Чёрный лебедь

Гет
NC-21
Завершён
158
автор
little_agony бета
Размер:
23 страницы, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
158 Нравится 16 Отзывы 37 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
— Коулсон, ты серьёзно? — Вполне. Мы готовили тебя к этому заданию две недели. — То есть экспресс-курсы венгерского и изучение азов операторского и режиссёрского мастерства... — Да. Для этого. — Коулсон... Клинт поводит глазами, всё ещё надеясь, что озвученное только что задание было шуткой. За время работы в Щ.И.Т.е ему приходилось прикидываться обычным полицейским, дипломатом, журналистом, туристом-зевакой и даже мороженщиком, но такой подлости от Фила он не ожидал. Досчитав про себя до пяти, Клинт выдыхает и садится на край стола Фила, стукнув по нему молнией расстёгнутой кожаной куртки. Ещё раз внимательно и с надеждой заглядывает ему в глаза. Коулсон явно не шутит. — Я серьёзно, — Фил остаётся невозмутимым. — Клинт, это же не миссия, а мечта! Будапешт, столица европейской секс-индустрии... — Вот и ехал бы туда сам. — Я не похож на порнорежиссёра. — А я похож!! — А в тебе что-то есть... такое. Фил, отъезжая назад в кресле на колёсиках и критически разглядывая Клинта, суёт ему в руки тонкую папку. Открывать её Бартону совсем не хочется. — Фил, нет. Почему с этим не может справиться Интерпол? — Они послали туда агента. Девушку. Угадай, что с ней случилось? — Она тоже пропала. — Я бы похвалил тебя за сообразительность, но ты и сам знаешь, какой ты молодец. А насчёт того, похож ты или не похож... Определённо, мятые футболки и потёртые джинсы — не то. Нужно выглядеть посолиднее. Хотя драные джинсы можно оставить. Как... Элемент эпатажа, — Фил сосредоточенно щёлкает авторучкой, и Клинт начинает листать материалы, нарочно громко шурша. Материалы его тоже не радуют. — Ладно. Я всё понял. Биография не так ужасна, как я ожидал. Спасибо хотя бы за то, что на этот раз я гетеросексуален. Но, Фил... — Да-да? — Что это за имя — Константин Грэй? — Нормальное имя. — Звучит, как будто оно из ужасного дешёвого романа для баб. Надеюсь, ты их не читаешь на досуге? — Что ты, — голос Фила остаётся серьёзным, пока он выкладывает на стол рядом с Клинтом книги. — Я их пишу. *** На изучение «учебных пособий» Фил даёт Клинту ещё неделю, и её не хватает. Может быть, потому, что приходится носиться по магазинам и, как назвал это ужасный человек Коулсон, работать над имиджем. В самолёте, который уносит его в Будапешт, Клинт мается, поглядывая то на свой кожаный портфель, то на благообразного дедушку в соседнем кресле. Он то и дело пытается поговорить о чём-нибудь, завязать светскую беседу с солидно выглядящим попутчиком, и при нём как-то неловко дочитывать о шибари. Уж очень интересные картинки в этой книжке. Долгий перелёт проходит крайне бестолково, и Клинт, вяло поддерживая беседы о кино, котиках и гольфе, рассеянно размышляет, откуда у Фила столько книг про БДСМ и почему они выглядят такими зачитанными. В некоторых даже встречаются пометки чёрными чернилами, и Клинт предпочитает не вспоминать, что Коулсон обычно пишет чёрной ручкой. Конечно, у Фила множество хобби, но о некоторых лучше не знать. Приятнее думать, что всё это он взял в библиотеке. За час до посадки сосед неожиданно погружается в чтение, и Клинт со спокойной душой упорядочивает сведения ещё раз. Будапешт. Известная в узких кругах студия, где снимают эротические фильмы и высокобюджетную качественную порнографию. В городе за последний год пропадает тридцать пять девушек, включая агента Интерпола. Молодых, красивых, в основном — подающих надежды моделей и актрис, из США, России, Европы. Их на первый взгляд ничто больше и не объединяет, даже внешний типаж, поэтому версию с маньяком сразу отметают. Проверки борделей, масштабная облава на сутенёров не приводят ни к чему. Зато в начале марта в Дунае всплывает труп, в котором с трудом опознают одну из пропавших. Не удаётся установить даже способ убийства. Единственное, что может дать следствию шанс выйти из тупика — остатки кожаной портупеи на обнажённом теле, и дело получает новый поворот. Из тридцати четырёх ниточек, которые были в руках у Интерпола на тот момент, двадцать две тянутся к студии с незатейливым названием «Эрос». Её проверяют дважды. Там всё чисто. Но подозрения остаются, и Интерпол посылает туда своего агента. Под видом актрисы. Она не успевает отправить ни одного подозрительного отчёта — и исчезает тоже. И, конечно, после запроса о помощи Фил не придумывает ничего веселее, чем послать туда ещё одного агента-одиночку под прикрытием. Ступая на венгерскую землю в аэропорту, Клинт Бартон надеется только на то, что в следующем мае его тело не всплывёт в Дунае в остатках кожаной портупеи. *** Американский режиссёр, таинственный и важный, легко вливается в творческий коллектив. Никто не знает, как тяжело на самом деле приходится этому режиссёру. Каждый раз, проходя мимо очередного съёмочного павильона, в котором кипит работа над кинолентой, Клинт ослабляет галстук. Мало того, что на улицах бушует душистый май и цокают каблуками девушки в коротких юбках — на работе постоянно цокают каблуками девушки вообще без одежды или, того хуже, в паутинке кожаных ремешков или одних чулках. Вечерами Клинт ловит себя на мысли, что ему хочется написать Бобби, но жаркие письма бывшей жене, с которой ты совершенно случайно развёлся на День Святого Валентина — не самая лучшая идея. Здесь же совершенно не до устройства личной жизни, даже одноразовой. В голове у Клинта не укладывается, как ответит на предложение потрахаться после работы девушка, которая затрахалась днём на работе, да и подобные связи кажутся ему плохой идеей. Остаётся только слушать чужие стоны и непристойные выкрики. Его легенда позволяет пока самому не руководить процессом — в кожаном портфеле лежит сценарий, написанный неким анонимным доброжелателем, и господин Грэй пока ещё только набирает свою команду и в ближайшее время собирается проводить кастинг. Клинт благодарен Филу за то, что его с порога не окунули в бурную деятельность, оставив время на то, чтобы прижиться и примелькаться на студии, но сценарий вызывает у него очередные смутные подозрения — насчёт личности автора. Уж очень много там исправлений, добавленных второпях чёрной ручкой. Клинт мерит шагами светлые коридоры здания, облюбованного «Эросом», огромного и безликого. Снаружи не подумаешь, что в этом серо-стеклянном двадцатиэтажном доме снимают горяченькое — в соседнем, точно таком же, обитают обычные приличные клерки. Офис самого Клинта — на шестнадцатом. Там большие окна и прекрасный вид. Если не смотреть в окна, вид тоже ничего: кабинет заокеанского светила порнобизнеса отлично заточен под проведение кастинга и солидно обставлен. Один из его коллег, венгр с неизменно веселящим Клинта именем Барта, говорит в первый же день, что кабинет весьма подходит своему хозяину. Чёрно-белый офис для мистера Грэя. Эти слова надоедают Клинту даже быстрее, чем высокодуховные разговоры о порноискусстве под красное вино, которые по вечерам он пересказывает Филу вместо отчётов. Кажется, что в «Эросе» действительно ничего не происходит — или же для раскрытия местных тайн нужно стать действительно своим. *** К концу второй недели у Клинта на руках есть список мест, куда заезжему творцу хода нет. Это два десятка подсобок, операторские угодья, полные техники, архивы и почти постоянно запертые кабинеты директоров студии. Те находятся в разъездах — для Бартона становится настоящим открытием то, что в порноиндустрии есть свои кинофестивали. Клинт изучает входы и выходы, систему видеонаблюдения, невзначай ходит покурить с охранниками, которым льстит внимание звезды. Он знакомится со всеми сотрудниками «Эроса», вплоть до секретарш и уборщиков. Пару раз задержавшись в офисах на ночь, Клинт обшаривает с ультрафиолетовой лампой некоторые съёмочные павильоны в поисках пятен крови. Ничего. Ровным счётом ничего подозрительного. Сроки начинают поджимать. Барта и другие коллеги прозрачно намекают, что даже с абсолютным шедевром, который наверняка получится из представленного сценария, лучше поторопиться. Клинт держит марку, с важным лицом набирает команду операторов и