Пёс

Все началось в субботу. Санс никогда особо не жаловался на жизнь. Ее реалии не трогали его, а мораль ушла далеко и надолго — так было легче существовать. Не слишком сложная работа, требующая от него ровным счетом ничего; внимание брата, пусть и в виде легкого насилия; а еще хорошая слушательница его глупых шуток: Сансу даже было плевать на то, что он совсем не знал этого монстра, а наклонности ее сумасшедшего разума он очень деликатно избегал — зачем же наживать себе еще больше неприятностей? Вот и все, в общем-то, что было необходимо Сансу для счастья. И никогда он ничего не требовал от жизни — не только потому, что ничего не отдавал взамен, но и просто по еще одной забавной причине — ему особо ничего и не надо. Если бы не защита брата, Санс бы легко потерял интерес к своему существованию. Откровенно говоря, он его и потерял. В его мире одна надежда не была показателем силы. Даже совсем наоборот, но скелету было глубоко наплевать. Ему было достаточно и одной, весьма нахальной и властной. А уж когда она, пусть редко, но улыбалась ему, и даже разрешала лечь на полу рядом, Санс был более чем счастлив. И ведь всегда наступает конец. Санс чувствовал, что что-то не так. Ощущал на грани сознания, замечал в разных мелочах вокруг себя, которые раньше не интересовали его от силы совсем, и находил в настроении брата. Он видел, что надвигается то, что заставляет всех вокруг волноваться, но никто не понимал, что именно. Но Санс понял. Хотя, конечно, никогда не желал никакого внимания. Когда, проснувшись в субботу, он обнаружил, что уже просыпался точно так же, его начало трясти. Услышав, как брат раздраженно позвал его на завтрак, он вздрогнул и подумал, что, возможно, показалось. Но когда Босс точно так же пролил на себя воду, Санс занервничал. Ему, конечно, было приятно видеть, как высокий скелет раздевается и ругается на ничем неповинного старшего брата, но странное чувство дежавю, что длилось так долго, не покидало его. А затем он проснулся, а за окном все еще была суббота. Странное действие повторилось. Он встал с грязного пола, вздохнул. Огляделся и даже посмотрел на улицу: мимо проходил очередной угрюмый монстр, что быстро отвернулся, увидев его в окне. Затем послышался раздраженный голос Босса. Санс спустился вниз, позже, чем он помнил, и, зайдя на кухню, словил пару оплеух. Его брат снова разлил воду. Санс подумал, что это шутка. Глупая, глупая шутка. Но когда все это повторилось еще несколько раз, с разной продолжительностью, Санс начал волноваться. — Босс. Можно м-мне спросить? — Санс робко огляделся. Он знал, что это не лучшее время, но он ужасно боялся, что в этот раз проснется опять, не успев рассказать об этом брату. Тот же раздраженно глянул на него, после чего криво ухмыльнулся. Секунду помедлив, он протянул: — Валяй, щенок. Санс одернул ошейник пальцами, после чего сглотнул. Давящее чувство не покидало его душу, и это бесило больше всего. Санс не любил волноваться. — У вас… н-не было ч-чувства дежавю? Н-ну, когда к-кажется, что вы уже д-делали или в-видели что-то… Тот возмущенно оборвал его, явно разозлившись. — Я не тупой, жалкая шавка! Не нужно объяснять мне таких элементарных вещей! — Папайрус с силой притянул Санса к себе за тяжелую цепь; тот проскулил. Санс дрожал. Не от страха, не от возмущения, но от радости. Он был так близко к Боссу; Санс не помнил, когда в последний раз стоял рядом с братом лицом к лицу. — Но, отвечая на твой вопрос, мешок мусора… — Санс замер, когда почувствовал, как тонкие пальцы Босса касаются его шейных позвонков, будто бы случайно задевая. Папайрус же усмехнулся, а затем легко отшвырнул брата на пол, продолжив вытирать промокшие кости полотенцем. — Ничего такого у меня не было. А теперь иди, щенок, надо готовится к патрулю. Никогда не знаешь, когда может появиться человек! Санс отполз немного назад, затем медленно поднялся наверх и прислонился к стене. Улыбка, не покидающая его лицо, казалось, стала шире. — Черт… — прошептал он, закрывая глаза, а затем вздрогнул, услышав раздраженный голос брата, совсем как утром. — Черт… — жалобно скулит Санс, зарываясь в грязное прохудившееся одеяло. — Черт, Черт, Черт… Санс умирал