N.D.E.

— Если Бога нет, всё позволено*. Он продолжал бормотать одни и те же слова, быстрыми шагами пересекая мостовую. Все последние события и встречи с людьми развили паранойю до кардинальной стадии — порою казалось, что за ним следят, и эта мысль ему совершенно не нравилась. Тем не менее, надежда на то, что всё может закончиться иначе, мелькала на задворках сознания. Если Бога нет, то и нет наказания. Ведь и в самом деле — Наполеон убил сотни людей, а до него были и другие великие полководцы — многие ли из них получили наказание за то, что они творили? Они были теми, кто издавал законы, поэтому они были выше этого. Не говоря о том, что у них не было единого бога, а значит, они не ощущали никакой ответственности перед сверхъестественной и необъяснимой силой, которая могла бы воздать им за то, что они совершили в своей жизни. Душно. Улицы заполнил густой туман, и от понимания того, что если он ничего не сделает, то он проведёт остатки своей жизни в нищете, лишь сильнее ранило его и без того шаткое честолюбие. Как говорилось в статье? «По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан... устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству». Именно. Это его призвание — доказать этому миру и людям, что он достоин того, чего не достойны обычные люди. Не просто преступить черту — нет, это сущая глупость — а стать тем, кто будет носителем нового слова. Но всё это неважно. Большинство людей не делают ничего, кроме как позволяют быть себе ведомыми посохом пастуха, имя которым — необычные люди. Это естественно, что им приходится идти на жертвы, иначе они не достигали бы своих целей. Иначе мир застыл в консерватизме мнимых догм и морали, которая меняется медленно и всегда болезненно. Для того, чтобы доказать теорию, необходимы жертвы. Это неизбежный путь творения зла. *** И вдруг он проснулся от сильной встряски. Из окна дул прохладный ветер, и можно лишь было догадываться, сколько прошло часов с того момента, как карета покинула границу города. Осеннее солнце светило тускло, и погода наблюдалась облачной — она нисколько не улучшилась с того момента, когда он в последний раз смотрел за окно. Свидригайлов сидел на противоположном сидении, и в его взгляде читалось любопытство наполовину с усмешкой. Его губы, расплывшиеся в пошловатой улыбке, дополняли его привычное расположение духа — что ни на есть праздное и в высшей мере низменное. На удивление, он молчал. Вследствие чего Раскольников чувствовал себя ещё хуже — это было похоже, словно родитель, зная о проступке своего ребёнка, продолжает смотреть на него, ожидая, когда он сам признается в содеянном. Вместо того, чтобы развеять глубокое чувство стыда, он не произносит ни слова; и ты, мучимый и раздирающий изнутри когтями собственных чувств, никак не можешь выйти из проклятого круга. У тебя нет власти над этим. Тобой управляют как куклой, зная все нити разума и мыслей. Они продолжали обоюдно молчать. Их взгляд остановился на друг друге, ожидая, кто первый проявит слабость и отведёт глаза в сторону. Никто не хотел сделать первым шаг назад — или же вперёд. Прошло мгновение. Два. Три. Четыре. Он вскоре потерял счёт. Это стало помешательством. Безумием. Подавляемая изнутри ярость сливалась воедино с абсолютным страхом перед человеком, который уверен, что знает все твои слова наперёд. Оправдываться не было смысла; пытаться подыграть — это бы усугубило и так шаткое положение между тем, что Свидригайлов знал о нём до этого момента и что он знает теперь, даже без его на то ведома. Что он ещё мог сделать? Ничего. После того, как ты начинаешь падать, следует состояние невесомости. Секунды между тем, как ты шагнул в бездну и когда твоё тело будет проткнуто острыми скалами. И он ничего не мог с этим поделать. Вскоре ему стало ещё дурнее, чем прежде. Головная боль, прежде слабая, усилилась, и его начало лихорадить. Ещё немного — и он уже не сможет держать себя в руках. А это значит, что он заочно признает своё поражение. Секунда. Миг. Песчинка. Начали слезиться глаза, и зрение стало мутным. Пытка начала казаться вечной. — Всё, я больше не могу, ваша взяла, — захохотал Свидригайлов. — Видели бы вы своё лицо, Родион Романович, у вас такой взгляд, словно в любую секунду вы уже готовы были убить меня! Впрочем, если это даже и так, то вам нет смысла скрывать этого — я бы поступил бы на вашем месте также. Наконец-то пытка прекратилась. У Раскольникова на мгновение перехватило дыхание, он начал жадно глотать холодный воздух, но вскоре закашлялся. — Право, не стоит так волноваться; мы здесь одни, и уже никто за вами не гонится, — вдруг произнёс Свидригайлов без тени той прошлой веселости, что была на его