Нечитаемый

Насколько Шимазаки был осведомлён, Минегиши появился из ниоткуда, и под «ниоткуда» он имел в виду, что однажды Минегиши пришёл, представился новым членом их группировки — и молчал на протяжении пяти часов, периодически шелестя в углу книжными страницами. А заговорил только тогда, когда их местная девочка на побегушках, одна из тех, кого убьют ещё до начала масштабной битвы, предложила ему чаю. Чёрный с сахаром — машинально отметил Шимазаки. И тут же подумал, что пить чай с сахаром может только моральный урод или психопат. В какой-то мере это были хорошие новости. Шимазаки всегда считал себя очень проницательным малым, и тот факт, что он вообще-то был слепым, не мешал ему замечать вещи, которые, кроме него, никто, казалось, не замечал. Например, что их босс — конченый псих и, скорее всего, угробит их всех к чёртовой матери. Или что Сэридзава сохнет по их боссу, как девочка-школьница по своему семпаю, который всё никак не заметит её. Или десятки других мелочей, не то чтобы как-либо волнующих Шимазаки — вообще не волнующих, если честно. Но помогающих скоротать время невыносимо, адски долгого ожидания дня, когда можно будет с головой окунуться в увеселительное мероприятие под названием «Захват мира с выпилом всех неверных в процессе этого». Но именно потому, что Шимазаки был таким проницательным, Минегиши его заинтересовал. Минегиши был нечитаемым. Долгое время Шимазаки вообще ничего не мог про него сказать, кроме того, что Минегиши моральный урод или психопат. Но давайте начистоту — тут у них вся организация состоит из моральных уродов или психопатов, а иногда из моральных уродов и психопатов. Кроме Сэридзава, но Сэридзава — особая снежинка и всё ещё считает, что у них тут серьёзная компания. И заказывает фигурки из интернет-магазинов на адрес их вроде как тайного убежища. Шимазаки это не столько раздражает, сколько интригует. Это как будто маленькому ребёнку дали банку печенья, но одно печенье, может, не самое вкусное, и не самое красивое, и не с самым большим количеством кусочков шоколада, положили на верхнюю полку и сказали: можешь есть любое печенье, кроме этого — и всё, теперь ему нужно только это определённое печенье. И может, ему это печенье потом и не захочется вовсе, может он вообще печенье не любит; но если у детей и взрослых и есть что-то общее, то это — желание получить именно то, что получить сложнее всего. Первой вещью — точнее, второй, если считать чёрный чай с сахаром, — которую Шимазаки достоверно узнаёт о Минегиши, становится то, что он очень не любит разговаривать с людьми. А также находиться с людьми в одной комнате, дышать с людьми одним воздухом и, по всей видимости, осознавать себя представителем человеческой расы. Шимазаки не мог припомнить, было ли такое, чтобы он оказался на расстоянии хотя бы пяти метров от Минегиши и не ощутил ауру нарастающего раздражения. Минегиши определённо был из тех ребят, которые предпочитают компанию книг и — в его конкретном случае — растений, что вообще-то примерно одно и то же. Ещё Минегиши очень не любит, когда кто-нибудь отпускает комментарии по поводу его роста. Он не злится, не возмущается, он вообще ничего не говорит. Но парнишка из расходников, которому это показалось очень забавным, уже на следующий день бился в судорогах посреди коридора, заблёвывая всё вокруг. — Аллергия, — невозмутимо заключил Минегиши, разумеется, совершенно случайно проходивший мимо в этот момент. Уже позднее, когда труп убрали, а коридор отмыли, Шимазаки выловил Минегиши, и у них состоялся первый нерабочий диалог ровно из двух фраз, в процессе которого выяснилось, что аллергия на аконит — вообще довольно распространённое явление. Шимазаки показалось это просто уморительно смешным. Но следующий, куда более содержательный — по крайней мере, по сравнению с первым, — нерабочий разговор произошёл гораздо позже, когда они стояли посреди окровавленного офиса несостоявшегося партнёра их босса. У босса в этом плане была очень простая и понятная логика: ты либо с нами, либо ты мёртвый. Хотя обычно об этой части несостоявшиеся партнёры узнавали постфактум, уже когда их начинал кто-нибудь убивать. И, как считал Шимазаки, пускай это довольно скучно, но не скучнее, чем куковать целыми днями в штабе. Диван, кстати, у этого парня охуенный — заметил Шимазаки, задумчиво проводя пальцами по кожаной поверхности. Только тогда он наконец услышал, как сердце местного якудзишки, перешедшего дорогу боссу, перестаёт биться: Минегиши нарочно не ломал ему шею, просто ждал, пока тот медленно задохнётся в мягких объятиях наверняка каких-нибудь очень тропических и наверняка каких-нибудь очень редких лиан. Шимазаки предпочитал ломать — ему нравилось, как хрустит чья-нибудь шея, когда ты одним лёгким движением поворачиваешь её, как крышечку от бутылки с минералкой, — но эй, у каждого свои вкусы. — Не трогай, — холодно сказал Минегиши, заметив, что Шимазаки тянется к лиане, оплетающей уже мёртвое тело. Шимазаки замер, но скорее машинально. — Почему? — легкомысленно спросил он. — Она ядовитая? — Очевидно, что нет, — закатил глаза Минегиши. Шимазаки по одному тону это понял и, коротко рассмеявшись, сказал: — Ну, я не разбираюсь в растениях. Может, ты как-нибудь мне расскажешь? — Нет. Просто «нет» — даже обидно немного, совсем чуть-чуть, но недостаточно сильно, чтобы хоть как-то это показывать. Так что Шимазаки просто в очередной, в десятый, в миллионный раз усмехнулся и очень серьёзным тоном ответил: — Поживём — увидим. Дальше была эта потрясающая, великолепная пауза, за которую люди обычно успевали понять, что Шимазаки сказал именно эту фразу не просто так. И хотя лица Минегиши он, разумеется, видеть не мог, выражение отвращения вперемешку с неверием («Серьёзно? Ты правда это сказал?») представил очень живо. — Больше со мной не разговаривай, — мрачно, очень мрачно объявил Минегиши, направляясь к выходу из комнаты. Его лианы неспешно поползли следом, и, вслушиваясь в едва различимый шорох их крошечных листьев, Шимазаки подумал, что, может, ожидание смены мирового порядка будет не таким уж скучным.