медленно. Он не мог вспомнить, когда в последний раз ощущал себя таким уставшим. Словно он разбил свою холодную, стеклянную душу, а ее осколки жадно впивались в его тело, всаживаясь так глубоко, как только могли достать, и ломая, ломая все без остатка. Санс не понимал, чем заслужил такие страдания. А ребенок, жалкая слабая человеческая девочка, сумевшая как-то контролировать время, особо не хотела пояснять ему это. Скелет понял, что его «прошлые воспоминания», как он про себя называл эти вечно повторяющиеся ситуации, вызваны именно ей, этой наглой девчонкой. Он не хотел причинять ей боль: даже несмотря на то, в каком жестоком мире он жил, Санс не мог позволить себе такой роскоши — причинять окружающим страдания, как бы парадоксально это не звучало. Убийства… они повышали тебя в кругу общественности, делали твою надежду больше… Но каждый, хоть раз убивший другого, не мог остановиться. Сила душ, которую поглощали монстры после убийства врага, или даже друга — почти как наркотик. Ты не можешь перестать убивать, а желание становится невыносимым. В конечном итоге, ты можешь навредить даже тем, кого любишь. Санс не простил бы себе, случись с его братом что-то плохое по его вине; Санс не простил бы себе, случись с его братом что-то плохое вообще. Санс забыл бы, как жить, а существование для него и вовсе прекратило бы иметь смысл. Он не хотел убивать, но если бы ему пришлось защищать свою единственную надежду, он бы погиб, сражаясь, но не позволил бы ей умереть. А теперь он встречает того, кто управляет смертью. Того, кто может пойти против всех и забрать жизни каждого, уничтожить их мир одним своим желанием и навеки запереть их в этой грязной дыре… Вот только, она не делала этого. И это поражало. Санс не мог вообразить, насколько надо быть человечным, чтобы щадить, щадить, щадить, когда ты раз за разом умираешь. От этих мыслей ему становилось жутко; даже его больная фантазия не могла обрисовать такую картину. Но это было правдой. Санс содрогался, в очередной раз понимая, что девчонка умерла. И некая внутренняя злость наполняла его душу: и на гребанную человеческую силу над временем, и на глупый бесполезный цветок, что никогда не мог спасти эту хрупкую девчонку и на саму ситуацию в целом. Санс понял, что даже немного волнуется за нее, и от этого становилось тошно. Он, черт возьми, ненавидел волноваться. Он подумал, что сделал бы все, чтобы девчонка не умерла, будь она к нему близка… Но она не была. И все же, он не мог перестать думать об этом. Она умирала больше, чем он вообще мог себе представить — просто, однажды, он решил посчитать. Санс начинал ненавидеть это. Каждый раз с ее смертью он проживал все заново, будто бы это он, Санс, виноват во всем этом, и теперь оплачивает свои грехи. Стало только сложнее, когда девчонка добралась до брата. И как бы Санс не желал, их встречи было не избежать: и вот тогда, именно в тот момент, когда сталкивались эти двое, его моральное равновесие просто испарялось, потому что выносить это было невозможно. Санс знал даже лучше, хотя, конечно, знать совсем не хотел, чем все заканчивалось: он ругал себя за это, но привычку подсчитывать ее смерти побороть был не в силах. Вероятно, так ему легче было существовать. Хотя, нихера не легче, к слову. Санс знал, что она никогда бы не причинила вред его брату. Не потому, что он был кем-то особенным для нее, или относился бы к ней лучше, чем другие, нет. Просто она не могла причинять боль ни себе, ни другим. И так парадоксально это выглядело: чем чаще она щадила, тем больше боли получала взамен. Санс боялся, что однажды она сдастся. Что пойдет на поводу у гребанного цветка и окрасит их мир в красный, и никто бы даже слова не сказал: потому что так делали все. Все убивали, все причиняли друг другу боль и страдания, ради нужды или удовольствия — неважно. Но каждый, кто родился в этом мире, знал: чем сильнее, кровожаднее и страшнее, тем лучше. Потому что так правильно, так заведено, и никогда ни у кого не возникало мысли прекратить это беспощадное существование. Ни у кого просто не было достаточно смелости. Сансу было все равно. И на жестокие правила, и на тех, кто их соблюдал. Ему было плевать на страдания