лице чуть ранее. — Даже если они вас хватятся — а так оно и произойдёт, как они обнаружат вашу пропажу — то они вряд ли свяжут мой отъезд с вашим исчезновением. Или вас беспокоит этот проныра Порфирий? У него нет доказательств да и не будет; хоть он умен и хитер, он только и может, что запугивать и выпытывать показания из потенциальных свидетелей. Или вы боитесь о том, что оставили своих друзей? Я уже позаботился об этом... не думаю, что они будут в чём-то нуждаться в ближайшие несколько лет. Мужчина лишь покачал головой в ответ. — Нет? Тогда что? Но отвечать на данный вопрос он был не намерен. — Сколько нам ещё ехать? — Раскольников перевёл разговор на другую тему. — Думаю, мы прибудем туда только к следующему вечеру. У вас точно нет горячки? — между тем, он ощутил широкую ладонь Свидригайлова на своём лбу, и подобная близость была ему отнюдь не приятна. — Вы наверняка не спали всю ночь, верно? Отдохните, пока мы в пути. Смею предположить, что у нас ещё будет множество возможностей обсудить ваши дальнейшие планы. Ближайшие перспективы представлялись Раскольникову всё мрачнее и мрачнее. Он не мог догадываться, насколько этот человек мог быть опасен и насколько глубока та бездна, падению в которую он предпочёл другой, но в одном он был уверен точно — свободу он ценил сильнее, чем собственную гордость. Он больше не желал думать об этом и закрыл глаза. *** Перевозбуждение и эйфория практически моментально угасли, и в душе лишь остался страх, который продолжал висеть тенью за спиной. Он был настолько себе противен, что уже не мог даже возразить или высказать сопротивление этой идее. В данный момент времени он чувствовал, что нет человека, грешнее его самого — он сбегал от воздаяния, и сам факт того, что этот человек согласился помочь ему в этом, было свидетельством того, что падение может быть бесконечным. Звуки воды слышались всё ближе и ближе. Уже начинало светать; и чего он точно не хотел, так это встретиться с кем-то знакомым по пути обратно. Его собственное отражение было покрыто рябью на глади воды. Плавные линии эскиза были оборваны; на мгновение к нему пришла идея, что он хотел бы находиться на месте отражения, по ту сторону собственной тени. Рука потянулась к воде. *** Свидригайлов набивал свою трубку табаком, предоставленный размышлениям наедине с самим собой. Он старался не вспоминать о событиях предыдущей ночи, все ещё пытаясь ответить на те вопросы, которые витали в воздухе. Однозначных ответов у него быть не могло — в конце концов, он никогда бы не поверил, что такое возможно, однако... всё это не было сном. И не было ещё одним порождением бреда. Любопытство разъедало его, и он продолжал изучать спящего Раскольникова взглядом, словно в его виде что-то могло дать подсказку. Напряженное лицо разгладилось, выдавая в его выражении нечто детское и беспомощное, а руки стали расслаблены и опущены. Всё время, как они были в пути, он продолжал спать; изредка просыпаясь, он спешил заснуть снова, будто бы избегая возможных вопросов или объяснений. С другой стороны, ему чудилась таинственная тень, которая мелькала в его глазах, и поэтому он мог только догадываться, что в действительности послужило причиной столь отчаянного поступка. Рано или поздно он узнает об этом, но с другой стороны... чего он мог желать сам? Желаемое само приходило в его руки. Самая отчаянная идея воплотилась в реальности, и недавняя близость к Вечности теперь вызывала у него панический страх. До этого он избегал темы смерти, а последние дни он проводил с осознанием, что вот, пора, пора уезжать в Америку! Но теперь эта идея стала его худшим кошмаром и злейшим врагом — закончи он свою жизнь тем днём, то... Он отбросил эту мысль немедля, отгоняя возникшие образы перед глазами. Нервными движениями закурив трубку, ему стало немного легче — будь он сейчас в одиночестве, то не видать ему было бы дальнейшей жизни. Все возможные трудности и даже скука теперь казались абсолютно надуманными. То, что прежде казалось ему истинным, теперь выглядело глупым. На момент он поразился тому, насколько его причины выглядели мелочными — и ради этого! Какой же вздор. Он поспешил снова уйти от размышлений об этом, но каждый раз, через некоторое время, он снова обнаруживал, что думал о том же самом. Это вызывало раздражение, но больше — тот страх, предпочитать замечать который он попросту не желал. Он был слаб. Да, он был абсолютно слаб, если дал запугать себя призракам прошлого. Мужчина устроился на сидении удобнее, надеясь, что этот день закончится как можно скорее. *** Тихо. Умиротворенность заполняло тело, и постепенно холод тревожил всё меньше и меньше. Он не дышал; на лице его не отражалось