Драконосплетение

У Урю прозрачная кожа. Гипсово-белая, почти вровень с цветом полотенца на его бедрах, и разрисованная сеткой естественного блюта. Вены у Урю голубые, кость тонкая, а пальцы длинные — всё, как у настоящих аристократов, как у благородных потомков квинси и самых изящных из существ. Урю, пускай и обманчиво, но кажется непростительно хрупким; он походит на призрака или фигурку оригами, сделанную из папиросной бумаги. Безусловно, сравнение с деликатной и дорогой васи прозвучало бы уместнее в отношении Урю, но высокопарный слог здесь, в тишине ночной, наедине с порочными мыслями, совершенно неуместен и даже смешон. Рюкен поджигает новую сигарету, затягивается до боли в легких, выпускает вверх густое облако дыма, застилающее ему очки и обзор на покои противоположного крыла, и думает, что его сын в чем-то определенно схож с сигаретой, цепко зажатой у него меж пальцев. Урю — как тот никотин: въедается в тело, дурманит сознание, вызывает зависимость и одновременно саркому. Рюкен сипло кашляет, отхаркивает кровью, сплевывает куда-то в черную зелень кустов под балконом, поспешно утирает соленые губы и вновь вскидывает взгляд на окно сыновней спальни. В постели у Урю — молодая жена, а у Рюкена — тлен. Под Урю — извивающееся горячее тело, а под Рюкеном — простыни, смятые и холодные. В груди у Урю бушует жизнетворный огонь, а у Рюкена — расползаются фатальные метастазы. Двадцать первая за сегодня сигарета тушится в пепельнице, живой мертвец облокачивается на поручни укрывшегося в ночи балкона, присутствие кого-либо здесь выдает лишь мельком вспыхнувший огонек зажигалки. У Тацуки стройное тело, ладное, но ничуть не изящное. Ее крепкие ноги обхватывают Урю за талию до хруста костей, и Рюкену кажется, что его мальчик сейчас — вот-вот — да и переломится. Ее цепкие руки оставляют на Урю россыпи синяков в довесок к голубым прожилкам, врезавшимся в его благородно-мраморную кожу. А у Тацуки кожа совсем не такая — контрастом загорелая, живая, теплая, даже отсюда выглядит бархатисто-мягкой и безо всяких оскорбительных отметин. Девчонка походит на молодую львицу, а зарифмовать хочется на «дьяволицу»; Тацуки грешна, груба, откровенна, и подбирать более мягкие эпитеты для ее описания — что слагать оды чудовищам. Рюкен закуривает двадцать третью, мельком сетуя: Урю напрасно нежен. У этой не-квинси по венам бежит огонь, и он терзает ее, а через нее сжигает дотла и Урю. У Тацуки бесстрашные глаза сыплют на все стороны искры, заточенные ногти плоть раздирают до глубин, прыткие зубы требуют, жаждут, алчут бури, страсти, власти через поцелуи и хотя бы кратковременного приручения, а Урю… нежничает с ней, ребенок. Терпеливо сносит удары, укусы, порезы этой демоницы, охотно сам поддается ее воле и ведению в постели, с щенячьей радостью восторгается каждому новому ее оргазму и мнит себя наконец-то взошедшим на заветную ступень — «мужчина». Вот только Урю ничегошеньки не смыслит в женщинах, чтобы стать этим самым мужчиной: его отец не особо заботился раскрытием подобных истин. У Урю — медовый месяц, а у Рюкена — неделя траура по себе. Под кроватью у Урю — руководство по сексу для чайников, а у Рюкена — взрослые игрушки и пустые тюбики. На лице у Урю — блаженство экстаза, а у Рюкена — постная мина… Пустая пачка из-под сигарет отправляется в мусорную корзину, бесстыдный шпион смело шуршит открываемой новой, с интересом перехватывает взгляд широко распахнутых с эйфории глаз из окна напротив и нарочито долго поджигает очередную сигарету. Не таясь. Урю с Тацуки справедливо кажутся счастливыми. У них много общего, опять же учились вместе, она в курсе всей этой возни с синигами, квинси и пустыми, а