гримёров, договаривается с осветителями и даже составляет список кандидатов на главные роли — пока только мужчин. К женщинам он присматривается особенно внимательно и старается не выпускать из поля зрения ни одну. Ведь если догадка об «Эросе» верна, все они, даже секретарши — потенциальные смертницы. Фил ждёт зацепок, но не происходит ничего, и с каждым вечером Клинт всё злее сдирает с себя галстук, садясь на двуспальную кровать в своём роскошном номере и набирая Филу. Возможно, эта чёртова миссия не стоила потраченных на неё денег и сил — Клинт думает об этом каждое утро, открывая полный дорогих строгих рубашек шкаф, подбирая к ним идеальный галстук и идеальные запонки. Но в середине мая Константину Грэю назначают интервью, и всё меняется в один миг. *** Фил советует Клинту оставаться строгим и серьёзным, но небрежным и расслабленным, когда к нему в кабинет заявится журналистка. Порнорежиссёр — это не политик и не скучный киноакадемик. Поэтому Клинт ждёт мисс Рашман в строгой чёрной рубашке с небрежно закатанными рукавами, расслабленно развалившись на чёрном кожаном диване, но сохраняя серьёзное лицо. Это становится очень сложно, когда дверь кабинета почти бесшумно открывается, и под надоевший стук каблуков является она. Мисс Натали Рашман — воплощение сдержанности и скромности в юдоли разврата. Длинные присобранные локоны, неброский макияж, не слишком маленькое чёрное платье, папка для бумаг, прижатая обеими руками к груди, почти незаметные серебряные украшения. Но когда их взгляды сталкиваются, видно: у обоих внутри только что рвануло, ярко и бешено. Клинт еле сдерживается от того, чтобы вскочить на ноги... и броситься к столу, где под столешницей прикреплён пистолет. Журналистка Натали Рашман — вовсе не журналистка. И не Рашман. И даже Натали весьма условно. Это женщина, которая однажды попала Клинту почти в сердце. И речь была вовсе не о любви и не о страсти, а о пуле. Наташа Романова тоже узнаёт его. *** Клинт смотрит на неё — и снова чувствует во рту солёный вкус собственной тёплой крови, которой он захлёбывался, лёжа на бетонном полу завода в Балтиморе. Они столкнулись лицом к лицу всего раз, и это длилось не больше минуты, но её пришлось запомнить. Год назад Наташа Романова ушла с завода с секретными чертежами, а Клинт Бартон покинул его с пулей в груди на больничной каталке. Сейчас она видит перед собой покойника — и Клинт непременно был бы им, если бы не оперативные действия Фила Коулсона и лучшие хирурги Балтимора. Потом они искали её, искали оба, переворачивали базы данных, но ничего полезного, кроме сухого досье, так и не нашли. Романова оказалась единственной, кто переиграл Клинта. Русская шпионка. Чёрная Вдова. Клинт берёт себя в руки раньше на пару секунд, но это значительное преимущество. Второй раунд начат, и вряд ли она явилась по его душу. Романова не знала, что он здесь — иначе почему она стоит и хлопает ресницами, как глупая кукла? — Добрый день, мисс Рашман, — спокойно, с дежурным доброжелательным равнодушием известного человека произносит Клинт. — Добрый день, мистер Грэй. Её глаза опасно щурятся, и она достаёт из маленькой сумочки диктофон. Выдыхает и включает его. Подходит ближе, садится в кожаное кресло напротив и кладёт его на низкий стеклянный столик. Не факт, что это просто диктофон. Трансляция звука может вестись прямо в ухо какому-нибудь другому сотруднику КГБ. Задать вопрос «Какого чёрта ты тут делаешь, Романова?» нельзя. Ещё сюда может в любой момент зайти кто угодно. Чувство такта на такой работе умирает в муках. Тот, кто трудится в «Эросе» хотя бы неделю, отвыкает стучаться и удивляться обнаруженному за дверью. Остаётся только улыбаться чуть свысока, поигрывать галстуком и всем своим видом показывать, кто хозяин в этом кабинете. — Почему вы решили взять у меня интервью? — спрашивает Клинт первым. Романова схватывает правила второго раунда тут же. Она кладёт ногу на ногу и улыбается, чуть кривовато. — Знаете, моё начальство предложило мне написать книгу о европейской порноиндустрии. Я согласилась. Возможно, это будет не только интересно, но и полезно. Многие девушки, которые решаются на подобную карьеру, и не знают, что может их ожидать. — Не самая лучшая работа для леди. — Возможно. Но, во-первых, леди лучше изучать порнобизнес со стороны, а во-вторых, я встречаю интереснейших людей. — Много? — О, мистер Грэй, вы будете у меня первым. Глаза Романовой беспокойно бегают, хотя она и храбрится. Клинт догадывается по этим ответам — её заслали сюда так же, как ту несчастную девочку из Интерпола, в одиночестве. Только вот не актрисой, а журналисткой. Задавать вопросы. Получать ответы. Сейчас они на одной стороне. Клинт может обойтись и без неё, его позиция выгоднее — но привкус крови во рту заставляет облизнуть губы, а шрам на груди горит огнём. Нет уж. Не так просто. *** Во время интервью Клинт еле сдерживается от того, чтобы засмеяться. Диктофон пишет плоские, местами шаблонные фразы, но диалог идёт вовсе не о режиссёрской деятельности, и оба это понимают. Романова всё ещё обескуражена тем, что он жив и лежит перед ней на диване. Она то и дело вертит в пальцах ненужную ручку и перекладывает ноги одну на другую — не как Стоун в «Основном инстинкте», а скорее как неуверенная в себе школьница. Впрочем, Клинту этого достаточно, чтобы помимо волнения заметить чёрные резинки чулок. — БДСМ-порно — довольно необычное поприще для такого мужчины. — Какого? — Судя по тому, что я о вас слышала... Вы кажетесь сильным, умным и немного... опасным. — По-моему, отличные качества для режиссёра в подобном жанре. — Чему вы обязаны своим успехом? — Я всё держу под контролем. — Звучит довольно скучно. — О да. Иногда ради одной удачной сцены приходится выжидать несколько часов, но результат того стоит. Клинт пытается отдалить её. Мысленно очерчивает на ней кружок прицела. Всё действительно должно быть под контролем, а Романова его раздражает. Своими чулками на длинных ногах, воспоминаниями о Балтиморе, появлением здесь. Но сильнее всего — тем, что сейчас они на одной стороне. И он ослабляет галстук, улыбается ей ещё наглее. Хочется поставить её на место. Сразу. — Чем вы интересуетесь, кроме работы? — А вы? Мне бы хотелось узнать о вас больше. — Я самая обычная, это же очевидно. — Мне — нет. Я слышал, журналисты бывают подкованы в самых разных областях. Порой даже в противоположных. О да, Клинт читал её досье. Уникальная программа обучения: в восемь утра — балет, в десять — уроки, после обеда — стрельба. Романова понимает и это, и Клинт, приподнявшись, дотягивается до графина и наливает ей воды, издевательски-услужливо. Она вежливо кивает, берёт стакан и пьёт. Медленно глотает под стоны из соседнего кабинета, и случайная капля катится по коже, прямо в вырез платья. Не интервью, а партия в шахматы. Но Клинт всё ещё на ход впереди. Романова ставит стакан на стол и вытирает уголки губ кончиками пальцев. Клинт концентрируется на мягко-бордовом отпечатке помады на стекле. — Кажется, это я беру у вас интервью, мистер Грэй. Это я хочу узнать о вас больше. — О, а я думал, вы достаточно хорошо готовы к встрече. — Не ожидала, что встречу столь интересного собеседника. «На этом свете», — легко читается в её глазах. — Знаете, мисс Рашман, — Клинт наливает воды в тот же стакан и пьёт, касаясь губами пятна помады, — мне кажется, что вы должны были подготовиться лучше. В порноиндустрии много неожиданностей. Мне не хотелось бы работать с непрофессиональным журналистом. Может быть, вы подготовитесь лучше и придёте снова? — Простите..? — У вас интересный типаж, — Клинт смотрит на неё с вызовом, прямо в глаза, стирая оставшуюся на губах помаду небрежным жестом — Коулсон был бы доволен. — Вы напоминаете мне... чёрного лебедя. Я, конечно, не балетмейстер, но могу предложить вам станцевать эту партию в свежей трактовке. — А если я откажусь, мистер Грэй? Я всё же журналистка... — Думаю, директор моей порностудии и мой сценарист очень расстроятся, узнав об этом. Романова смотрит на него с ненавистью, и от этого в улыбке Клинта сквозит почти настоящее самолюбие. Он действительно хозяин в этом кабинете, и она это понимает. Ей нехорошо настолько, что она тянет подол платья к