замком окрыляющего чувства, Вирс заботился как о собственной чести и потому специально давал поводы для большего количества милых улыбок. Он не хотел плохого и уж тем более не хотел поставить Пиетта в неудобное и компрометирующее положение, в котором тот оказался бы, если бы догадался о более чем тёплом к себе отношении, но всё же Вирс не мог отказать себе в маленьких радостях ухаживания. Это выражалось в мелочах. Если бы на корабле были двери, Вирс галантно открывал бы их перед ним и пропускал вперёд. И так во всём. Всё осталось бы в этих рамках аристократично тоскующего приличия, более напоминающего поверхностную любовь к изящному искусству, чем человеческую страсть, но не осталось. Дружба довела до того, что они, дабы не прерывать очередного приятного разговора, стали иногда заходить друг другу в каюты, когда это требовалось, чтобы хозяин взял из своей комнаты какую-нибудь вещь. Если бы Вирс знал, что однажды хозяину комнаты нужно будет переодеться, он бы тактично не пошёл внутрь. Наверное. Но он узнал об этом только тогда, когда Пиетт, отойдя от него, попросил отвернуться. Это было самое странное. Если бы не попросил, это было бы более естественно и понятно, но эта скромная, озвученная вполголоса просьба автоматически возвела то, что Вирс мог увидеть, в ранг непозволительной близости. Вместе с тем эта просьба легко и непринуждённо раскрывала неафишируемый факт того, что Фирмус конечно же знает о тёплом к себе отношении и давно (или нет) заметил, что ему, со всем уважением, не дают покоя и, не теряя достойного, неприступного и гордого вида, преследуют, куда бы он ни пошёл, дабы открывать перед ним двери, если бы только на корабле были двери. Впервые в жизни смутившись, Вирс отвернулся и присел на край чужой идеально заправленной постели, уже предвидя, что вскоре как дурак станет подглядывать, делая это смешно и нелепо, то ли пытаясь перевести положение дел в шутку, то ли пытаясь всё загубить в надежде, что всё устроится. Однако именно сейчас, на этом этапе, и никак не раньше, Максимилиан нехотя коснулся наконец в своих мыслях того долго избегаемого препятствия, что оба они мужчины. Раньше это не имело никакого значения, да это в принципе значения не имело, но сейчас Вирс мог позволить себе с осторожностью предположить, что всё это «тёплое отношение» и «недавание прохода», зайди оно дальше, может оказаться для Фирмуса неприятным. И уж точно не нужным ему, с его-то загруженностью, ответственностью и усталостью. Совершенно верно. Ему это не нужно и было бы оскорблением попытаться взвалить на него, такого маленького, занятого и внешне и внутренне слабого, ещё и свою не имеющую предела любовь, которая непременно найдётся, стоит поискать. Стоит отвести взгляд к тёмному полу. Затем к серой стене. Затем к белому потолку. И вот так, обманным манёвром (обманывая себя и его, так же как обманывает повстанцев в боях) вытягивая якобы затёкшую шею и поводя якобы усталым плечом, вдруг летящим быстрым движением повернуть лицо. Но не для того, чтобы увидеть его краем глаза. Это тоже было бы неуважением и лицемерием. Нет, не размыкая сложенных на коленях рук и не меняя спокойного выражения лица, нужно посмотреть прямо, не скрывая ни от себя, ни от него, что этот смелый взгляд, укреплённый нарушенной просьбой не смотреть, представляет собой более яркое и весомое признание, чем могли бы соорудить изысканные слова. Вирс хотел посмотреть ему в глаза, но в результате сам не смог отвести своих от этого ненадолго лишённого кителя и рубашки худого тела, казавшегося при галогенном освещении прохладным, как воздух, и ярким, причастным не к миру плоти, а к более чистому миру запечатлённых помыслов. Нельзя было сказать, что Фирмус был тщедушным, но Вирс по сравнению с ним чувствовал себя таким огромным, что это маленькое милое тельце показалось