эмоций. Он видел бесконечный сон, из которого нет выхода, с каждой секундой погружаясь глубже. Темно. Постепенно падение замедлилось, словно он достиг самого дна океана. Однако, сделать движение было невозможно, что-то мешало реализоваться возможность воскреснуть или дать сигнал к началу. У него все ещё было время (сколько точно он, впрочем, не помнил), расчёты говорили о том, что существование доказательств может длиться вечно — всё зависит лишь от решения. И он с ним медлил. Медлил! Мысль казалась чужеродной. Краем глаза он заметил какое-то движение, но вскоре оно исчезло. В очередной он отметил разницу между верхним и нижним слоем — оно не могло быть неизменным. Если движение прекратится, то он уходит из их поля зрения, а значит, с этим заканчивается потенциал возможностей и шанс теории вероятностей. Воздуха не хватало. Пузырьки поднимались быстро, стремились наверх. В своём роде, он мог наблюдать за этим бесконечно. Лучи света больше не достигали его. *** Вечерело. Всё оставшееся время они проводили в молчании. — Похоже, на какое-то время он отказался от идеи спрашивать об этом больше, — подумал Раскольников, наконец замечая очертания трактира. В точности он не знал, куда они едут. Он даже не интересовался, что он планирует делать с ним. В конце концов, у него есть и третий выбор, но Раскольников надеялся, что ему не придётся прибегать к этому. Это была крайняя мера, и это абсолютно сводило на нет все те действия, что он уже предпринял. И оставался единственный вопрос, который его беспокоил. — Скажите... почему вы просто не дали мне денег? — он решил задать вопрос напрямую. Свидригайлов усмехнулся в ответ. — Честно? Я ожидал, что вы меня убьёте, как только я повернусь к вам спиной. Сверх того, я не думаю, что вы смогли бы далеко уйти с ними — это вызвало ещё больше подозрений, как только кто-то бы узнал про эти деньги. Другое дело, моё присутствие с вами вызовет вопросов меньше... да и вам не будет нужды задумываться об этом. В конце концов, деньги не имеют никакого ровного значения. Несколько мгновений он обдумывал услышанное. — Вы думаете, я бы не смог вас убить? — Вы же знаете, у меня был револьвер. — В куртке, которая находилась в нескольких шагах от вас, — мрачно заключил Раскольников. — За это время я успел без всяких сопротивлений нанести вам удар по голове. — Вы не можете утверждать этого с уверенностью, — простодушно ответил Свидригайлов. — Всё могло пойти совсем не так, как вы того планировали. Он так и не нашёлся, что ответить на это. *** Наконец он услышал его шаги. Они были тихими. Кто-то наблюдал за ним и шёл прямо за спиной. Он не изменил направления. Он не ускорял свой шаг. Желание запечатлеть всё происходящее как можно подробнее вызывало сладостную дрожь — у него получилось! Он не мог найти себя от радости, пребывая в что ни на есть лучшем расположении духа. Шаги раздавались всё громче. Он готов был поручиться, что сейчас увидит его перед собой. А даже если не увидит, то это неважно — любой опыт, любое доказательство сдвинуло бы их прогресс с мертвой точки! Уже несколько месяцев прошло с того момента, как они получали новую информацию — к сожалению, добровольцев было ничтожное количество. Не говоря о том, что не каждый подходил для этой задачи — ведь всё основывалось прежде на сознательности участника, нежели на чём-то другом. Внезапно шаги прекратились. Он обернулся, надеясь увидеть что-то или кого-то. *** Ужин прошёл без каких-либо происшествий. Свидригайлов находился в хорошем расположении духа и всё это время травил истории из своей жизни, но Раскольников оставался всё также угрюм и неразговорчив. Происходящее тяготило его. Между тем, в трактире было на удивление тихо и практически никого. Это выглядело странно, однако никаких объяснений найти этому он не мог. Всё происходящее начало казаться нереальным и несуществующим. Что если он все ещё спит? Что если он все ещё лежит в своей жалкой квартире, дрожа от страха перед идеей наказания? От одной только мысли об этом ему стало дурно. — Твое положение безвыходно. Раскольников вздрогнул от неожиданности. Он сразу же стал искать источник этого голоса, но вскоре он понял, что это разговаривал кто-то из других посетителей. Тем не менее, на душе стало ещё сквернее, чем было прежде. Сославшись на плохое самочувствие и не дожидаясь ответа, он отправился в свою комнату. *** Уже прошёл целый час, но он не смыкал глаз. От бесконечного потока мыслей болела голова, постепенно наваждение уходило, и вскоре его сменяло другое. Он продолжал смотреть в одну точку; с каждой секундой тревога возрастала всё больше, а стрелка на часах неумолимо совершала полный цикл движения через зенит. Он