колену, совершенно бессознательно. Но жить хочется, и выполнить задание — тоже. — Кастинг завтра в двенадцать, — Клинт усмехается уголком губ и сам выключает лежащий на столе диктофон. — Оставьте мне свою визитку, я напишу вам письмо. Романова сгребает его, скрипнув по столу короткими ногтями. Швыряет визитку на стекло двумя пальцами, клацнув застёжкой сумочки. Зелёные глаза лучатся ненавистью, и до принятия далеко. Строптивая особа, неприятная. Первая, кому Бартон хочет припомнить зло. — Не опаздывайте, мисс Рашман, — бросает ей в спину Клинт, укладываясь на диван. Она хлопает дверью, и стук каблуков тонет в стонах из-за стены. Он пытается понять, откуда в его голове выплыла эта странная фраза о чёрном лебеде. *** Номер-люкс обычно как-то компенсировал все рабочие неудобства Клинта. Он возвращался туда, принимал душ в кабине, похожей скорее на диковинный космолёт, переодевался во что-то, что не норовит задушить при повороте головы, пил кофе и звонил Филу, после чего засыпал мёртвым сном на широкой мягкой постели. Но сегодня к чашке кофе прибавляется сигарета. Клинт бережёт здоровье, давно завязав с вредной привычкой, но она всё равно берёт своё в особенно дрянные моменты. Сейчас — как раз такой. Стоя на балконе десятого этажа в расстёгнутой рубашке, Клинт долго смотрит на отблески огней ночного Будапешта в гладких сплошных окнах здания «Эроса». Затягивается. Делает глоток кофе. Формулирует свои дерьмовые новости более-менее цензурно и достаёт телефон. — Фил? — Доброй ночи, Клинт. — Я решил переписать твой сценарий. — Зачем? — То есть ты уже не отрицаешь, что он твой. — Что-то случилось? — Зову на главную роль настоящую русскую балерину. Ещё одна затяжка. Фил, явно оторванный от чего-то важного, задумывается. — Да ладно, — наконец выдаёт он не своим голосом и тоном. — Представь себе. Что мне делать, Фил? — Что хочешь. — Что хочу? — Да. Делай что хочешь, а потом уже разберёшься. — Прекрасная формулировка. Мне кажется или от неё веет чем-то пошлым? — Похоже, у тебя не всё плохо. Ты бы не шутил. — Я и не шучу. Узкий ажурный бортик балкона впивается в спину. Смотреть на ночной пейзаж больше не хочется, и Клинт, отвернувшись от столицы разврата, изучает собственное отражение в тёмном стекле балконной двери, пока Фил опять делает длинную паузу. — Она одна? — наконец спрашивает Коулсон. — Судя по всему. Делает то же, что и я, но для своего начальства. — Используй её. — По назначению? Фил издаёт короткий смешок. — И это тоже. — Я нервничаю, — признаётся Клинт, и эмоции всё же перехлёстывают через край. — В душе не ебу, как я буду завтра проводить кастинг. Ни черта в этом не смыслю. — Только не говори, что никогда не занимался... — Не занимался. — Вот что имела в виду Бобби, когда говорила, что с тобой скучно. — Фил? — Клинт? Окурок обжигает пальцы, и Бартон шипит. — Зачем ты сплетничаешь обо мне с моей бывшей? — Я забочусь о здоровой атмосфере в коллективе. — Вот как это называется. Ладно, я пойду спать. — Набирайся сил, — шелестит бумажками Фил. — У тебя завтра тяжёлый день. Клинт жмёт «отбой» и смотрит на мобильник, как смотрел днём на Романову. Выкидывает окурок, залпом допивает кофе, уходит с балкона и обрушивается на кровать поперёк. *** Романова приходит ровно в полдень. Клинт смотрит на неё с дивана, сдерживая ухмылку, пока она скользит взглядом по установленной камере, приготовленному крюку на широкой балке, широкоплечему и неожиданно застенчивому для порноактёра Маркушу, успевшему заскучать. Романова кусает ярко-красные губы. Раньше, чем соображает поздороваться с приветливо улыбнувшимся Маркушем и самим Клинтом. — Гримёрная напротив, — вежливо сообщает Клинт вместо того, чтобы ответить тем же. — Костюм здесь. Маркуш, дорогой мой, выдай даме костюм и проводи. Всё будет как условлено в переписке, мисс Рашман. Нужно быть режиссёром. Нужно быть хозяином. И подавать месть холодной. Маркуш возвращается первым. Клинт выбрал его не только из-за отличных внешних данных и хорошего общения — этот молодой венгр не болтлив, выдержан, беспрекословен, относится к съёмкам исключительно как к работе и известен в «Эросе» как отличный исполнитель доминантных ролей. Многие другие уже похабно пошучивали бы про Романову и раздражали, а Маркуш лишь сосредоточенно проверяет инвентарь, раздевшись по пояс. Клинт следит за ним рассеянно — он настраивает камеру. Наконец возвращается и Романова, и Клинт на правах режиссёра позволяет себе нахальный восторженный свист. Она слишком хороша. Идеальна для высокобюджетного проекта...и для этого чёрно-белого кабинета. Бледное тело, перечёркнутое тонкими кожаными ремнями, чёрная балетная пачка с «рваным» краем, чёрные пуанты — и ослепительно алые губы, и длинные рыжие волосы. Романова чертовски графична и четка на фоне белых стен кабинета, и каждый её балетный шаг лишь подчёркивает это. Она ровно держит спину, неся себя гордо и независимо, вздёрнув подбородок, и её взгляд жжёт сквозь рубашку пулевой шрам на груди Клинта. Смотреть на неё в камеру — всё равно, что смотреть в прицел. Пока Маркуш хлещет себя плётками по ладони, с задумчивым видом подбирающего отвёртку механика поглядывая на Романову, Клинт напускает на себя за камерой непринуждённый вид. — Давайте сразу условимся, мисс Рашман: стоп-слово у нас будет «Балтимор», — весело говорит он. — Не люблю переливать из пустого в порожнее, поэтому давайте начнём. Покажите себя, Натали. Станцуйте. Она оборачивается на Клинта через плечо. Ненавидяще сверкает глазами. Это сейчас её последнее оружие — среди ремней портупеи и прозрачного тюля не спрятать ни ножей, ни пистолетов, ни дубинок. Может быть, маленький шокер — но и он вскоре не поможет. Клинт улыбается. Наташа, вскидывая изящно изогнутые руки, резко оборачивается к камере на одной ноге. *** В балетной терминологии Клинт смыслит ещё меньше, чем месяц назад — в БДСМ. Его сознание щедро сыплет безликими терминами вроде фуэте и па-де-де, но он понятия не имеет, что они значат. Это и неважно. Она танцует, и вместо музыки ей аккомпанируют стоны и крики из соседней комнаты. Быстрее, ещё, да, вот так, не останавливайся… Танцуй. У Романовой в голове играет своя музыка, и Клинт пытается угадать её, ловя камерой каждое движение лёгких рук, тонкой сильной спины, длинных напряжённых ног. Маркуш останавливается, наблюдая за ней. Нельзя придумать ничего эротичнее, ничего красивее, ничего страннее — думает Клинт, стоя по ту сторону камеры от действа, глядя, как разлетаются полукругом упругие локоны при каждом обороте Романовой, как взлетают эти невозможные ноги в атласных пуантах, как в движении обрисовывается каждая мышца тела, лучше всего обученного танцевать и убивать. Он вдруг вспоминает какую-то историю о фотографе, снимавшем для мужских журналов обнажённую натуру. Тот говорил со своими моделями совершенно бесстрастным голосом, заставлял их менять позы бесчисленное количество раз, и делал свой лучший кадр тогда, когда ему вдруг казалось, что он сейчас кончит, едва нажав на кнопку. Клинт пытается отвлечься. Угадать, под какую мелодию так вдохновенно танцует Романова с закрытыми глазами. Ему тоже хочется прикрыть глаза, хочется отпустить какую-то мерзенькую шуточку, но он не может. Хорошо, что он взял с собой Маркуша, а не кого-то ещё — тот стоит рядом, молчит и проникается. Оказывается, камера и прицел — очень разные. То, что сейчас Клинт смотрит в объектив, нисколько не отдаляет его от пластичных рук-крыльев, от блистательной растяжки, которая будит фантазию, от упругой груди... Руки-крылья. Партия чёрного лебедя. Однажды Фил таскал его на балет. Точно. Мелодия возникает в памяти, сливается со стонами за стеной. Тонкие ремни впиваются в танцующее тело — чёрный лебедь рвётся наружу из клёпаной кожаной клетки. — Хватит. Голос кажется Клинту чужим, хотя это — его собственный голос. Он наконец закрывает глаза на две секунды в тот момент, когда Романова опускает руки. Маркуш подыгрывает — он входит в кадр танцующе и плавно, перехватывает её талию, и она подхватывает это, непокорно встрепенувшись и бросив на него острый взгляд. Клинт облизывает губы и выдыхает, когда оба не смотрят на него — Маркуш сковывает широкими кожаными наручами протянутые ему