По ту сторону зеркала

Отблеск. Вспышка длиной в наносекунду появляется и горит глубоко в карих глазах. Когда ты крайне устал, много выпил или выкурил слишком много андорианской травы... как сейчас. Исключительно в медицинских целях! Господи, ты ведь не наркоман, а доктор. Ты в состоянии помочь себе, если, блядь, захочешь. Не похоже, чтобы кто-то другой на этом гребаном корабле справился лучше тебя. Ты не доверишь себя М’Бенге или Чапел, зная, что справишься лучше них — черт, да ты справишься лучше них обоих, даже будучи слепым и глухим и полагаясь лишь на свою интуицию. Когда ты добредаешь до своей комнаты после долгого дня, тяжелых операций и схваток с враждебно настроенными расами (которые ваша поддерживающая мир армада встречает слишком часто), и никак не можешь избавиться от крови на руках, как долго бы их ни мыл, — ты имеешь полное право принять что-нибудь от нервов. Что-то, что поможет отвлечься и заглушить голоса призраков — напоминания о тех, кого ты не смог спасти. Это лекарство, а не зависимость. Какое название ни придумаешь, в такие моменты оно случается. Ты протираешь запотевшее зеркало в ванной, и оттуда на тебя смотрит не твое отражение. Это ты, но... и не ты. Все дело в глазах: что-то темное таится в них. Ты подаешься вперед к зеркалу, так близко, чтобы разглядеть расширенные зрачки, и а за ними — его. Он хмурится твоими собственными бровями, как будто тоже задается вопросом, почему его отражение выглядит иначе. Его хмурый взгляд отличается от твоего. Твой наполнен тревогой и усталостью, а его — злобой и презрением. От него несет ненавистью и желанием навредить, и ты почти готов отвернуться. Почти: ты продолжаешь вглядываться с болезненным любопытством, зная, что увидишь человека, которому наплевать. Который равнодушно проходит мимо биокроватей в собственном больничном отсеке и решает, кому жить, а кому умереть. Если он не в духе, то даже не утруждает себя заботой о пациентах. Если день выдается особенно паршивым, он не позволяет и другим членам медслужбы заниматься ими, а отсылает команду и упивается болью, которую может причинить, не пошевелив и пальцем. Ты даже не хочешь думать о том, как больно он может сделать, если приложит хоть каплю усилий, и сколько удовольствия это доставит ему. Тебе и не нужно об этом думать. Ты тоже чувствовал такое. С плеч уходит тяжесть, когда ты уничтожаешь в себе все человеческое. Когда сваливаешь собственную боль на другого, тебе становится приятно. Ты чувствуешь очищение, освобождение, и, черт подери, какая-то часть тебя даже завидует ему из-за того, что он такой. Какая-то часть тебя хочет жить такой жизнью — свободной от привязанностей. Не так, как у вулканцев: они стоят в стороне и притворяются, что выше всего, утверждают, что не чувствуют, хотя на самом деле они настолько же эмоциональны и дики, как и все остальные. Нет, не так. Настоящее равнодушие. Вот, чего ты хотел бы. Чтобы совсем ничего не чувствовать, даже когда наблюдаешь, как кто-то истекает кровью на столе прямо перед тобой, и пока ты буквально держишь его сердце в руках. Чтобы все выдуманные «что, если» и «может быть» больше не заставали врасплох. Чтобы не страдать бессонницей, днями напролет выдумывая медицинские процедуры, которых еще не существует, и мысленно не терзать себя, понимая, что они, возможно, могли сработать. Вместо всего этого тебе хочется просто вымыть руки и отправиться обедать, как будто ничего не случилось. Господи! Это была бы настоящая свобода. Ты хотел бы стать таким злом. Безрассудным и жестоким настолько, чтобы делать лишь то, что хочешь, не задумываясь о том, как твои действия повлияют на людей. Причинять им боль, когда они заставляют тебя страдать, и не чувствовать вину и стыд потом. Наплевать на это. — Но это не ты, Боунс. Ты лучше. Ты понятия не имеешь, когда Джим вошел в комнату и когда ты начал размышлять вслух. Он целует твое плечо и обнимает, и остальное уже не имеет значения. Он ведет тебя к постели, и ты послушно идешь следом, оставляя человека в зеркале позади. Потому что другая часть тебя знает, что Джим прав. Он не ты, потому что ты лучше.