медлил; оттягивая момент до восхода солнца, в действительности он не хотел, чтобы он наступал вовсе. Так продолжалось, пока не раздался громкий звук. Сначала ему показалось, что это было снизу. Чьи-то шаги с грохотом раздавались эхом, и глухой звук повторялся снова и снова. Внезапно он замолк. Через некоторое время он возник снова, но в этот раз он был где-то совсем близко. Кто-то стучал в дверь. Наконец оторвав взгляд от пола, он в нерешительности встал с кровати. *** Труп лошади оставался нетронутым, и навозные мухи кружили над нею. Он гнил так уже несколько дней, что запах можно было учуять за несколько верст отсюда. Никого, впрочем, это не интересовало. В то же время ничего не происходило. Хотя нужно было признаться с самого начала — это была плохая идея. Но за неимением лучших альтернатив, приходилось обходиться меньшим. Он подошёл к трупу ближе, стараясь не дышать. *** Он смотрел на его безумные глаза, в которых не осталось ни капли разума. Вся его одежда была испачкана грязью, а волосы были взъерошены. Он наблюдал за ним, стараясь не издавать ни звука. Было темно; разобрать детали того, что происходило на самом деле, являлось попросту невозможным. Его дыхание было шумным. Его движения казались медленными и неумелыми, казалось, что его восприятие времени отличалось от привычного для человека. Ничего не происходило. Прежде чем он снова замолк, зрение было потеряно. *** Сон к нему упорно не шел. Ответа не было уже несколько дней. Сколько ещё придётся ждать его, он даже не смел предполагать — в свете последних событий казалось, что время замедлило свой ход в несколько раз. Теперь он мог поклясться, что всё сказанное хотя бы частью было правдой: начала происходить какая-то совершенная чертовщина, иначе назвать он этого не мог. В своём решении он был уверен с точностью, но что насчёт остальных? Рука дрожала. В таком состоянии он не смог бы ничего написать, а без этого нельзя было приступать ко сну. И раздражению его не было предела. Чертыхнувшись, он вернулся к окну, намереваясь ждать, сколько от него того потребуется. *** — ... Он повторял одни и те же слова. Едва шевеля губами, он вслушивался в звуки окружения, но ничего, кроме собственных громких мыслей, он обнаружить не мог. Кто-то сопел на кровати рядом с ним; он двигался неслышимо, стараясь никого не разбудить. Темнота не была проблемой — он видел в ней прекрасно — однако факт того, что ему приходилось скрываться, мог вызвать закономерные вопросы. Это была поздняя ночь. Небо было окрашено в красный цвет, и он старался не думать о том, что будет, если он нарушит обещание. Где-то поблизости был слышен звук капающей воды и странное шуршание — наверняка это мыши скребутся в подвале. Он наконец зажёг свечу, оставшись один. *** Шел дождь. Земля скользила под ногами, превратившись в смесь глины и грязи, через которую было невозможно пройти. Тем не менее, выбора у него не было — конечно, вся одежда, как и обувь, окончательно уничтожены, но никто и ничто не принуждает вернуться домой. Он может сослаться на то, что он ночевал у кого-то из знакомых, а может и вовсе в совсем других местах. К счастью, путь был недалек, и до обозначенного места было только рукой подать. Если бы не ливень, то он бы не опоздал — теперь же, этот вопрос был вне обсуждений. У него всегда не хватало времени; и сейчас он лишь расплачивается за своё дурное решение. Внезапно, сам того не ожидая, он поскользнулся. Это произошло столь быстро, что у него не было времени среагировать на это, и он со всего размаху упал на спину. Капли воды хлестали по лицу. Он не двигался; тупая боль в спине напоминала о том, что он все ещё находится в мире, который он так ненавидел. Серое небо без звёзд. *** Он видел его рядом с собой. На соседнем сиденье. Раскольников смотрел в окно с таким видом, словно убийцей был вовсе не он. Словно все жертвы были убиты случайно, не его руками. Словно он просто находится здесь потому, что это чувство солидарности, жалость или даже чистая формальность. Словом, будто бы органичная часть происходящего. Всё это молчание навевало на него скуку. И уже второй день кряду... нет, так продолжаться не может. — Не уж-то ваша идея была в том, чтобы таким образом отвлечь внимание моё с вашей сестры? — это была безумная идея, но... чем чёрт не шутит. Вид Раскольникова заметно помрачнел. — Если это было бы так, то я убил бы вас без всяких сомнений. — А вдруг? — тон Свидригайлова был дружелюбным и беззлобным. — Ваш ход мыслей для меня непонятен, и оттого интересен. Да и человек вы не глупый. Может идея ваша не даёт вам покоя — впрочем, наверняка так оно и есть — но меня интересует, что сподвинуло вас на столь отчаянный