других, а свои собственные он и вовсе не замечал: ровно до того момента, пока у него не появился брат. И сейчас, почти всем своим нутром чувствуя, через что проходит эта мелкая девочка, он не мог не бояться. Санс боялся ее до дрожи в коленях, до стука зубов, до потери сознания. Но показать свой страх — нет, на такую роскошь он был не готов. А поэтому просто стоял рядом с братом, как послушная шавка, и смотрел, как тысячи острых костей разрывают детскую плоть на части, а затем — отмечал следующую цифру, и вновь шел по мокрому, тусклому снегу, на котором секунду назад алела кровь. Санс мог бы убить себя. Он не раз думал об этом, но это не принесло бы никакого проку. Все равно бы она в конце концов умерла, и он начал бы заново. Конечно, Санс думал над другим вариантом — а что, если она не умрет, пройдет дальше, и он уже не сможет вернуться? Его трясло от одной мысли, что его может не быть. И не потому, что ему так была дорога собственная жизнь: скорее, он бы давным-давно отдал ее прожорливому монстру, и лежал бы себе спокойно прахом. Но пока у Санса был его брат, у него оставалась надежда. Мысль о том, что он будет жить без него, Санса, казалась такой же невыносимой как та, где он, Санс, жил бы без него. А он бы не жил. Как только бы не стало Папайруса — его брата, его Босса, его надежды, единственной и последней, то Санс перестал бы существовать. Душа бы все еще билась, тихо-тихо, и он бы дышал, и он бы все так же ходил на работу — что делает сила привычки — но это был бы не Санс. Пустая оболочка, без смысла жить, без смысла умереть. Санс был счастлив как никогда, когда девчонка подружилась с его братом. А затем случилось то, чего он никак не ожидал: — Щенок, будешь помогать человеку пройти Андайн. Здесь мне твоя помощь больше не нужна. Санс подумал, что может сломать себе пару костей, так сильно он сжал свою ладонь. Неверие, боль и шок смешались в его взгляде. Санс давно перестал считать себя его братом, скорее верным псом, таким старым и ленивым, что совсем не для чего не годен, но его держат при себе по старой памяти. А теперь… его лишают даже этого? Санс подумал, что это могло стать началом его конца: хотя он прекрасно знал, что все началось в субботу. В субботу, с того самого момента, когда в их подземелье попал этот чертов ребенок, который каким-то чудом управляет смертью. Санс чувствовал боль, когда шел по холодным коридорам Вотерфолла. Липкий страх сковывал его движения, а дрожь не покидала костей. И что за глупое задание? Он знал, его брат не дурак — а значит, он понимает, что Санс может погибнуть, защищая мелкую паршивку. От этой мысли становилось так больно, что он почти переставал дышать. Неужели, неужели он был настолько бесполезен, что его собственный брат, его Босс, его, в конце концов, последняя и единственная надежда, хочет смерти ему, Сансу? И Босс ведь не знает, даже понятия не имеет, что Санс возродится вновь, стоит только малявке сдохнуть. Даже здесь она мешает планам его брата — даже здесь, где единственным верным решением будет просто уйти, кануть в небытие и забыть обо всем. Санс почти умер — но только почти. Какая-то его часть не могла спокойно существовать, зная, что теперь он должен защищать человеческого ребенка. И черт возьми, если он даст ей умереть снова! Слишком долго он терпел, просыпаясь и проживая все вновь и вновь. Разве не заслужил он, Санс, брошенный его последней надеждой, умереть спокойно? Он думал, что достаточно хорошо знал мелкую девчонку — хотя, конечно, ничего он не знал. Он думал, она боится боли — но он совершенно не видел страха в ее глазах, когда в очередной раз ужасное в своей мощи копье пробивало ей грудь. Он думал, она конченная трусиха — но она все шла и шла вперед, будто рассекая их жалкий прогнивший мирок пополам, оставляя за собой не след крови, но нечто более поразительное. Он думал, она слабая — но она была такой сильной, что он не мог и вдохнуть: каждый раз она возвращалась, чувствуя новую боль, но не убегала от проблемы, стремясь к своей цели и не отступаясь от принципов. Санс понял, что полностью очарован ей только тогда, когда закрыл от удара ее тело собой — а затем почувствовал то невесомое