руки Романовой, осторожным и едва уловимым движением избавляет её от балетной пачки. Сейчас, когда на Романовой осталась лишь портупея, Клинт чувствует себя тем самым фотографом. *** Русский балет никогда не казался Клинту Бартону чем-то эротичным. Скорее непонятным и скучным. Это ещё одна вещь, которую любит Фил Коулсон и которая совершенно не привлекала его агента до этого момента. Глядя на Романову, чьи руки закреплены на крюке, а ноги едва касаются пола кончиками чёрных пуантов, Клинт готов поклясться — в некоторых вещах Фил действительно разбирается. Речь Маркуша, мягкая, тихая, со смазанным акцентом, едва долетает до ушей через плотный туман. Камера зафиксирована на штативе. Романова зафиксирована на крюке. Маркуш что-то комментирует, спрашивает, снова проверяет, улыбается ей, поигрывая на камеру мышцами, надевая свои длинные наручи. Такому легко довериться. Решение приходит почти спонтанно, как только в руках у Маркуша оказывается мягкий и длинный лайковый флогер. Нужно быть не просто хозяином — доминантом. — Повязку, — коротко и вальяжно командует Клинт, и голос его похрипывает. Маркуш кивает и осторожно, приподняв и заколов длинные волосы, завязывает глаза Романовой плотной повязкой. Её плечи вздрагивают, достаточно крупно и ясно, чтобы это уловил Клинт, и алые пухлые губы приоткрываются. — Очень красивая, — одобрительно выламывает Маркуш с акцентом. Он меняется всегда неуловимо, превращаясь из сдержанного заботливого добряка в затаившегося хищника. Клинт не понимает, как это происходит — только наблюдает, как медленно и оценивающе замолкший Маркуш обходит вокруг Романову. Рассматривает её по-снайперски цепко. Осторожно, но твёрдо сжимает по очереди аккуратные соски, заставляя их заостриться. Будь Клинт на его месте прямо сейчас — он бы, наверное, сорвался. Но он всё ещё сидит на диване, напоминая себе — он режиссёр, он привык видеть такое, обычное дело. Как перестрелка. Маркуш переворачивает в руке флогер почти жестом фокусника, и Клинт запоминает это движение совершенно непроизвольно. Кончик рукояти скользит по телу Романовой вверх от гладкого лобка, задевает тонкие ремешки, приподнимает подбородок — и Маркуш снова делает то же движение. Мягкая кисть игриво, поглаживающе касается белой кожи, двигаясь вниз, назад. Ещё раз. Ещё раз. Неторопливо, осторожно. Проезжает по округлому бедру чуть жёстче. Клинт выдыхает в унисон с Романовой, когда Маркуш вдруг незло, но хлёстко бьёт её по ягодице. В одной из книг было написано, что флагелляция должна походить на музыку, но не на заунывную игру на одной ноте, а на ритмичную мелодию. Маркуш оказывается прекрасным музыкантом, и Клинт не может избавиться от ощущения, что это — продолжение партии чёрного лебедя. Самоконтроль изменяет Бартону, но ненадолго, и, поймав себя на нервном зачарованном накручивании галстука на палец, он усмехается и окончательно берёт себя в руки. Он снайпер. Он шпион. У него стальная выдержка. Романова едва слышно постанывает, но громко выдыхает. Стойкая, порозовевшая от мягких, но точных ударов, с которыми сливаются эти выдохи. Маркуш обходит её, спокойный и сосредоточенный, и флогер почти порхает в его руке. Когда Романова начинает стонать громче, Клинт встаёт с дивана совсем неслышно и окончательно берёт себя в руки, идя к крюку по мягкому ковру. Он с ехидной улыбкой кивает Маркушу на дверь, и тот так же беззвучно усмехается в ответ, передавая из рук в руки тёплый флогер. Уходит он быстро и тихо, случайно щёлкает дверной ручкой, но Романова его не слышит. Тридцать ударов. По одному — за каждый день, проведённый в больнице после Балтимора. Это оказывается совсем нетрудно, но опьяняюще. Запястье Клинта ходит легко и свободно; лишь с пятнадцатого удара он срывается и бьёт от плеча, но всё ещё мягко, чтобы не впечатывать в кожу ремни. Слишком нежное и красивое тело, чтобы ненароком его испортить. Он хочет отомстить, но эта месть — вовсе не в боли. Губы Романовой подрагивают. Одурело ловят воздух. Она даже не знает, что вокруг неё бродит не случайный венгр, а человек, в которого она стреляла, человек, которого она почти убила, и его глаза горят холодным огнём, пока в висках бьётся чёрными крыльями та же мелодия, что звучала в её мыслях. Он играет её на разомлевшем теле, в тридцать ударов мягкой лайкой, и последний проходит снизу вверх по груди. По касательной, даже не задевая стоячих налитых сосков. Романова даже не стонет, она только неровно дышит, и её губы растягиваются в ненормальную пьяную улыбку. Клинт смотрит на неё, как смотрел бы на произведение искусства ценитель, испытывая не только возбуждение, а странное и совершенно не физическое удовлетворение. Отходит на шаг. И лишь потом, на всякий случай подумав ещё раз, он касается её между ног. Нарочно — указательным пальцем левой руки, «снайперской» мозолью по самому чувствительному. Она не замечает ничего, подаётся к пальцам как может, совершенно мокрая — и в памяти Клинта вдруг всплывает ещё одно умное слово из книг Коулсона. Сабспейс. Он дотягивается до крюка, отвязывает её руки и несёт на кожаный диван. *** Она ведь даже не понимает, что это — не Маркуш. Что Клинт уже давно не просто смотрит на неё с дивана, мучая галстук и следя за камерой, а сам принимает слишком активное участие в процессе. От этой мысли сердце у Клинта стучит быстрее, и кровь становится горячее. Он кладёт её на диван аккуратно — горячую, почти безвольную, в тонких расплывчатых розовых полосах. То, что Клинт так усердно сдерживал, сейчас просится наружу, и он заводит скованные руки Романовой за голову, вытаскивает заколку из волос, позволяя огненным локонам разметаться по чёрной коже дивана, и расстёгивает ремень. Попутно приходит мысль, что булавки для галстуков придумали как раз для того, чтобы этот дурацкий предмет одежды не мешался во время секса, и Клинт усмехается, приспуская брюки. Кончик галстука ведёт по розоватому животу, пересекает кожаный ремешок — и он входит в неё, слишком легко и плавно. Мысли плывут от протяжного полубессознательного стона, от податливости гибкого тела, от обдавшего в один момент жара. Романова не сопротивляется, в запале даже пытается поддать бёдрами навстречу, но всё её тело мелко колотит под пальцами. В голове у Клинта окончательно мутится, и он с трудом продолжает двигаться мучительно медленно и мерно, цепляясь за ремешки портупеи, как за собственное сознание. Это помогает, хотя хочется пялить её так, чтобы диван развалился к чёртовой матери. Она горячая, очень горячая, очень влажная, она изнывающе стонет, будто тоже хочет быстрее и сильнее, забыв все слова, но Клинт держится, оттягивает момент, пока внутри не становится совсем тесно. Тогда он на всякий случай кладёт одну ладонь на её раскрытое горло — не стискивая, скорее сдерживая возможное. Сквозь всё тот же плотный туман Клинт слышит скрип двери, чей-то шаг — похоже, это Барта и он опять жуёт свои мудацкие батончики-мюсли, но до него сейчас нет никакого дела. Тем более дверь уже понимающе закрылась. Пара мощных, сильных движений — и Романова извивается под ним, долго и судорожно. Клинт понимает, что момент настал — и свободной рукой стаскивает чёрную повязку с её лица. Размазанная тушь. Огромные, наркоманские зрачки. Бессмысленный взгляд. Это странно и почему-то необыкновенно возбуждающе смотрится с припухшими и закусанными, но до сих пор ровно накрашенными красными губами. Это секундное, молниеносное впечатление — и Клинта вдруг прошивает насквозь, так, что он еле успевает выйти, заливая плоский подтянутый живот Романовой и всё ещё держа руку на её горле. Вот как это работает. Это происходит ровно за секунду до того, как зрачки её начинают сужаться, и испуг со стыдом сменяют друг друга короткими вспышками. Потом ею овладевает что-то, что Клинт хочет назвать «похотливой злостью». Ей больше некуда бежать. Только что она металась под ним, как в бреду, стонала, только что её бил сильнейший оргазм — и больше ничего не остаётся, как разозлиться на того, кто тяжело дышит и победно улыбается, склонившись над ней. Клинт убирает руку с её горла, когда необъяснимо хорошо чувствует — она не сможет ему ничего сделать. Романова ухмыляется и, всё ещё с одурманенным видом, перекидывает