ему игрушечным. Причём игрушкой великой красоты, сосредоточием мировой нежности и ранимости. В голову конечно тут же полезли оправдания, что всё это ничего. Просто Вирс после гибели жены слишком долго был один. И не просто был один, а нарочно не подпускал к себе никого и нарочно не хотел видеть ничьих достоинств, так что рано или поздно это должно было вылиться в неконтролируемое влечение, которому он, если и сможет сказать нет, то будет это печальнейшей потерей, особенно если учесть, что привязан Макс не столько к очевидному телу, в котором вряд ли нашлось бы что-то новое из изученной человеческой природы, сколько к душе, пусть и неизвестной и тёмной как океан, но куда более ему близкой. Чтобы окончательно всё запутать и подвести к разрешению, Вирс резко вдохнул, вскочил с кровати и широкими шагами покинул комнату, всем своим видом давая понять, что находится в смятении. Находился ли он и правда в смятении, он не знал. С одной стороны, он был взрослым состоявшимся человеком, умеющим себя контролировать и уже всё людское на своём веку изведавшим. Кроме того, гордость и чувство собственного достоинства никак не позволили бы ему нервничать, задыхаться, прижиматься лбом к холодным зеркалам и норовисто закидывать голову. Он сам не позволил бы себе чертыхаться сквозь зубы и не знать, «что на него нашло». Всё он знал. Всему мог дать название. Из любой сложной ситуации мог найти выход. А если и не мог, то мог контролировать себя с такой точной силой, что ни одна эмоция не смогла бы прорваться сквозь железную броню. При встрече через день они вели себя так, будто ничего не случилось и каждый мог быть уверен, что и впрямь ничего не случилось и что один единственный взгляд и случайный побег не могут не быть переоценены. — Мало что в жизни доставляет столько удовольствия, как общение с тобой, — Пиетт печально улыбнулся и склонил лицо, наверняка зная, как мило выглядит на поверхности стекла большого окна его пересыпанное песком звёзд отражение. Именно в это отражение, а не в самого человека Вирс внимательно вглядывался и скорее там, в отражении, с ума сходил от как никогда прежде ясного и сильного желания схватить кого-то и заключить в объятия и не просто кого-то, а только его. Вирс хотел обнять его и не отпускать. Вирс мог себе позволить не бояться и не отрицать собственных желаний, а потому и правда хотел поцеловать его и целовать так долго, чтобы стереть это милое пугливое выражение… Хотя нет, это выражение лучше оставить. Вирс действительно хотел быть с ним ещё ближе и хотел, чтобы их взаимопонимание перешло на следующую ступень, а в том, что эта ступень является физической близостью, уверенности не было совсем, но всё же Вирс хотел этого. Не мог не хотеть, хотя бы потому, что всегда старался оставаться с самим собой максимально честным. А если по-честному, то всё должно идти своим чередом. С этого пути нельзя свернуть или сделать так, чтобы прекрасные неповторимые события развивались не столь стремительно. Если по-честному, то Вирс прямо сейчас хотел, грубо говоря, «как честный человек, жениться», раз любит и ценит, но поскольку это глупо и невозможно, то хотя бы дойти до логичного конца, посадить адмирала к себе в карман и унести подальше отсюда, от официальностей и опасностей, куда-нибудь за тишину закрытых дверей, где не будет никого кроме них и где можно будет, без формы и без обязательства вернуться к работе в назначенный час, рассказать ему о своей благодарности и привязанности. А если не хватит слов, рассказать поступками и нежностью, которая, пусть не впервые, но с новой неодолимой силой, просится быть проявленной. Но это в любом случае будет слишком мало. Куда меньше чем общение с тобой. Вот и всё. «Общение с тобой» — и Вирс будто бы навеки у его ног и навеки связан, потому что что он теперь может сделать, кроме