шаг. Вчерашним днём такое решение вам бы не пришло бы и в голову, но произошло нечто, заставившее изменить ваше мнение, так? Раскольников молчал. — То есть я могу заключить, что я прав. Признаюсь честно — мне весьма любопытно, какова причина этого, однако я хотел сказать другое. Ко мне в голову пришла одна идейка, и я мог помочь бы вам в дальнейшем устроиться в обществе... если, конечно, вы этого хотите. Но вы о своих планах молчите. — Я не знаю, чем бы я мог заниматься... и перспективы мне представляются мрачными, — неожиданно ответил он. — Тем более. Возможно, вам известно об этом и без меня, но общество задыхается без новых идей. Ваша статья заинтересовала многих, хотя, безусловно, вызвало и кривотолки. Но это неважно. Я положительно уверен, что есть люди, которые могли быть заинтересованы в ваших идеях... точнее, не столько идеях, а статьях. — Только какая им выгода от этого? — Вы не понимаете? — удивился Свидригайлов. — Впрочем, не суть; как вы думаете, зачем они интересуется новомодными веяниями европейской мысли? — От банальной скуки? — И от этого тоже. Но главная причина другая. Они используют их, чтобы дурить народ, — и чем больше он говорил, тем сильнее ему самому нравилась эта идея. — Точнее, народ не простой — у них для этого и ума-то нет — а поколение молодое. Таких как вы. Будучи незрелыми, они подвержены новым идеям больше, чем все завсегдатаи всех этих великосветских мероприятий. — Я не понимаю, к чему вы клоните. — Извините, но я думаю, иначе вы не поймёте мою мысль. Так вот, о чём я говорил — им выгодны люди, которыми они смогли бы управлять. И для этого им нужны те, кто бы мог заверить этих неоперенных птенцов в правильности новомодных идей. Нет, я не предлагаю вам говорить или писать ложь, — Свидригайлов на момент забылся, в чьей компании он находится, — я бы даже не смел вам такого предложить, но я уверен, что найдутся люди, которым будут интересны ваши дальнейшие труды. Проще говоря, развитие вашей теории. Предположить, о чём действительно думал Раскольников, было для него невозможным; тем не менее, пока в чужую голову не вбили железный прут по имени религия, можно было сделать что угодно. В том числе и вывести на другую дорогу... более перспективную, чем каторга, по крайней мере. — Я знаю одного человека, он весьма образован и, безусловно, понимает в этом больше, чем я, к тому же, в недавнем времени он удачно женился и пробился в весьма высокие круги... но думаю, вам это неинтересно, — он чувствовал странное воодушевление, и казалось, что говорить он сам может бесконечно. — Вполне возможно, что он мог помочь вам с деньгами и мог быть заинтересован в ваших статьях. — Только какая от этого выгода вам? — Мне? Никакой. Разве я не говорил, что я способен на альтруистичные поступки? Я полагал, вы знаете об этом. Но да ладно. Мне приятно ваше общество, Родион Романович, и ваши идеи мне интересны в том же числе. У вас может быть великое будущее, но я надеюсь, что вы не измените этого решения. — Этого решения? — Я имею в виду, что вы не намерены убежать от меня, — захохотал Свидригайлов. — Ну и вздор же в вашей голове! — Право, чем же мои слова показались вам странными? Я ведь говорил вам об этом и ранее... хотя вы наверняка не поверили в это. Что ж, теперь... никого не осталось, кроме нас двоих. В ответ он получил лишь настороженный взгляд. *** Ещё один час. Его присутствие практически незаметно. Они следят за каждым шагом, прежде чем возможно осознать, где была сделана ошибка. Чтобы быть безупречным, необходимо иметь веру, далекую от человеческого понимания. Или даже отказаться от себя — как сознания или личности — в таком случае, ты перестаешь быть человеком. Невозможно быть идеальным убийцей, если существует малейшая вероятность промаха. Но он был им. Он не был человеком. Страх делает существо хрупким и ломким. Как жертва, так и убийца подвержены этому. Монстру не было известно чувство страха. Он был именно им. *** Они играли в карты. Четвёртая партия кряду. Это было вопросом удачи. Или же вопросом мастерства. Шулерства. Комбинации случайностей и вероятностей. Продуманной стратегией ходов, эмоций, жестов. Как бывший игрок, Свидригайлов знал об этом больше, чем кто-либо другой. Тем не менее, игра была честной. Он даже не сразу вспомнил о колоде, которая была заброшена уже пару десятков лет назад. Это определённо было давно — и сейчас, подобное не вызывает ни радости, ни ностальгии. Нечто тяжелое хранилось под старыми воспоминаниями, между вечерами кутёжа и сходками в постоянной компании. — Это ваш ход. В голосе Раскольникова не было ни капли энтузиазма. Уличить его в миге раздумий было невозможно; похоже, настоящее действительно