ощущение, когда душа выходит из тела. Впервые он даже не хотел умирать — не время, не время и не место еще ему уходить, когда она, такая беззащитная, совсем одна, сражается с этой психованной рыбиной. Ему еще не время умирать, когда он даже толком и не говорил с ней. Санс вдруг ощущает, что вновь хочет увидеть субботнее утро. Он думает, что не так уж и важно, где и когда он проснется — но если проснется, то он найдет ее, и больше никому не позволит ранить. Все эти принципы пацифиста — пускай они останутся при ней, но он пойдет на все, чтобы спасти эту глупышку. Санс понял, что она не должна быть здесь. Это не тот мир, в котором может жить такой ангел. А он — не тот, кто может надеяться на ее любовь. Но даже так, Санс имеет огромный опыт в таких отношениях — почему бы и не продолжить? В итоге, он совсем и не изменился. Он просыпается там же, где засыпал, в мокрой и темной пещере, где цветут эти бесполезные голубые цветы. Санс впервые видит их по-другому только тогда, когда девчонка останавливается и вслушивается в каждый цветок. Не время и не место — думает он, но нет сил оторвать взгляда от этого прекрасного, спокойного личика. Санс дрожит от одной мысли о том, какую боль причиняют ей другие, и готов задохнуться, вспоминая, как сам был готов убить ее. Он бы не смог. Сейчас, нет, даже тогда — он бы не смог. Но он думал об этом так часто и считал ее смерти, будто это было какой-то игрой — сейчас он бы ударил прошлого себя, но терять уже было нечего. Да и она бы совсем не одобрила. Санс часто любовался ее душой — такой яркой, такой чистой, такой не запятнано-красной, что его собственный цвет казался ужасно грязным и блеклым. Ее душа горела, его — тлела на остатках желания защитить ее. Санс старался не думать, что будет, когда она уйдет. А все вело к тому, что это скоро произойдет. Они прошли Андайн — даже ее, бездушную и жестокую демоницу эта малышка смогла заставить ощутить сострадание и теплоту. Он был поражен, восхищен и удивлен, а еще — а еще, он почти не вспоминал брата, и ему даже не было больно. Все шло к своему логическому завершению, но легче от этого не становилось. Ни капли. Санс понимал, что не бывает добрых, хороших концов. По крайней мере, не для всех они являются таковыми. По крайней мере, не все хотят, чтобы конец наступил. Даже — хороший конец. У Санса не было выбора. Всю его жизнь, жалкую и никчемную, он ставил чьи-то интересы выше своих — потому что своя жизнь ему была абсолютно параллельна. Сейчас, пробираясь к закономерному концу, Санс вдруг осознал, что никогда не изменится. Он по прежнему будет верным старым псом — а то, что сменился хозяин, это так, небольшая погрешность. В любом случае его выкинут так же, потому что, по сути своей, он не нужен этому миру. А этот мир не нужен ему. Санс решил, что сделает, когда она покинет его — он пойдет в свой любимый — единственный — бар, хорошенько нажрется, зароется где-нибудь в холодном сугробе и оставит себя на растерзание прожорливому монстру. Он знает — она не одобрит, но ее ведь уже и не будет, а значит — можно и наплевать на всякие правила. Но почему — почему от этих мыслей так горько? Почему душа вся скрипит и ломается, будто кто-то разбивает ее молотком. И осколки — острые, грязные, полные крови — все норовят задеть за живое? Санс вдруг понимает — черт, когда же прекратится этот день великих открытий? — что не хочет ее отпускать. Разве ради этого момента он жил? Чтобы, обретя новую надежду, новый смысл, просто так его отпустить? Вот только злоба и ненависть — все то, что она так не любит, быстро уходит, стоит ему вспомнить ее улыбку. И как после этого он может держать ее здесь, в этом кошмарном мире, полном крови? Санс всегда ставил интересы других выше своих. Почему он должен меняться? Перемены всегда приносят волнение. Санс устал волноваться. И когда она стоит на поляне золотых цветов — такая нежная, чистая, прекрасная — Санс знает, что уже мертв. Потому что только так можно увидеть ангела, который зовет тебя с собой. И, видя ее слезы, ее протянутую тонкую ладонь, дрожащие пальцы — разве, черт возьми, он может отказаться? Да и верные псы никогда не покинут хозяина. Санс был верным, очень верным псом.