как покорно опустить лицо, глянуть искоса и отойти? При этом тихонько злясь и ещё тише благоговея перед этой неприкосновенной высотой и тихим вздохом, маленьким пятнышком осевшим на стекле как раз на месте одной из звёздных туманностей. Можно было бы допустить ту крамольную мысль, что если мало что в жизни доставляет большее удовольствие, чем общение, то каково же будет хотя бы предположить, что более близкая связь, по причине повышения ставок, по причине хождения по краю пропасти, по причине отречения от прошлого и надежды на будущее, доставит ещё большее удовольствие? Вирс именно так и подумал. Он мог даже быть в этом уверенным. Но какая разница? Гордость не позволила бы ему за кем-либо бегать и навязывать свою любовь, потому как Вирс знал о ней, что она, хоть и будет чиста и прекрасна, если ей позволят существовать, она будет с каждым днём крепнуть, становиться более требовательной, тревожной и свирепой и однажды она, словно тигр, попросту порвёт маленького адмирала, если тот будет хоть чуть-чуть не готов ответить ей полной взаимностью. Фирмус наверняка это понимает. А потому совершенно логично, что он не хочет брать на себя лишней ответственности. Если Пиетту достаточно общения, то так тому и быть. Так, скорее всего, и нужно, ведь не сделано ничего непоправимого и пока не сказано ни одного опасного слова, их общение и дружба останутся такими же приятными и тёплыми, как и раньше. Но не остались. В дальнейшем с каждый прошедшим днём Вирс чувствовал, как его всё больше смущает тревога, и он прекрасно знал, что это. Как бы ни было ровно всё заправлено в рамки вежливого обращения, всё равно его отвергли и он, как честный человек, теперь чувствовал себя обязанным покинуть это место, в котором он был унижен. Потому что ничего уже не будет как прежде, да и не было никакого безопасного «прежде». Каждую минуту их общения они оба неотвратимо подступали к краю, а то, что никто не оступился, этого и следовало ожидать. Они же офицеры. А офицер не может вести себя как тоскующий тетерев, который, находясь на волосок от гибели, кружится в призывном своём самозабвении, слепой и глухой. Но именно так Вирс себя и вёл. Вернее, больше себя обвинял, чем и правда вёл, поскольку такое самозабвенное кружение необходимо было разделить на сто, и лишь один процент от этого количества набросить тенью на его поведение. Но даже если в столь малой мере, он всё равно в каждом по-прежнему любезном разговоре с Пиеттом невольно намекал на свою мизерную трагедию, и из-за этого сам на себя злился и злился ещё сильнее, не получая ответного осуждения, отрицания, возмущения или же извинений. Ничего. Только вежливое игнорирование, отвод глаз и избегание опасных углов. Поэтому после битвы при Хоте Вирс сам попросил, чтобы его перевели на дальние рубежи. Именно так, как можно дальше, туда, где ни один звук не напомнит милого голоса и где быстро забудется цвет усталых глаз. Это казалось вполне логичным, настолько даже, что Вирс не посчитал необходимым лично рассказать об этом Фирмусу, да и разговор получился бы невесёлый. Вирс совсем не ожидал, что Пиетт серьёзно расстроится. Подобная неожиданность только сильнее подтверждала, что Максимилиан ничегошеньки о нём не знает, и на таком уровне, на каком существуют они, никто никого не пускает в душу. Фирмус пришёл в его каюту в час его отдыха и пришёл едва ли не со слезами, но даже такое его расстройство не было лишено благородного самопреподнесения. Однако Пиетт был расстроен настолько, что даже не стал, как всегда, начинать разговор издали, а прямо с порога обречённо заявил, что он только что узнал и что ему ужасно, безумно, невыносимо жаль. И уже через секунду он был рядом. Вирсу осталось только удивлённо подняться ему навстречу и застыть, чувствуя, как его некрепко обнимают вокруг талии и как к вороту его