он, слава богу, в состоянии отличить каратэ от дзюдо какого-нибудь — самого Рюкена подобная разница заботит мало. Он пыхает дымом изо рта, чуть сужает глаза, скептично поджимает губы… Для тех о ком говорят: «Встретились два одиночества» эти двое неплохо держатся, смотрятся, ладят, откровенничают. У старшего Исиды есть с кем сравнивать. Рюкен и Канаэ также выглядели подчеркнуто счастливыми. Они выросли вместе, она родилась, чтобы сопровождать каждый его шаг и ловить каждый его вздох, а он, слава богу, оказался в состоянии разглядеть это — близорукость Рюкена скудоумие не вызывала. Он ныряет пальцами под очки, трет эти самые слабые глаза и мерно выпускает изо рта струю дыма. Одиночество — это состояние души, и когда такие души сходятся, то ладить и откровенничать у них выходит незатейливо — Рюкен знает об этом не понаслышке. И всё же Урю повторяет его судьбу. Тацуки внешне очень схожа с Канаэ: смоляные волосы, небесный взгляд и ощущение какого-то незримого внутреннего стержня. И это вызывает струящиеся дымом вокруг головы размышления, ассоциации, фантазии… У поколений Исида наблюдается прямо-таки болезненная тенденция к бракам по необходимости, любовью в этом доме давно не пахнет, хоть и могло бы, поэтому признательность к женщинам, способным выдержать властность и сдержанность представителей данного семейства, возникает невольно, независимо от лица или нрава их жен. Они — как те загонщики драконов: готовы беспрестанно обжигаться, сносить глубокие раны, и в то же время ни на йоту наброшенного на шею чудища ошейника не отпускать. Смелость — вот, что роднит жену Урю и жену Рюкена. Беззаветная смелость войти в дом, полный тайн, мифов, пороков и нежити. Драконы прячутся под кожей тонкокостных хилых юношей и считаются давно вымершими, они до чужого счастья жадные, они на рыжих красавиц падкие, они шипят затаенно и кольцами вьются от злобы в своем логове. Драконы сходятся с драконами. Точка. И редкий третий, сунувшийся меж них, способен снести их силу. Приручившую драконов Канаэ спас Аусвеллен, а что же спасет внезапно ворвавшуюся в их гнездо Тацуки? Рюкен тушит очередной огарок в пепельнице и резко разворачивается на пятках. Он намерен выяснить всё в кратчайшие сроки — на дольше его выпотрошенных легких вряд ли хватит. Вблизи кожа у Урю еще тоньше, еще белее, и она волнуется — перекатывается точеными мускулами, что под ней, покрывается кристалликами пота, проявляет сильнее алые длинные отметины, отчего сил устоять и не провести холодными пальцами по ним просто нет. Впрочем, нежнее бы было языком. Вблизи глаза у Тацуки еще искристее, еще бесстрашнее, и они вгрызаются — лютыми волками с остервенелыми пастями рвут на ошметки заявившегося в спальне свидетеля, что равнодушно оказывает стойкий отпор и продолжает спокойно снимать с себя пижаму. Впрямь, откровеннее бы было нагишом. Тацуки хватается за прутья спинки кровати на подступах волн экстаза, а Урю самозабвенно тонет, тонет, тонет, тонет, тонет в них!.. Эта картина, стоны, такт, ритм, матраса скрип — всё это накрывает с головой и самого Рюкена, застилает трезвый рассудок синей пеленой, сотканной из гнева очей Тацуки, а пахнет всё равно шелком вороных волос на макушке Урю… Рюкен блаженно проваливается в эту ярко-ароматную пелену и вожделенно рвется еще глубже. Он за туманом разума слышит синхронные восторги обоих детей, собой он заслоняет их от дома без любви и хладного мира, и ненасытно выцеловывает спину, шею, скулы, залитые будто молоком, как вдруг его самого жадно рвут — укусом до крови. Рюкен вскидывает взгляд на Тацуки из-под заволоченных эйфорией глаз. Кто знает, может это его близорукость преображает невестку, что только