Цветы осенние

Хорошо было сидеть теплым летним вечером на ступеньках крыльца и потягивать ситро, заглядывая в газету, которую читал дядя. Медленно разгорался закат, чирикали воробьи, слышались с улицы веселые детские голоса, а старуха и ее пожилой сын неизменно затягивали песню про осенние цветы. Сережа мялся-мялся, не решаясь спросить из боязни показаться невоспитанным, но все же любопытство взяло верх, и он не выдержал: — Дядя, а отчего старуха с ума сошла? Василий Петрович оторвался от газеты, глянул внимательно поверх очков. — Экий ты неуемный! Как та Варвара с базара. — Ну, просто интересно стало... — стушевался Сережа. — Раз тебе интересно, то спросил бы ее сам, — с непонятной усмешкой отозвался дядя и вдруг позвал громко: — Эльза Генриховна! Мой племянник желает знать, отчего вы сошли с ума! Сережа так вспыхнул, что хоть спичку подноси, и едва удержался от того, чтоб немедленно дать деру. А вот старуха ничуть не смутилась. Оборвала песню на полуслове и уставилась сквозь треснутое пенсне на Сережу, будто первый раз увидела. — А ты, юноша, похож на него. Похож!.. — На кого на него? - не понял Сережа. — На внучка моего, на Мишеньку, — неожиданно старуха размашисто перекрестилась. — Ему, голубчик, тоже пятнадцатый год шел... Думали мы - пересидим дьяволов этих, обойдется, не впервой ведь на Киев они налетали. Нет, явились, прости Господи, по наши души. Чуть двери не выломали, пришлось отворить. А эти-то, как в передней шинель офицерскую увидали, так словно псы бешеные стали. Офицерье, орут, прячете. А шинель-то от сына младшего осталась, уж год его в живых не было, от тифа умер. Не поднималась у нас рука ее выбросить. Этим-то что, и слушать не стали - меня кулаками угостили да в углу бросили, а Шурочку, невестку мою, тут же посреди пола распластали, платье изорвали и ну глумиться, звери окаянные! А тут Мишенька как на беду... Когда эти начали в двери ломиться, велели мы ему с сестренкой в темной комнате закрыться да носа не высовывать. А он, родненький, не стерпел, услышал крики материны, когда ее насиловать начали, выскочил, топор схватил - и на них. Да что против пятерых мог он, дите ведь еще!.. Руку одному порезал, да толку-то! Пуще прежнего озверели от крови. Надругались над Мишенькой, натешились вдоволь, а потом вот тут, у крыльца-то привязали его, бесчувственного, звезду на лбу вырезали и давай ножи кидать. Всего искололи да так и оставили кровью истекать. Долго он, миленький, умирал, до сих пор его крики по ночам слышатся... Потом про меня вспомнили, пристрелить хотели поначалу, а потом слышу, смеются - мол, жалко на тебя, старуха, патроны тратить, да и скучно, сведем лучше искупаться, поплаваешь напоследок. Крест нательный сорвали, потащили, а мне уж и все равно было, молилась только, чтоб внучка Анечка уцелела. А тут стрельба поднялась, крики - погнали красных дьяволов из Киева! Василий Петрович с молодцами своими налетел, кого постреляли, кого саблей порубили. Он, гляди, и сейчас-то орел, а уж тогда!.. Статный, два Георгия на груди! В ноги я ему бросилась, помоги, говорю, Христом-Богом прошу. Поворотили коней к нашему дому, да уж поздно, отошли уж Шура с Мишенькой. Помог Василий Петрович их схоронить, и остались мы с Анечкой вдвоем. Предлагал он с ними уйти, да куда я с малым-то ребенком!.. Потом уж вот старший мой, Николай, объявился, нашел нас. Так и живем, не тужим... Ве-е-есело живем! Старуха замолчала, глядя куда-то вдаль. Молчал и Сережа, пораженный жуткой старухиной историей и тем, как бесстрастно она все это рассказывала, - монотонным своим надтреснутым голосом, спокойно, будто просила в магазин за хлебом сходить. И от этого было еще страшнее. — Вы... Вы ведь придумали это все, да?.. — смог, наконец, выдавить он. Старуха посмотрела на Сережу и неожиданно разразилась громким диким смехом. — Ну конечно, малыш, конечно! Я ведь сумасшедшая! У меня и бумага с печатью есть! Су-ма-сшед-шая! Имею право! Василий Петрович продолжал как ни в чем ни бывало читать газету, попыхивая папиросой. — Дядя, — Сережа неуверенно тронул его за плечо, — правда ведь... — Я надеюсь, племянничек, ты уже сполна удовлетворил любопытство? — холодно перебил его тот, не отрывая взгляда от какой-то заметки. — Или еще что-нибудь спросить у Эльзы Генриховны хочешь? «Она говорила — у крыльца привязали. Неужели здесь?.. — билось в голове. — И... Наши? Да нет, быть не может, врет все полоумная старуха!..» Но против воли словно вспыхнуло вдруг перед глазами — обмякшее мальчишеское тело, израненное, коченеющее на октябрьском холоде, и кровь, заливающая ступеньки крыльца. И Сережа не выдержал. Вскочил, метнулся к калитке, слыша, как за спиной два голоса, надтреснутый старческий и сипловатый мужской, выводят: «Цветы бездумные, цветы осенние, о чем вы шепчетесь в пустом саду?..»