формы прижимается чужое лицо, полное смятения и частых вздохов, грозящих перейти в задыхание. Был ли Вирс этому рад? Было ли это тем, чего он хотел? Несомненно так. Пусть он уже уговорил себя принять сторону оскорблённой отказом стороны, пусть он уже убедил себя, что лучше печальное благородство, чем растоптанная гордость, всё равно он весь загорелся изнутри. Причём именно двусмысленность, непонятность и шаткость положения испугала, а потому и подожгла. Что значит приход Пиетта, он не знал, и со рвением дурашливого музыканта заколотившее в барабаны сердце требовало не знать и дальше, а просто радостно и бездумно принять этот странный подарок переменчивой злой судьбы и воспользоваться им… Однако сама эта подлая формулировка «воспользоваться ситуацией» была так противоестественна его характеру и чести, что Вирс скорее умер бы, чем пал так низко. Поэтому он не обнял Пиетта в ответ и остался стоять без движения, прямо и безразлично. Грохочущее сердце и атакующая позвоночник дрожь могла его выдать, но и с тем и с другим он справился. Поэтому через несколько секунд он совершенно твёрдой рукой отстранил Фирмуса от себя и ледяным тоном посоветовал и ему взять себя в руки. Однако то, с каким беспросветно несчастным видом Пиетт покорно отошёл и как, осев на кровать, закрыл рукой бледное до серости лицо, заставило накрывшееся железом сердце снова дрогнуть. Одно дело оставаться стойким по отношению к собственному расстройству, но в том, чтобы искренне посочувствовать чужому горю, ничего зазорного нет. Даже если причина этого позднего горя совершенно неизвестна. Вирс не знал, что и думать. Глупо было надеяться, что Пиетт так расстроен его горделивым уходом. Разумнее было предположить, что у Фирмуса проблемы по служебной части, проблемы мучительные, непреходящие и вытрепавшие все нервы, Вирс ему с ними помочь не может, но хотя бы дружеское участие придавало Пиетту сил, а значит, лишившись этой дружбы, он станет слабее… Со стороны Максимилиана очень эгоистично и глупо сводить чужие проблемы к собственной театральной драме, он не должен так делать, но это же ещё не повод отдаваться в утешающее рабство? Если у тебя проблем в жизни не так уж много, то нужно или быть до смерти любимым, или отстаивать свою свободу, так? Все эти мысли роились в голове, но они не помешали Вирсу, когда он, практически не следя за своими действиями, поймал Фирмуса и, словно кошка котёнка за шкирку, отволок на середину кровати, где накрыл собой и полностью окружил своими длинными руками и ногами, а спиной закрыл от всего света. Это было сделано без отвратительно преступных помыслов «воспользоваться ситуацией», но сделав это, Вирс почувствовал, что остановиться вряд ли сможет… Или сможет совершенно легко, за одну секунду, идущую за той, в которой Фирмус, смахнув слёзы, тихо произнёс сокровенное «стой», дополненное прикосновением ладони к его виску. Вирс заглянул в его остекленевшие глаза и ничего там не увидел, кроме мутных отражений, но всё равно продолжал смотреть до тех пор, пока те не закрылись подрагивающими синеватыми веками. И только когда закрылись, Вирс заметил, что даже сейчас, с расстояния нескольких сантиметров не смог определить цвет. Вирс хотел поцеловать его. Презирая себя за свою низость, хотел хотя бы попробовать сделать вид, что и это не пользование ситуацией, а утешение, но едва он приблизился, его снова заставили остановиться. — Если бы ты только знал, как мне жаль, — голос Фирмуса звучал задушено и совершенно убито. Но в противовес этому его тонкая маленькая рука поднялась и коснулась волос Вирса и, погладив, бессильно упала обратно вниз, — ты, мне кажется, лучшее, что со мной случалось… Я и не мечтал никогда о том, чтобы кто-то вроде тебя, мог хотеть такого как я. Внимательно ловя каждое его слово, но при этом совсем не следя за собой