заботило его больше, чем прошлое. — Вы когда-нибудь сожалели о чём-нибудь в своей жизни? — он так и не задал этот вопрос вслух, рассматривая собственные карты. Сколько он не допытывался узнать об этом больше, всё было тщетно. Вполне возможно, что Раскольников уже смирился с этим или вовсе забыл — хотя это, безусловно, откровенная глупость — но мысль о том, что перед ним совершенно другой человек, продолжало терзать его душу. Человек не может измениться настолько сильно за один день, разве что если не произошло нечто, выходящее за рамки обыденного. Однако ему было трудно представить, чем это могло бы быть. — Вы на удивление немногословны сегодня, — вдруг начал Раскольников. — Разве? Отчего вы так решили? — Неужто вас мучают призраки тех, кто были убиты вами по случайности, во время ваших шулерских дел? — тем временем он задал вопрос. Свидригайлову стало не по себе. — Отнюдь, откуда вам пришла эта мысль в голову? — Вы говорили об этом сами. Но он не мог припомнить такого в действительности. — Возможно-с... но даже если и так, то к чему всё это? Раскольников внимательно смотрел на него. — Я подумал о том, что раз уж вы говорили об их призраках, то я могу заключить, что вели они жизнь в какой-то мере не самую праведную. Иначе бы... — Довольно, Родион Романович, не будем об этом, — попытался оборвать его Свидригайлов, но тот продолжил: — Иначе бы вы не могли бы видеть и призрака вашей покойной жены. Точнее, будь они праведными, то их души бы обрели покой, как только бы их отпели в церкви, но этого не произошло. Разговоры про религию для него были тёмным лесом. Даже в годы своей юности мысли о том, что где-то там, за чертой, находится кто-то подобный его родному отцу, вызывало закономерный скепсис. Пару раз, впрочем, ему приходила идея, что бога находит лишь тогда, когда кто-то находится в положении безвыходном, крайне ужасном. И однажды он слышал о случае чудесного исцеления, но подобные слухи были нормой — покуда сам не убедишься в том, что так и было, верить в это было делом глупым. Поэтому даже если он был бы религиозен, то сам Свидригайлов никогда не задумался бы о такого рода вещах. — К чему вы клоните? - после некоторого промедления спросил он. — Вам не кажется, что за этим стоит какая-то сила? Определённо он не ожидал такого поворота событий. — Право, когда вы стали настолько религиозным человеком? — у него моментально отлегло от сердца. — Подобное звучит крайне странно из ваших уст, но я всё же отвечу. Нет, я не верю в это. Будь оно так, то мы могли бы это видеть своими глазами. Только являются они не всем, а лишь некоторым... а если кто-то их видит, то это может быть их выдумкой — вы же знаете, насколько люди суеверны и готовы поверить любому ходящему слуху. Хотя он и сам был таким человеком, теперь это выглядело, словно попытка скрыть собственный страх за несвойственным ему рационализмом. Тем не менее... — Я проиграл, — заключил Раскольников, раскрывая свои карты. — Мне казалось, что вы, будучи бывалым игроком, не дадите мне и шанса на выигрыш, но до этого вы проиграли три раза подряд. — Это обычная шулерская уловка, — ответил Свидригайлов, успокоившись, что они больше не говорят об этом. — Как игроки, мы имеем равные шансы на победу, но когда дело доходит до шулерства, проворачивать такие партии в одиночку сложно. Скоро всё закончится. У него больше не будет времени на эти мысли, течение жизни вернётся в норму... но с каждой секундой он верил в это меньше и меньше. Попытка самообмана провалилась с треском. *** Мир терял свои очертания. Ему казалось, что дверей было слишком много. Они ходили друг за другом — мертвецы — их было столь много, что в глазах начинало двоится. — ... Они продолжали идти. Словно шахматные фигуры на чей-то доске из бесконечных дверей, каждый из них имел своё место. Для его понимания это было слишком сложно. Что он мыслит в таких вещах? Что он может понять в тех словах, что не имеют никакого значения? В конце концов, он же просто... Но внезапно всё исчезло так же быстро, как появилось ранее. *** К городу они подъехали уже поздней ночью. Никто из них двоих не мог сказать, что был рад этому. Пока они находились в движении, можно было не задумываться о том, что будет происходить дальше; убегая от собственных кошмаров, каждый старался говорить о чём угодно, кроме как о том, что действительно их беспокоило. Рано или поздно это произойдёт. Раскольников знал об этом наверняка. И ему совсем не нравилась подобная мысль. — Я думаю, я направлюсь к нему сразу же, как только мы снимем комнату, — голос Свидригайлова вывел его из собственных размышлений и заставило задаться вопросом, к чему подобная спешка. — Меня не будет