скованные руки вперёд, проводит пальцами по мокрому животу — и облизывает их, с вызовом глядя в глаза Клинту. У него сводит где-то под диафрагмой и стучит в ушах. — Будем считать, что пробы пройдены, — несмотря на это, невозмутимо говорит он, обтирает член о разгорячённое бедро Романовой и слезает, застёгивая брюки. *** Информации у неё почти нет, зато есть идеи. Романова цедит их сквозь зубы, пока Клинт, развалившись на диване, перечитывает её контракт. Заключённый не со студией, а с ним лично. Точнее, с Константином Грэем. Теперь их будет двое в стеклянной серой коробке, наполненной стонами и запахом мускуса. Так проще выследить, понять, поймать. Может быть, даже на живца. Но вот только кого — пока совсем не ясно. Романова думает, что в этом замешаны директора; Клинт склонен считать... После произошедшего Клинт не склонен считать ничего, но тщательно скрывает свою рассеянность. Он переваривает и «кастинг», и разговор с Романовой за почти ежевечерними посиделками в своеобразной комнате отдыха студии — с диванами, бильярдом и мини-баром. Итальянский режиссёр, Франко, как раз проигрывает ему очередные сто евро в русский бильярд, когда Барта вдруг стелет на столе, отодвинув винные бокалы и журналы, белую дорожку. Клинт даже останавливается, ставя кий рядом, как винтовку, и внимательно глядя на венгра. Барта весь острый, быстрый, худой и резкий. Раньше Клинт списывал его дёрганность на последствия трудоголизма при полном неумении снимать стресс и восприятии женщин (да и мужчин) как рабочих станков. Он не курит, пьёт меньше всех, постоянно пашет над недорогими, но жёсткими видео, и его всегда ошеломительно много на студии. Теперь же его быстрота и его дёрганность разом получают объяснение. А ещё полоскал мозги за курение, мелькает в голове у Клинта. Сегодня Барта взбудоражен настолько, что расслабился и решил употребить прямо при коллегах, пусть и всего двух. Франко уже не обращает внимания — только пихает пухлыми пальцами Клинта в плечо, предлагая продолжить партию. Бартон бьёт. Наблюдает за шаром, который катится точно в лузу. За его спиной позвякивает стекло и льётся игристое вино — Барта решил подумать о товарищах. Франко оценивает ситуацию. Вытаскивает из заднего кармана мятую бумажку и суёт её в карман рубашки Клинта. — Эрос и Танатос, — вдруг экзальтированно произносит Барта. — Константин, ты не хочешь выпить за них? Клинт подходит к столу с кием в руке. Абсолютно спокойно берёт бокал, разглядывая, как поднимаются вверх пузырьки. Красное вино чем-то напоминает кипящую кровь. — Я не против, — Клинт поднимает брови. — Я так и понял сегодня. Барта смеётся. Картинно поднимает бокал. Подбирает английские слова лучше обычного. — Эрос и Танатос, друг мой, всегда идут под руку. Очень трудно уловить грань, где одно переходит в другое. Недаром же оргазм это...маленькая смерть. Тот, кто уловил грань, становится из обычного порнушника творцом. — ...сказал халтурщик, — Франко посмеивается в свои мелкие чёрные усики, натирает кий мелом и отставляет его в сторонку. — Я не халтурщик, — светлые глаза Барты фанатично загораются. — Есть те, кто снимает ради денег. Есть те, кто снимает за идею... Клинт не успевает вслушаться. Франко втюхивает бокал Барте и берёт свой. — До чего ты нудный. Тебе уже хорошо, а мы хотим выпить, — бурчит он. — За Эрос и Танатос. Скрывая досаду, Клинт улыбается и пьёт колючую сладкую кровь. *** Вечером Клинт долго перекручивает запись с кастинга, врубив ту самую мелодию так, что соседние номера тоже узнают про русский балет, если не знали до этого. Но постояльцу люкса можно всё — в том числе курить, сидя посреди комнаты перед ноутбуком и роняя пепел прямо на пол. Раз за разом, словно под гипнозом, Клинт наблюдает, как танцует чёрный лебедь. Как Маркуш поигрывает флогером. Как какой-то незнакомец в чёрной рубашке с закатанными рукавами охаживает тело беспомощно зафиксированной Романовой, бесстрастно пробует его пальцами и выносит из кадра. Камера смотрит в пустую белую стену ещё двадцать минут, но пишет стоны, скрип диванной обивки и невнятные мужские вздохи и всхлипы. Потом она выключается, и Клинт запускает запись по новой. Он плохо помнит, что несёт в трубку беспокойному Филу — сероглазый незнакомец в это время косится на него из зеркала в ванной и чего-то хочет. Клинт долго не понимает, чего, а потом крупно вздрагивает, всматриваясь в собственное лицо. Власти. То, что сегодня накатило волной, смыло за борт и оглушило, это пьяное и безотчётное — это странное и уверенное ощущение власти над кем-то другим. Выпущенный на волю внутренний демон, с которым Клинт Бартон никогда не был знаком. Зрачки вдруг кажутся ему широкими — как у обдолбанного Барты, как у кончающей Романовой. Клинт разглядывает их, сглатывает комок в горле — и с раздражением гасит свет в ванной. Возвращается в комнату, громко захлопывает ноутбук и ложится спать среди густого и горького сигаретного дыма. *** Следующие два дня проходят в непрерывной работе. Не над фильмом. Здание студии «Эрос» незаметно обрастает новой сетью камер, с особым вниманием на «владения» Барты. Те слова не идут из головы у Клинта, постоянно грохочут в висках, когда он видит подвижную худую фигуру Барты и слышит его громкий быстрый голос где бы то ни было. Эрос. Танатос. Эрос и Танатос рука об руку. Сам же Барта сторонится его, будто сказал лишнего, зато чрезвычайно учтив с Романовой, которая тоже околачивается на студии, теперь уже на правах актрисы и фаворитки мистера Грэя. Она оказывается ценнейшим приобретением — за два дня ей удаётся проникнуть во все гримёрки, даже к девочкам, которые избегали Клинта, и поставить там камеры. По вечерам Клинт звонит Филу и неотрывно наблюдает за происходящим на студии, переключаясь между камерами. С Романовой было бы сподручнее и вернее, но сдавать ей свой адрес неразумно. Клинт, впрочем, уверен, что где-то в своём номере она делает то же самое. Круг подозреваемых не просто очерчивается — он смыкается на Барте в жирную точку, когда однажды, задержавшись, он попадает в поле зрения Клинта с одной из своих актрис. В чёрно-белом объективе это даже красиво — худой загорелый Барта с его этническими узорами на спине и резких ключицах позади подтянутой гибкой блондинки, широкая смятая кровать в его студии, длинный узорный шарф. Клинт попадает на это зрелище слишком поздно, как ему кажется, и поэтому лишь пишет видео, обливаясь холодным потом и дымя сигаретой. Барта — дьявольский эстет. Он скрещивает длинные концы шарфа, тянет их вверх, потом на себя — по-ледяному сосредоточенный и неожиданно неторопливый. Клинт вздрагивает — и от происходящего, и от схожести того незнакомого, в чёрной рубашке, с этим незнакомым Бартой. Неужели у всех в этом здании — два лица? Неужели что-то одинаковое, как смертельный вирус, живёт в крови у всех, кто попадает в «Эрос»? Все эти режиссёры, операторы...вдруг они все таят это в себе и выпускают на волю? Девушка содрогается. Барта затягивает шарф, запрокидывает подбородок. По узкой шее ходит острый кадык, и Клинт радуется, что камера не пишет звук. Ещё он радуется тому, что маньяка можно брать хоть через пятнадцать минут и даже накидывает куртку. Но, пока Бартон ищет в шоковом полусне ключи и мобильный, Барта растирает лицо девушки, шею, и она садится, покачиваясь. Смеётся, целуя венгра взасос, и он тащит её в ванную на себе. Клинт смотрит на экран, не веря своим глазам. Встряхивает головой. Смотрит на мобильный в руке. Он звонит прежде, чем Клинт успевает открыть записную книжку. — Сомневаюсь, что это Барта, — уверенно говорит Романова. — Почему? — Потому что ему ничто не мешало задушить её совсем. — Слабый аргумент. — Можешь мне не верить. Мы куда-то не туда смотрим, — она шумно выдыхает в трубку, явно сигаретный дым, и Клинт тянется за своей пачкой. — Но Барта знает в этом толк, да. Он закуривает, прислоняясь лбом к стене. Слушает, как где-то в Будапеште параллельно с ним курит Романова. Вспоминает потемневшие пьяные глаза — особенно ярко. — Я раскручу Барту, — говорит он ей и жмёт «отбой». *** Сколько приходится просидеть следующей ночью в бильярдной, чтобы Барта переборщил и у него развязался язык — неважно. У Клинта самого заплетаются