и не отдавая себе отчёта ни в действиях, ни в мыслях, Вирс стал расстёгивать на себе форму. Смысл слов доходил до него с запозданием, но когда всё-таки доходил, то отдавался тяжёлой и сладкой болью в груди и ещё более прекрасным ощущением где-то ниже. Вирс ничего не понимал и не проводил связей с реальностью, а просто слушал. Будь сказано что-то другое, он слушал бы точно так же, не ушами, а разверзшейся внутри алчной, самолюбивой и уязвлённой пустотой. — Но я не могу… — словно зеркальное отражение, Фирмус тоже стал расстёгиваться и раздеваться, насколько ему позволяло его положение птицы, попавшейся кошке в лапы. Он снова не отрывал неопределимого цвета глаз от глаз застывших напротив наверху. Каждое новое слово давалось ему со всё большим трудом, он терял дыхание, пощёлкивал горлом и словно бы совершенно лишался сил. Увядал буквально на глазах и говорил под конец едва слышным, срывающимся и свистящим больным шёпотом, — он контролирует мои мысли. Он всегда следит за мной. Он знает, что я чувствую к тебе. Ты не знаешь, хороший мой, а вот он знает. Он ревнует и наказывает меня. Он меня любит. Но, к сожалению, не так, как ты, а так, как жестокий бог любит одного случайно избранного человека, которому повезло в той же степени, в какой и не повезло… И я должен быть ему верен и предан. Не только потому, что иначе он убьёт меня, сколько потому, что длится это давно и я давно ему отдан. Не только телом, но и душой, которую он заполонил и перекроил по-своему задолго до тебя. Там сплошная темнота внутри и если и есть среди неё что-то хорошее, то только ты, сердце моё… Тут ничем нельзя помочь. Только тогда, когда это стало уж слишком отчётливо бросаться в глаза, Вирс заметил, что столь маленькое, в сравнении с его собственным, и хрупкое тельце тут и там покрывают сизые полосы синяков, оставленных губительными прикосновениями Силы. В прошлый раз он этого не увидел. В прошлый раз этого не было. Едва ли разум к нему вернулся, но всё же Вирс остановился. Сквозь разросшийся в голове колючий малинник обожания и любви кое-как продралась мысль, что если всё то, что говорит Пиетт, правда, то тогда им обоим несдобровать. Но едва он успел попытаться отстраниться, как Фирмус вдруг рванулся вперёд и вверх, обхватил рукой за шею, прижался к нему и заговорил быстро и сбивчиво, при каждом смыкании губ касаясь кромки уха. — Ты всё равно скоро улетишь. Он позволял тебе оставаться рядом, потому что ему нравилось иметь причину мучить меня. Он тебе не навредит. Ты не незаменим, но он тебя ценит. Он просто сделает так, чтобы мы больше никогда не встретились. А поскольку наши жизни скоро в любом случае разойдутся, я хочу, чтобы ты знал. Ничто в жизни не доставляло мне столько удовольствия, как видеть тебя. И ничего лучшего, чем это, со мной больше не случится, так что, пожалуйста, хотя бы сейчас… Даже без этих исчерпывающих объяснений Вирс сделал бы то, что попросили. То есть, отринув лишнюю поспешность, уложил бы его на кровать, наклонился бы и поцеловал, ощущая замечательный солёный вкус незрелых ягод и нежнейшего вина. Фирмус ответил на его поцелуй с несмелой готовностью и, как и в случае с любезными разговорами, стоило только начать. Вирс так давно никого не любил, что почти забыл, каково это. А потому даже самые простые прикосновения казались ему чудесными и первыми. Первыми, но давно ожидаемыми и законно пришедшими будто бы издалека, а потому всё происходящее не пугало его, а наоборот укрепляло его уверенность и убеждало в знании, что всё он делает правильно, когда переворачивается, прижимая к себе, когда держит в своих сильных руках и каждым движением бережёт. Меньше всего Вирс хотел причинить ему боль и не причинил. Пришлось столкнуться с тем, что Фирмус к такому типу контакта настолько привычен и жестоко приучен, что вряд ли почувствовал