Непростимый грех

Восстания не ожидал никто — даже те, кто его начали. Именно к этой мысли пришёл Жозеф Клемансо, судья из Бопрео, меряя шагами тесную комнату в замке, высившимся на окраине города. Размышления помогали отвлечься от стыдных воспоминаний — как его выдернули едва ли не из постели вооружённые бандиты, ещё вчера бывшие мирными соседями, проволокли за шкирку через половину городка и бросили сюда. Откровенно говоря, быстрая ходьба служила ещё и оружием против холода — тонкая рубашка и ночной колпак не очень-то спасали от него в середине марта, да ещё и в нетопленной каменной каморке, похожей на склеп. Сколько он так ходил? Во всяком случае, гнев его на невежественных предателей республики, выбравших жизнь свиней, копающихся в грязи и радостно хрюкающих в ответ на подачки тирана, ещё не успел остыть, когда в дверь сначала осторожно поскреблись, а потом, не дождавшись ответа, повернули ключ. Он знал человека, возникшего на пороге — и, пожалуй, меньше всего ожидал здесь увидеть д’Эльбе, ротюрье* из окрестностей Бопрео. Дюжий детина, взявший на себя роль тюремщика для Клемансо и нескольких других его товарищей по несчастью, распиханных по соседним комнатам, пропустил д’Эльбе едва ли не с поклоном, и Клемансо поморщился при виде наспех сшитой белой кокарды, криво прикреплённой к потёртому шеволежерскому мундиру. — Вы что, предводитель этих разбойников? — высокомерно бросил судья, вскидывая голову и усмехаясь. Да, в такое было трудно поверить — чтобы тихий, рассеянный, словно бы блаженный д’Эльбе, терявшийся порой в ответ на простое приветствие и словно бы перенесённый в Бопрео с необитаемого острова в Тихом океане, чтобы этот человек оказался предводителем толпы кровожадных мятежников. — К моему великому сожалению, — пожал тот плечами. Лицо его, вообще малоподвижное, не изменило выражения. — Прошу простить за доставленные неудобства. Со стороны моих подчинённых было довольно невежливо врываться к вам в дом и тащить сюда, но, в сущности, только здесь вы в полной безопасности, и я могу гарантировать вам, что не вы, ни ваши товарищи по несчастью никоим образом не пострадают. Слушать этот монотонный голос было утомительно даже тогда, когда д’Эльбе говорил вещи, от которых зависела судьба его пленника. Он словно пытался придать себе значительности, радуясь, что наконец-то поднялся из безвестности, где прозябал, как и всякая посредственность. И слушая этот хриплый голос, наставительный, резонерский тон — «вы должны понимать, что бежать бесполезно, этим вы только вызовете раздражение моих подчинённых, которых мне удалось успокоить ценой больших усилий» — судья Клемансо чувствовал, как в нём всё больше разрастается гадливость от одного вида этого тощего невзрачного человечка, смеющего самодовольно радоваться своей славе, построенной вопреки закону и добродетели прогресса, и читать нотации ему, верному гражданину республики. — Я попросил бы вас уйти, — холодно прервал Клемансо поток наставительного бубнежа. Д’Эльбе споткнулся на полуслове и посмотрел на него с недоумением только что разбуженного человека. Клемансо гордо выпрямился и указал ему на дверь, хотя понимал, что гордая поза его выглядит жалко в сочетании с ночной рубашкой, обмахрившейся по подолу от старости, и ночным колпаком, съехавшем на ухо. И в глазах д«Эльбе, к собственной бессильной ярости, он увидел жалость — за секунду до того, как тот склонил на прощание голову и молча удалился. ... — Вот, благодари месье д’Эльбе, что он тебе одежду прислал, а то, говорит, тебе в гордой позе стоять неудобно, да и холодно. Клемансо молчал. И всё помнил — даже много лет спустя. «Он был одарён природой морально не более, чем физически. Это был человек более чем посредственный, не выделявшийся ни заслугами великого предводителя, ни талантами руководителя партии. К своим мелким возможности он присовокуплял и мелкие страсти: он был вспыльчив, мстителен, полон высокомерия. Но он был сторонником человечности, он никогда не проливал кровь, он противился убийствам пленных, таким образом их жизнь была вне постоянной угрозы в первые дни восстания. Однако он испытывал явную ненависть к сторонникам новой системы, которых называли патриотами.»