что стащила с его переносицы очки? Ее губы снова на его, и они жгут до боли знакомой алчностью, и это пробивает позвоночник. Рюкен по-прежнему стискивает в своих объятиях Урю, он поддерживает его на своих коленях и всё еще не прошедшем стояке, тот всё еще, взбудораженный оргазмом, шарит по телу жены цепкими ладонями, а она обнимает их обоих за шеи — размаха ее крыльев на то хватит, как и силы в плечах, локтях и пальцах. Она больно впивается последними в седую шевелюру, когда всё еще неутоленная и неутомимая буквально впивается Рюкену в рот. И нет у него сил даже выдохнуть — лишь украдкой, одним оком подмечать, насколько же, напротив, нежно ерошит волосы Урю ее вторая рука. И целует она в следующий миг мужа так же томно, с наслаждением. И языки их сплетаются так театрально, напоказ, что мысль о смене сцены и героев на ней приходит как данность. В том нет ничего поразительного, что Рюкен берет их одинаково. Так по-свойски — Урю, привычно заботясь о его удовольствии, и так целомудренно — Тацуки, заведомо не претендуя на чужое лоно. У старого дракона уже есть преемник, а детеныш молодого — это непривычно трепетная мечта, отчего Рюкену не терпится закурить, но сигареты заменяют губы. То Урю. То Тацуки. То снова Урю. То снова Тацуки… Проходит не много времени прежде, чем грань отличия в них стирается на «нет», и больше Рюкен не ощущает, как же грубы и обветренны те у невестки, как ласковы и покладисты те у сына. Он никогда его так не целовал — они вообще не миндальничали друг с другом. Как-то не пристало им это, двум гордым и холодным. Одиночкам. Циникам. Медикам. Рюкен смотрит на Урю с некоторой скептичностью на дне зрачков. Он щурится: не верит, не доверяет, а проверить не может. Его губы накрывают губы Урю поверх плеча Тацуки, что льнет к мужниной груди, меж тем извиваясь, будучи «на крючке» у обоих мужчин. Урю косится на ее румяную щеку, на прилипшие пиявками к виску прядки, и, кажется, словно бы он дарит свое дыхание ей, хоть нос его слишком знакомо морщится — на запах сигарет отца… И Рюкен отвечает. У его мальчика такие длинные ресницы, перечеркивающие белое полотно щек — они редко краснеют. У его мальчика завораживающе звенит голос, когда он доходит до края, и это — услада для уха любовника. У его мальчика деревянные пальцы, неуклюжие движения и вообще бесчувственная кожа — прозрачная, а словно бы покрыта драконьей чешуей. Тацуки исцарапывает ему спину в кровь. Рюкен оставляет бесконтрольные синяки и засосы на плечах и шее. А Урю на пике своего удовольствия сжимает их обоих в своих объятиях так крепко, что кости трещат и крошатся позвонки. Вот такая сила его жадности и такова хрупкость его брони… Он берет в ладони лицо Тацуки и осыпает то присмиряющими поцелуями. Он вовсе не смотрит на Рюкена, зато тот смотрит на него и видит в сыне свою версию времен не Масы-чан, а Канаэ. Рюкен чувствует жар, исходящий от сплетения Урю и Тацуки там, внизу, и испытывает странное удовлетворение быть рядом, быть причастным к нему, к чьему-то союзу и к этой паре, в которой его и не принимают, но и не прогоняют, в доме, в котором любви нет, но существует не менее прочная связь. Ее ключевое звено, что тогда, при Канаэ, что сейчас, при Тацуки, носит одно имя. Урю. Посему не удивительно, а даже вполне естественно, что разморенный сладкой истомой именно он оказывается лежать посередине, отогретым и зажатым меж двух других разгоряченных влажных тел. Их присутствие и досаждает, и расслабляет — Урю просто не в силах бороться с усталостью и совсем скоро закрывает свои глаза, когда в чужих на сон и намека нет. Переглядываясь через гладкую макушку с косым пробором, два его самых близких человека