хоть что-то, пока Вирс двигался в нём, не встречая никакого сопротивления, но к своему ужасу чувствуя внутри то, что, возможно, являлось последствиями не до конца заживших повреждений. Куда больше внимания Вирс постарался уделить всему остальному. Всему, чего мог коснуться с нежностью, что мог поцеловать и чему мог принести хоть какое-то утешение и успокоение. Вирс не был уверен, счастлив ли он и происходит ли сейчас то самое лучшее, к чему только могла привести эта связь. Нет, кончено же он не был счастлив. Каждую минуту он больше думал не о настоящем, а о том, чем он в будущем сможет помочь, чтобы вызволить адмирала из пучины тьмы и бед, но в голову ничего не приходило. Очевидно, что первым делом Пиетта нужно будет спасти, но для этого нужно будет отнять его у Вейдера, но думать об этом было так рано и так трудно… В голове всё это не укладывалось, необходимо было как следует разобраться и понять, что нужно, а что нет, что будет предательством, что изменой, а что преступлением. Да и нужно ли что-то вообще предпринимать, раз уж Пиетт принадлежит Вейдеру намного дольше и об этих отношениях, как и обо всём остальном, Макс совершенно ничего не знает? В этом его убедил сам Фирмус, который, придя в себя, одевшись и снова накинув на себя вуаль привычного поведения, в вежливых и любезных выражениях выразил искреннюю надежду, что Вирс никому ни о чём не расскажет и впредь не будет рассчитывать ни на какое продолжение. Хватит и этого на прощание. Что творится у Фирмуса внутри, Вирс снова не имел понятия. Мог бы предположить, что любовь их взаимна и что при особом старании её снова можно вызволить наружу из-под слоёв формы и доспехов, но не было бы это самонадеянно? Не было бы это грубо и навязчиво? Не было бы это невыполнимо, если у них у обоих долг и честь стоят превыше чувств. Каждый и так находится на заслуженном месте. Никто не должен ничего решать за других. Никто ничего не отнимет и не потеряет, кроме главного. В мыслях об этом главном не спят по ночам, но не именно ли потеря делает свершившееся высшим чудом, несравненным потому, что не с чем будет сравнить. Так и останется. Вирс решил, что не должен пытаться разрушить связь Вейдера и Пиетта. Не потому, что это в высшей степени самоубийственно, преступно и невозможно, а потому что сам Фирмус этого, по его же словам, не хотел и просил не усугублять и без того непростого положения дел. Вирс решил, что просто подождёт. Пусть ждать придётся, наверное, долго, но всё же нужно ждать, никак этому не потворствуя, пока что-нибудь случится с Вейдером. Даже если ждать хоть каких-то перемен бессмысленно, всё равно на это терпеливое ожидание отведена теперь целая жизнь. Долгая и беспросветно печальная. Совершенно пустая с тех пор как в битве при Эндоре экипаж «Палача» погиб вместе с кораблём и капитаном и его храбрым и маленьким рубиновым сердцем. Новости о смерти Фирмуса для Вирса ничего не изменили. Его жизнь и служба текли точно так же, вернее, спускались всё ниже и ниже в бездны позора, одиночества, старости и неприкаянности. Но он жил и довольно долго, и порой даже бывал по-своему счастлив в мелочах и постоянстве, как и положено простым и честным людям. Это счастье конечно ни в какое сравнение не шло с тем удовольствием, которое ему когда-то доставляло общение с потерянным другом. Да, потерянным, но что с того, ведь в жизни всё теряется. Даже память имеет свойство стираться со словами «всё пройдёт», но как бы там ни было, настоящая любовь не проходит и проведённые вместе ночи, особенно если эта ночь (пусть и не ночь, а просто несколько часов в безвременном космическом пространстве) была единственной и неповторимой, не забываются как сам факт того, что наиболее счастливый в жизни миг и тот момент, встретить который ты был рождён, ты действительно нашёл и спрятал себе в кармашек.