до самого утра. — Было бы странно ожидать от вас чего-то иного, — и он сказал совсем иное, нежели что у него было на уме. — Наверняка застать его возможно только ночью, иначе разница в статусах будет слишком разительной-с, — тем временем продолжал говорить Свидригайлов, словно не услышав сказанное секундой ранее. — Ваша встреча с ним лишь дело времени... я уверен, вы найдёте общий язык. Но Раскольников предпочитал не задумываться над тем, что будет дальше. Мысли о настоящем были единственной вещью, что могли его спасти от той бездны, которую он видел перед собой. *** Деревья плавились, словно они были из воска. Солнце исчезло; вместо звуков он слышал что-то обрывочное и едва разборчивое. Ему было слишком душно, дышать было нечем. Все цвета ограничились лишь одним — оттенком серого. Вскоре от предметов не осталось ни единого следа. Ноги увязывались в жидкой субстанции, и он с трудом пытался выбраться из этого ада. Но сколько бы он не шёл, всё это было бесполезно. Всё, что он мог видеть, моментально теряло форму. В какую сторону он бы не шёл, казалось, словно он стоит на месте или увяз в бесконечном болоте, из которого нет выхода. Он закрыл глаза. Так не может больше продолжаться. Но ничего не произошло. Наоборот, всё начало становиться ещё хуже. Воск начал менять свой цвет, постепенно темнея. Вся масса стала липкой, и теперь он не мог сдвинуться с места. Что-то двигалось в этой мрачной бездне — он чувствовал это. С каждой секундой он всё больше терял контроль над происходящим. *** Теперь он впервые за последние два дня был предоставлен самому себе. Его не заботило, что произойдёт дальше. Оказаться в положении худшем, чем попасть на каторгу, Раскольникову казалось попросту невозможным. Жесткая щетина царапала кожу пальцев — это приводило в чувство. Ему хотелось спать, но в тоже время его не покидало ощущение, что ничего, кроме кошмаров, там его не ожидает. Он не знал, что делать; он даже не знал, насколько бы лучше он себя чувствовал, будучи здесь не в одиночестве. Мысли сводили с ума. В горле пересохло. Сглотнув слюну, он прикоснулся лбом к стеклу окна — оно приятно холодило, и тупой взгляд блуждал без какой-то цели. Ему было плохо; ничто не было способно дать успокоение его душе. Никто не способен спасти его из того ада, который был создан для него самого. — Хоть церковь и близко, да ходить склизко; а кабак далеконько, да хожу потихоньку**, — пробормотал под нос Раскольников. Странный человек, этот Свидригайлов. *** Это было так давно, что постепенно детали скрылись из виду. Он прятался возле одного из деревьев, стоящих около озера. Из-за проливных дождей, обрушившихся неделю назад, земля превратилась в сплошное месиво, и каждый шаг давался с трудом. На берегу озера происходило какое-то столпотворение — множество людей будто бы ждали чего-то или кого-то. Их слова, издалека казавшиеся шепотом, только лишь усиливали впечатление, что происходит нечто важное, особенное. Так было каждый год — праздник, название которого никогда не произносилось вслух, кроме того, что он был очень важным — здесь собирались все взрослые. Они зажигали костры, плели венки, и казалось, словно они были самыми счастливыми людьми на свете. — Бог не справедлив. Он отнимает семью у одних, не давая ничего другим. Он даёт другим многое, не отнимая ничего взамен. Он не может быть добрым. Он сел на сырую землю, не задумываясь о том, что может простудиться. Даже если это произойдёт, то всё это неважно — от этого он не потеряет и не приобретёт. Никто не будет сожалеть о том, что он уйдёт, как они, в иной мир, потому что у них есть будущее. Глаза закрывались. Хочется спать. *** Утро оказалось тяжёлым. Раскольников слёг с лихорадкой, и был не в состоянии сделать ни шага. С другой стороны, того же самого нельзя было сказать про его сознание — с этим было всё в порядке. Передав ему конверт, Свидригайлов молча ушёл к окну. В письме было пять листов. Почерк на каждом из них различался и размер букв тоже; очевидно, что писали пять разных людей. Мысли были острыми, а местами скомканными, что было невозможно разобрать, о чём вовсе шла речь. Впрочем, всё сводилось к одному и тому же. К предмету. — Эксперимент по доказательству существования Бога, — закончил читать Раскольников, разглядывая лицевую сторону чёрного конверта. — Звучит как очередное шарлатанство. — Они хотят покончить с собственными жизнями ради того, чтобы узнать об этом. Многие видят его, как только близки к смерти, так вот, они намерены доказать или опровергнуть это. Разговоры о боге Раскольников считал скучным делом. Безусловно, он верил в него, но в то же время и нет. Назвать себя верующим он точно не смог бы, религия его