ноги, когда он торопится за ссутулившимся и перевозбуждённым коллегой по коридорам студии. Ночной Будапешт искрится и горит за окнами, алкоголь стучит в висках в такт быстрым нечётким шагам. — Ты ведь такой же, — Барта неуместно смеётся совершенно внезапно. Только что он разговаривал сам с собой, снимая с шеи связку флэшек и ключей и разыскивая среди них нужный. — А, это не та дверь. Он переходит к соседней двери архива, приваливается к ней острым плечом, суёт в скважину ключ. Открывает её, всё ещё смеясь Клинту в лицо. — Я думал, ты скучный американский сноб. А ты — такой же. Танатос и в тебе, — говорит Барта, проходя между стальными складскими стеллажами с плёнками, папками и цифровыми носителями. Клинт останавливается, цепляясь рукой за перфорированный металл, и стягивает узел галстука до груди. Танатос и в нём. Пусть он и будет это отрицать в том смысле, который имел в виду Барта. Даже если эти тридцать пять девушек на счету венгра — ему далеко до заокеанского «коллеги». Только вот раньше Клинт не задумывался об этом. Просто смотрел в прицел. Просто убивал тех, кого нужно было убить. — Ты там заснул что ли? Перепил? — быстрый взбудораженный голос Барты раздаётся из-за стеллажа, стоящего поперёк. — Н-нет. Клинт следует за ним, ведя пальцами по полкам, и огибает стеллаж. Барта роется в узком отсеке, выдвинутом из стены. Достаёт тонкую пластиковую папку с надписями на венгерском. — Я хочу поделиться с тобой искусством. Ты поймёшь. Тебе ведь нравится... — он разворачивается к Клинту, красноречиво потирая горло. Тот рассеянно кивает, принимая диск. Надписей на нём нет. Пометка всего одна — #6. — Это мой первый опыт для... другой студии, — глаза Барты горят. — Если ты хочешь — ты тоже можешь. Это ведь подлинное искусство, это — самое откровенное. И я чувствую, что ты — тоже творец. Есть люди, которые это ценят. Цифра «6» и слова о первом опыте болезненно не сходятся в подвыпившем сознании Клинта. Ни он, ни Романова и подумать не могли, насколько влипли в самом деле. Другая студия? — Я посмотрю, — с широкой пьяной дружеской улыбкой обещает Клинт, хлопая Барту по плечу и запоминая, как выдвигается панель, которую венгр тщательно задвигает назад. *** И Клинт смотрит. Смотрит раз за разом на худого тёмного человека в глухой маске, который без лишних прелюдий раскладывает на кровати девушку в чёрном латексе и ошейнике, пока камера снимает их с одной точки. Смотрит, как жилистая рука тянет девушку за медные волосы, как ходит острая лопатка в майанских орнаментах. Человек, в котором нельзя не узнать Барту, вдалбливается в горло актрисы так, что она почти задыхается, но не сопротивляется. Потом он трахает её, как-то слишком долго, вжимает в мятые свежие простыни, расстёгивая ошейник и оттягивая конец в сторону сквозь пряжку. От момента, когда стоны переходят в хрип и девушку начинает бить в конвульсиях, Клинта вдруг мутит, и кофе встаёт в горле комом пополам с сигаретным дымом. Руки, которые только что касались плеч нависшего над ней Барты, потом сжимали их, будто пытаясь переломить, падают на кровать и подёргиваются под хруст и громкие глухие стоны Барты в маску, истерически сладкие и безудержные. — Блядь, — выговаривает Клинт вслух, разливая кофе на пол, ставит запись на паузу и идёт за виски. Потом возвращается. Барта выходит из кадра. Воцаряется тишина, и камера, снятая со штатива, приближается к бездыханному телу на кровати. Снимает жертву крупно, красиво, как это обычно делает хренов венгерский эстет — и перекошенное лицо с редкими потемневшими веснушками, и затянутый ошейник, и скрюченные пальцы, и белёсые капли на чёрном латексе. Становится душно. Виски горячо ударяет изнутри. Камера гаснет. Клинт лезет в архив, стараясь не думать о чёрном облегающем костюме той, что подстрелила его в Балтиморе, и рассматривает фотографии жертв. Находит веснушчатую неудавшуюся актрису из Уэльса — номер четыре в списке пропаж, предоставленном Интерполом. От виска к виску катится звенящая пустота. Нужно позвонить Филу, но пальцы почему-то находят в рабочем телефоне номер Романовой и набирают ей. — Я пил с убийцами, — выдаёт он ей вместо пожеланий доброй ночи. — С некоторыми ещё и трахался, на секундочку, — сонный голос на том конце трубки не зол. Будто она ещё не проснулась и забыла, что ненавидит его. — Тут их явно больше, чем один Барта. И пропавших может быть больше. В смысле, не пропавших. Убитых. — Ты и сам, кстати, убийца. — Это другое. — Не склонна к философии в четыре часа утра. Она мычит и, кажется, потягивается, пытаясь проснуться там, у себя. Клинт молчит. — Я смотрел запись, — говорит он. — Нам надо в архивы. — Прямо сейчас? — Да. Нет. Я многовато выпил. — Завтра, — зевает она и кладёт трубку. Клинт опрокидывает в себя виски залпом, глотая его с осколками льда. *** «Ты и сам, кстати, убийца». Эти слова к рассвету выжигает на веках изнутри. Клинт приходит на свою нелюбимую работу не выспавшись, с красными глазами, и, как назло, первым встреченным становится такой же красноглазый дёрганый Барта. Голова болит и без него. — Ну что? — сразу спрашивает он скороговоркой. Клинт кивает, стараясь натянуть на лицо улыбку. Она выходит уместно маньяческой. — Это искусство, — хрипло и тихо говорит он. — И за это искусство платят, — понижает голос восторженный Барта. — Да? Барта вдруг смотрит на него с жалостью и протягивает бутылку минералки, ещё запечатанную. Явно купил себе на хмурое утро. Клинт не мелочится и принимает её, благодаря кивком. Пьёт. — Если бы ты снял свою рыжую, за это много бы отвесили, уверен. Есть ценители. И есть выход на них. Мутный взгляд Клинта останавливается на Барте. Где-то в гримёрке у девушек вдруг выделяется звонкий и заразительный хохот Романовой. — Это был бы шедевр, — Клинт еле сдерживается от того, чтобы прокусить губу. Барта мелко кивает, вспоминает о чём-то и уносится, не прощаясь. Клинт бредёт мимо гримёрки с хохочущими девицами, видя в приоткрытую дверь, как одной из них наносят грим на грудь, пряча растяжки. Рассеянно вспоминает, что у Романовой их нет. У архивов, вне зоны охвата видеонаблюдения, он обрезает карманным ножиком провод. Служба безопасности поменяет камеры только завтра. *** Они влезают в архив ночью, вернувшись в здание через один из запасных выходов. Клинт долго ощупывает выдвижную панель в поисках выемки, за которую вытаскивал её Барта, и наконец находит. Романова стоит по ту сторону секретного стеллажа, подсвечивая ему фонариком — как в хреновом фильме ужасов перед нападением жуткого монстра, вышедшего из темноты. Луч слепит глаза, и она вдруг смеётся вполголоса, напевая мелодию из «Секретных материалов». От неожиданности Клинт кашляет, неудачно вдохнув, и еле успевает прикрыть рот. — Кто бы мог подумать, — говорит она, второй рукой перебирая папки. — После меня выживают немногие. — После меня никто не выживает. — А теперь мы тут работаем вместе. Как долбаные Скалли и Малдер. — Угу. Клинт считает папки с портфолио, снесённые в этот потайной стеллаж. Сорок семь. Пересчитывает снова. Цифра не меняется. — Тут больше, — говорит он, раскрывая каждую папку по очереди и переснимая первые страницы на телефон в бледном свете фонарика. — Не от хорошей жизни девочки идут на поганую работу. Некоторых могли и в розыск не объявлять. Какие-то лица ему знакомы. Какие-то он точно видит в первый раз. Романова одной рукой держит фонарик, а второй беззастенчиво перекатывает файлы с флэшек на свой носитель. Клинт поглядывает на коробку с разъёмами и думает, что в Щ.И.Т.