затаенно, по-звериному, оценивают соперника и степень угрозы, исходящей друг от друга. Рюкен хмыкает, когда у более юной и менее сдержанной Тацуки сдают нервы быстрее, и она, обвив Урю за плечи, вжимает того в себя, в пульсирующую силой шею, в мягкую грудь, в ароматную кожу, не покрытую закостенелостью старого дракона. Ее глаза не прекращают гореть синим пламенем, ноздри по-прежнему резво выпускают страсти пар, губы, добела сцепленные, словно бы удерживают оглушительное рычание и языки огня, который составляет ее истинную мощь. Рюкен ухмыляется, отмечая эту жадность с интересом и сравнивая ее со своей. Мифические крылатые и клыкастые твари — драконы, от них им достался всего лишь слог, ничем не примечательный иероглиф в хлестком имени, а они всё равно, подобно им чахнут над сокровищами, не подпуская к ним никого, ничего, никогда, ни за что. Для кого-то это богатство — злато и серебро, для кого-то — города и миры, а для кого-то — одно-единственное существо, которое хочется навек скрыть в укромной пещере, вечность оберегать и одаривать благодатью, а не укусами и царапинами, уготованными для конкурента. Зажигалка чиркает в полумягких тонах комнаты. «Сигарета номер…» — Рюкен ухмыляется опять. Он утратил им счет. Эти дети вконец умотали его, заправского курильщика, глушившего волнение в смолах никотина, развевавшего свою заботу призрачной дымкой на ветру. Рюкен затягивается сладко, вожделенно, нынче — в стопроцентный кайф: он беспечно расслаблен и смертельно болен, и ему, в принципе, всё равно что первое, что второе обстоятельство. — Вам известно, что пассивное курение также вредно? — Тацуки одними пальцами тушит сигарету, зажатую у него во рту. Ее глаза следом отрезвляют холодом и надменностью. — Насколько я правильно поняла, наши цели совпадают? — Она перевела взгляд на макушку сопевшего ей в горло Урю. — Несомненно, — Рюкен и не думает отпираться. Урю важен для него. А Тацуки вовсе не слабая, чтобы переложить на нее всё бремя обороны маленького-выросшего дракона. Рюкен ностальгирует. Бегло целует сына в затылок. Нашаривает на тумбочке очки. Собирает свой суицидальный набор — недокуренную n-нную пачку сигарет и зажигалку. Это всё, что ему нужно; на выход он так и отправляется невероятно дерзким, словно помолодевшим, простым и голым. Он чувствует взгляд невестки на своем теле, чувствует, как тот прожигает в нем дыру в области сгнивших легких и сдирает с души оставшуюся неснятой кожу. Это почти так же невыносимо, как саркома, но Рюкен поворачивает свое исхудалое и перекошенное мукой лицо не с тем, чтобы уличить невестку в излишнем любопытстве, а на ее фразу: — Я позабочусь об Урю после Вас. Будьте спокойны. Старший Исида чуть поводит бровью, слепит в ответ поймавшими луну стеклами очков. — Несомненно, — обходится он вновь скудным лексиконом. Закурив с упоением новую сигарету и выдохнув дым в коридор, он кивает с признательностью и на прощание. Ему предстоит еще долгий путь — до собственной спальни, через всю эту огромную, полную роскоши белокаменную сводчатую фамильную пещеру. Это логово дракона никогда не опустеет: умирает один — рождается новый, да и старый зверь — не чета молодым. Таков извечный порядок вещей, круговорот природы, закон племени, стаи, рода, семьи. Рюкен курит и заполняет свой след дымом. Рюкен курит и дымит. Курит и идет. Просто курит, курит, курит, растрачивая последнее дыхание своего внутреннего угасающего огня. Рюкен просто идет, шаркает босыми стопами по ковровым дорожкам коридора, маскирующим рвущуюся из горла кровь, стойко движется навстречу скорому и вожделенному покою. В доме, в котором всё-таки уживается любовь. В доме, который больше охраняет не он.