интересовала мало. Большинство разговоров сводились к одному и тому же, что только ввергало в ещё большую тоску, чем прежде. Люди не готовы смотреть на вещи объективно, не без доли нигилизма, не без доли откровенного глумления. Он намеренно избегал этой темы, благо, для всех это было делом обычным, мирским. Верить во что-то было также естественно, как дышать грязным воздухом, ходить по каменной мостовой или же видеть один и тот же вид из окна собственной квартиры. Так или иначе, всё сводилось одному. Бог — это ещё одна идея, только в другой из плоскостей. — И вы верите, что они серьёзны в своём намерении? — Отчего же нет? С такими вещами не шутят. И я могу поручиться за них в том числе: они люди видные, из солидных семей, и подобные слухи могут сильно испортить им репутацию. Они знали, на что подписались. К тому же, выйти из подобных кругов очень сложно... и порою даже невозможно-с, — после некоторой паузы добавил Свидригайлов. — И какую роль в этом отводится мне? — Наблюдателя или куратора — как вам угодно. В свою очередь, я тоже не против поучаствовать в этом, но лишь в роли наблюдателя. И только. — Неужели ваша жажда к исключительному удовольствию в этот раз переборола страх смерти? Удивительно. — Эти вещи не имеют ничего общего с друг другом. Ему казалось, что сам дьявол послал этого человека к нему. Иначе как можно было объяснить то, что происходило в данный момент? — Я согласен. *** ...Лучи осеннего солнца грели слабо, едва проникая через окно. Кровать выглядела не помятой, будто бы ею вовсе не пользовались последние пару дней. Постоянная тишина ничем не отличалась от той, которую он мог слышать раньше - ровным счётом, лишь стены были другими. Кошмар продолжался. Или, скорее, даже не начинался. Он с трудом верил, что мог кого-то убить, но все говорили, что это так. В голове не было никаких воспоминаний о последних двух днях. В то время его будто бы не существовало и вовсе. Безусловно, он существовал в этом мире - это было странно даже подвергать сомнению - но отсутствие всяческих следов событий наводили на мысль, что всё это время он был под гипнозом. Так или иначе, но они поверили хотя бы в это. Пытаться доказать что-то большее было невозможным делом. Доказательства были слишком неоспоримыми, и он ничего не мог сказать в своё оправдание. Где он был в последние дни, когда произошло убийство? Что он делал? Кто может подтвердить, что во время смерти жертвы он был где-то ещё? Никто. Всё, что он мог сделать, - это принять свою участь. *** Бог или... дьявол? Но в итоге все мысли сводились к одному. К вечности. Я видел лестницу, спускающуюся к самому дну океана. Там, на гладкой поверхностности камня, мои пальцы впервые притронулись к надгробию моих мёртвых родителей. Буквы и цифры были врезаны в само основание монолита; я долго впитывал его холод своими ладонями, словно наслаждаясь ощущением покоя и странной отстранённости от всего мира. Так я проводил день за днём. Это не было ритуалом. Я приходил молиться к их могилам, каждый раз замечая, что через некоторое время цветы завянут, а вместе с ними и память, которая отпечаталась в моих воспоминаниях. Я боялся, что всё это исчезнет, как только я уеду в город - эта мысль сводила меня с ума. Пришла осень. Вместе с ней умерла часть меня; надежда на то, что я смогу воссоединиться с ними в едином месте, уходила вместе с чувством, что рано или поздно моя связь с ними оборвётся, что бы я не пытался сделать с этим. Я знал, что никто не поверит тому, что я пытался бы объяснить - ни того, что я видел, ни того, что я хотел получить - всё это не укладывалось в обыденный смысл жизни. Однажды я взял ручку и решил написать письмо своему давнему другу, с которым мы не виделись несколько лет. Я не знал, где теперь он точно жил, но меня это не волновало; я мог узнать об этом позже. Я писал о своих злоключениях и о том одиночестве, что поглотило меня; я понимал, что эти идеи разрушают больше, чем приносят с собою поиск чего-то нового, но я не мог сдаться, зная, что рядом со мною находятся такие же несчастливцы, как и я. Перед глазами стояли воспоминания о том, как они были убиты - для этого не требовалось ничего, даже малейшего усилия, чтобы прервать их жизни. Достаточно миру было пожелать их смерти, и ничто, даже Бог, не способен изменить это решение. Тогда я не дописал своё письмо, моё внимание перехватил чей-то внезапный и полный боли крик - я уже было подумал, что это пришла моя смерть. Но нет. Чьи-то внутренности были размозжены под копытами лошадей, под колёсами повозки, в этом не было ничего удивительного. Я посмотрел на часы. Это было время. Я решительно встал со стула, складывая письмо воедино. Подпись.