е тоже такая пригодится. Лучше думать об этом, чем о предложении Барты и о жаре её тела. — Ты ведь меня используешь, — вдруг припечатывает Романова ровным спокойным тоном. — Убьёшь, да? Такие, как ты, не прощают другим собственных ошибок, а тут всё так складно. Как это будет? Задушишь? Зарежешь? Пристрелишь? Будешь кончать, пока твой заклятый враг будет корчиться в агонии? Дыхание снова сбивается. Проходит в лёгкие с присвистом, будто в груди всё ещё дыра. Клинт молча переснимает последние папки под прямым, не дрожащим лучом фонарика. Закрывает последнюю. На хитром девайсе Романовой мерцает зелёный огонёк, пока Клинт обходит стеллаж. Он как будто видит это со стороны — ту вкрадчивую походку незнакомца в чёрной рубашке. Только сейчас этот незнакомец в его расстёгнутой кожаной куртке, его футболке, его рваных джинсах, убирает в карман за пазуху его мобильный телефон. Он притискивает её к стене животом, прямо рядом со стеллажом. Забирается рукой за пояс джинсов, нагло и бесцеремонно расстегнув их, оттягивает тонкое эластичное кружево, прижимаясь к напрягшейся спине. Свободной ладонью он накрывает её рот, чувствует на своей коже её липкий блеск для губ и медленное отрывистое дыхание. Романова гасит фонарик. Он не ласкает её в наступившей непроглядной темноте — он выжимает из неё стон, выжимает из неё наслаждение, и не чувствует никаких возражений. Её ногти скребут шершавые серые обои. Хочется трахнуть её прямо здесь и сейчас, когда в голове такой же мрак, когда во рту — привкус крови из Балтимора, когда пальцы раз за разом входят всё легче и почти тонут в её влаге. Но здесь и сейчас — нельзя. И никто из них не потащит другого в свой номер. Романова почти вскрикивает в ладонь Клинта, пока сжимает другую едва ли не звенящими от напряжения ногами. Она дышит сладко, тяжело и осязаемо, шумно тянет носом воздух. — Конечно, убью, — хрипит ей на ухо Клинт. — А у тебя есть выбор? Романова нервно и дробно смеётся, сцарапывая пальцы со своего рта дрожащей рукой. — Это хотя бы будет блядски приятно, — признаёт она. — Завтра ночью? — Завтра ночью. *** Эти записи длятся почти всю ночь. Кроют тошнотой от ощущения сопричастности. Клинт перематывает их ускоренно, и движения приобретают рваный неестественный темп, как в каком-нибудь нелепо сляпанном крипи-ролике. Логотип студии в нижнем правом углу видео — полупрозрачный, простенький, но бросается в глаза. «Танатос». Чёрный кофе подрагивает в зажатой в руке кружке. Романова пересматривает вторую половину — за одну ночь им не успеть изучить всё в одиночку. Клинт старается хладнокровно записывать в рабочий файл имена убийц. Каждому из них он пожимал руку; с кем-то делил вино, с кем-то преломлял хлеб. Он звонит Филу уже под утро, когда сознание кажется сотканным из хрипов, судорог, блестящих ножей и тугих удавок. — Сегодня я снимаю кино, — голосом ходячего мертвеца сообщает Клинт. — Да? — Фил, судя по всему, спал. Или пытался спать, может, прямо на рабочем месте. — Кто прошёл кастинг? Клинт бросает взгляд в зеркало на шкафу. Зеркала начинают его раздражать. — Я сам. — Ух ты. — Не вижу поводов для радости. — Сначала больно, — Фил зевает, — потом приятно. — Теперь я буду дёргаться каждый раз, как ты это говоришь. — Есть новости, я верно понял? Фил, кажется, проснулся. Клинт выходит на балкон с сигаретой. Рассвет красит серый Будапешт красно-розовым, и вернуть спокойный безликий оттенок этому небу не может даже дым. — Есть список, но надо брать выше. И ради этого я снимусь в своём фильме сам. — Ты меня пугаешь, — вдруг очень серьёзно произносит Фил. — Извини, что я тебя разбудил, — Клинт вешает трубку и затягивается. Дым норовит вырваться из груди сквозь старое пулевое отверстие. *** В его кабинете всё готово к полуночи. Свет двух софитов, утащенных из съёмочного павильона, скрещивается в пустом белом пространстве, под крюком, который сегодня не нужен. Третий направлен на диван. Камера стоит на штативе. Здание пустое, немое; Будапешт переливается за большими окнами ночными огнями, которые пробиваются даже сквозь тонкие чёрные шторы. Палец лежит на кнопке пульта от музыкального центра. Она стоит рядом, и на неё лучше не смотреть. Поправляет чёрный газовый шарф на шее. — Как Айседора Дункан, — говорит она с истерическим смешком непонятное и выходит на пуантах в перекрестие лучей. — Свет. Камера. Мотор, — смешок отдаётся в его голосе эхом. Клинт убивал, глядя в прицел, но никогда не убивал, глядя в камеру. Романова поднимает руки-крылья, как только он запускает мелодию, и та рвёт ночную мёртвую тишину. Она танцует партию чёрного лебедя снова, на этот раз сливаясь с музыкой полностью. Танцует её как в последний раз, потому что это может быть последний её выход на пуантах, и она это знает. Высвеченная белым открытая спина кажется ещё бледнее, пачка превращается в чёрное оперение, шарф захлёстывает тело при каждом обороте вокруг своей оси. Ни одного фальшивого движения — Клинт никогда бы не подумал, что неистовое и надрывное может быть таким плавным и выверенным. Кожаные ремешки врезаются не только в нежную кожу — они впечатываются в память Клинта с каждой нотой, перечёркивают изгибы идеального тела. Когда Романова танцует, она совершенна, и даже выбившийся из небрежно заколотой причёски рыжий локон не портит картины. Нет необходимости готовиться, помогать себе рукой. Мелодия обрывается — и она замирает. Клинт останавливает запись, натягивая кожаную маску и застёгивая её на себе. Романова идёт мимо, и на её лице обречённая, но дерзкая улыбка. Она садится на диван. Клинт переставляет штатив. Уже в кадре он сковывает руки Романовой чёрными кожаными наручами, стараясь не думать о том, что на них пристально смотрит камера, что это увидит после кто-то ещё. Клинт тянет её за портупею, поднимает с дивана, обходит вокруг, снимая пачку. Та падает на пол, и он наступает на сетчатую лёгкую ткань. Она послушно и терпеливо стоит на пуантах лицом к камере, прижав скованные руки к груди, в этой чёртовой портупее — и Клинт кладёт ладонь ей на горло, нащупывает хрупкую гортань сквозь шарф, гладит пульсирующие жилки. Другая рука беспощадно терзает её между ног, грубо и по-хозяйски. Романова стонет. Она не сдерживается. Ей блядски приятно, как она и предсказывала. Клинт ставит её, белую, фарфоровую, изящную, на колени на кожаный диван. Острые локти неудобно втискиваются в обивку. Он входит в неё медленно, как и в прошлый раз, на каждом движении вытаскивая по одной шпильке из волос. Они рассыпаются по точёным дрожащим плечам живым огнём. Её лица не видно, но так лучше. Иначе ничего не получится. Романова подаётся навстречу. Отдаёт себя, все свои стоны, вздохи и всхлипы, и Клинт не узнаёт похабных откровенных просьб на слух — они звучат по-русски. Он чувствует их своим телом, сливаясь с ней в единое целое, становясь продолжением гибкого позвоночника, который выгибается мягкой волной. Прилив бьёт в виски. Её дыхание — громкое, её тело — горячее и тесное, жадное до его тела. Пальцы Клинта пересчитывают её позвонки, как прошлой ночью — чужие смерти. В каждом её движении, в каждом отклике — бездумная страсть и полнота жизни. Они сливаются в одно. Романова и Бартон. Эрос и Танатос. Вот она, грань. Он закрывает глаза. Пальцы скользят по позвоночнику до шарфа, перехватывают невесомый конец, эфемерный, как найденная грань, развязывают слабый условный узел. Внутри всё теснее и жарче. Она стискивает его своим бешеным пульсом, выбивает из головы лишние мысли; она — Эрос. Он — Танатос. Чёрный шарф обнимает тонкую лебединую шею, пережимает живые нервные жилки, впивается в бледную кожу последним поцелуем. Она стонет, она хрипит, она сжимает его так, что все нервы обнажаются, что Клинту кажется, будто с него самого сорвали кожу. Чёрный лебедь бьётся скованными крыльями в дикой пляске, и рыжее пламя мечется по его кожаной клетке, и это невыносимо прекрасно и страшно. Маленькая смерть превращается в большую, так же плавно, как река втекает в море, и Клинт умирает вместе с Романовой, натягивая шарф сильнее и изливаясь в бессильное тело. *** Мёртвая и немая камера уже не видит, как Клинт хлопает Романову по щекам, растирает шею, содрав шарф, прикладывается к алым губам, смазывая идеальный контур. Он отдаёт ей своё собственное дыхание — и оно вливается в её смазанный хрип. Зрачки у неё снова большие, тёмные; взгляд расфокусированный и непонимающий. Она пытается приподняться на диване, опирается высвобожденной ладонью о скрипучую кожу, но её всю трясёт. Мутно озираясь, Романова наконец находит его и ошалело хлопает ресницами, тушь с которых давно потекла. — Зачем? — вдруг спрашивает она, снова падая на спину. Клинт не понимает вопроса. Садится на пол у дивана. Протягивает ей бутылку воды и понимает: его самого трясёт. Она не принимает её. Голос у неё сухой, сиплый, болезненный, похожий на лебединое шипение. — Это было... Я думала, сейчас... всё кончится. И кончится так... И... И опять. Внутри у Клинта что-то сводит. — Нужно было покончить с этим, — говорит она, и Клинт оборачивается. У Романовой мечтательный и отчаявшийся взгляд наркоманки, которую отпускает доза. Она смотрит в белый потолок, неподвижно, страшно, и говорит это слишком спокойно и искренне. После того, что случилось, нельзя лгать друг другу. — Ты ведь сдашь меня своим, — сипит она. По белой шее расползаются багряные кровоподтёки. Клинт открывает бутылку воды, пьёт её жадно, не замечая, как горлышко соскакивает с дрожащих губ и холодная струйка льётся по подбородку, обжигающе срываясь на горячую голую грудь, орошая выпуклый шрам. У воды вкус балтиморской крови и алой помады, запах мускуса и кожи. — Не сдам, Наташа, — выдыхает он. — Не сдам. Захочешь — уйдёшь. — А если не захочу? Клинт пытается пожать плечами, но они крупно трясутся и не слушают его. *** Оба смеются, как ненормальные, мелко и неудержимо, когда Клинт вытаскивает Наташу из «Эроса» на своём плече, как пьяную. Она ведь только что умерла. Он везёт её в отель рядом со своим. Снимает там номер. Наташа держит его под локоть, потому что не может стоять на шпильках, улыбается портье, поправляя кокетливо завязанный на шее шарфик. — Отдыхай, — устало советует она ему вдруг, закрывая дверь номера. Клинт проезжает до конца улицы, возвращается в свой номер и там его накрывает снова. Он перекручивает эту проклятую запись. Этот последний танец чёрного лебедя. То, что случилось потом. Дорезает и вклеивает незаметно ещё восемь минут статичного тела, оставленного на диване, к тем двум, что рискнул снять. Пересматривает это ещё раз. Становится жутко и правильно, когда в обнажённом человеке без лица он вдруг узнаёт Клинта Бартона. Себя. Он слишком похоже натягивает тетиву и газовый шарфик. Одни и те же мышцы одинаково вырисовываются под кожей. Клинт надирается вдрызг. Утром он обнаруживает двенадцать пропущенных вызовов — десять от Фила, два от Наташи — и зеркальные осколки на полу в ванной. *** — Что ты с ней сделал? — тревожно спрашивает Фил с той стороны океана, пока Клинт хмуро смотрит на майский дождь с шестнадцатого этажа. — Что хотел. — Её можно списывать со счетов? — голос Фила пытается быть спокойным и официальным. — Скорее наоборот. — Не понял. — Да я сам ещё ничего не понял. Диск жжёт пальцы, и Клинт крутит в них тонкую коробочку, будто пытаясь не обжечься. — Поговорим потом, — бросает он Филу, слыша, как за спиной открывается дверь. Барта заходит в кабинет со своим батончиком мюсли в зубах и моментально вперивается взглядом в блестящий диск. — Рыжая? — Она. — Мне можно посмотреть? Клинт пожимает плечами — мол, смотри. На языке так и вертится фраза о том, что он на Барту уже насмотрелся, но ведь Барта об этом не знает. — Жалко, конечно, — фанатичный огонёк в глазах венгра вдруг притухает. — Эффектная. Но это наверняка шедевр. Я передам, хорошо? — Это шедевр, — кивает Клинт. Барта выскальзывает, хрустя батончиком, как будто всё в норме вещей. Будапешт чернеет внизу мокрым асфальтом и потемневшей листвой. *** Во время вечернего бильярда неудержимо хочется блевать прямо на сукно. Их снова трое — Клинт, Франко и Барта, и Барта по-детски счастлив. Хорошо хоть он не поднимает тему при итальянце. — Ты сегодня не в форме, Константин, — цокает языком Франко, когда Клинт мажет в решающий момент и возвращает ему его же мятые сто евро. — Это из-за Натали? Я её сегодня не видел, где она? — Характерами не сошлись, — усмехается Клинт невесело. — Разорвали контракт. Первое правило Бойцовского Клуба — никогда не говорить о Бойцовском Клубе. Вино идёт не в то горло, закусывать не хочется совсем. Барта сменяет Клинта у стола. Передавая ему кий, Клинт с отвращением представляет, как уважаемый коллега смотрел ночное видео с рукой в штанах и бурными восторгами. Телефон вдруг вибрирует в кармане, и имя абонента не отображается. Клинт поднимает трубку, отойдя к окну. Ливень всё ещё бушует. — Ни на одной записи нет Франко, — говорит Наташа. — Все есть, а его нет. Клинт не оборачивается и молчит. Она выдыхает дым в трубку. Кажется, табачный запах долетает и до бильярдной. — Он ведь не может быть единственным чистым в этом дерьмище. Я слежу за камерами. Уйди оттуда раньше. — Понял, — деловым тоном бросает Клинт. — Что такое? — тут же глушит его со спины доброжелательный голос Франко. — Поправка в сценарий, — улыбается ему, обернувшись, режиссёр Грэй. — Вы играйте, я поеду. Надо побеседовать. Они наливают ему на прощание. Клинт выходит, не прикрываясь от дождя, и по пути от крыльца до машины вымокает до нитки. Рубашка липнет к коже. Он сидит в салоне, вцепившись в руль, ещё минуты три. Душит непонятно откуда лезущую ярость. Почему-то хочется поехать к Наташе, но Клинт рулит в свой отель. Он сливает Филу списки убийц с немногословным комментарием, списки неизвестных Интерполу жертв. Долго сидит перед экраном ноутбука, пока тот не начинает гаснуть. А потом, сам не отдавая себе отчёт в том, что он делает, Клинт посылает ночную видеозапись с одного из официальных адресов «Эроса» на один из известных ему адресов КГБ. — Умерла так умерла, — говорит он сам себе, докуривая последнюю сигарету в пачке на балконе и набирая номер Наташи. Она не спит. Поднимает трубку сразу. Дождь льётся по плечам и по волосам. Наверное, лучше было сразу поехать к ней или хотя бы посоветоваться. — Ты умерла, — рассеянно произносит Клинт короткую фразу и поднимает лицо к тяжёлому небу Будапешта. — Ты умерла и теперь принадлежишь только мне. Не им. Она всё понимает. — Как скажешь, — отвечает Наташа, и Клинт смеётся, различая в её голосе улыбку. *** Утром Фил просит немедленно вывезти из здания все архивы. Он пробивает Франко. Его настоящее имя и фамилию. Его прошлое. Оказывается, что тот — никакой не режиссёр, а тёмная личность, связанная с мафиозными структурами Сицилии. Его контакты ещё отслеживаются, но Интерпол уже выслал по горячим следам агентов. Записи переправлялись именно на его родину. Студия «Танатос» базируется там. Клинт мается в стонущем и охающем здании до вечера. Снова мерит шагами пустые коридоры, еле дожидаясь вечерних огней за окнами и ухода коллег. Подпаивает охранников и просит их сгонять за добавкой, выкладывая на стол мятые бумажки, выигранные у Франко. Все разом. Трогать эти деньги больше не хочется. Когда они уходят, Клинт поднимается наверх, в архивы на двадцатом этаже. На строгую дорогую рубашку накинута кожаная куртка. Под курткой прячется пистолет — на всякий случай. Панель он выдвигает без всяких проблем. Выгребает папки, записи, носители, складывает их в пустой кожаный портфель, высвечивая в темноте фонариком полки. Не оставляет ничего. Вдруг свет фонарика становится слишком ярким, слепит и обескураживает. В дверном проёме стоит Франко. — Он тебе всё рассказал, — на ноже в правой руке итальянца — тёмный блеск крови. — Идиот. Грёбаный нарик. Акцент полосует слух. Ярость в этом голосе холодна не по-итальянски. — Ты ведь был одним из нас, — Франко щурится и щерится, усики над оскалом вдруг становятся особенно мерзкими. — Мы тебе верили. — Отличный комплимент от маньяка и подонка. Клинт улыбается, и его левая рука хватается под курткой за рукоять пистолета. Франко, сокрушая стеллажи, бросается к нему, пакостно ныряя под лавину плёнок. Пуля проходит мимо; вторую Клинт не успевает выпустить. Нож вонзается в его левое плечо, и боль заставляет разжать пальцы. Франко подминает его под себя, грузный и злой. Стеллажи грохочут, как костяшки домино, пока Клинт правой рукой выкручивает пухлое запястье. В дверях вдруг раздаётся свист, и Франко вздрагивает, обернувшись. Клинт жмурится, когда прямо над ним по светлой серой стене, у которой пару дней назад стонала Наташа, разлетаются итальянские извращённые мозги. — Человек цепенеет, когда видит живого покойника. Проверено на себе, — усмехается Наташа, пока Клинт брезгливо стряхивает с себя труп. — Хорошо, что я наблюдала за камерами. Утекаем отсюда, я обогнала несколько машин и подозреваю, что это мои соотечественники. Клинт хватается за протянутую ему руку. Наташа подбирает забрызганный кровью и мозгами тяжёлый портфель. Они вместе перепрыгивают рассыпанные плёнки и нагромождения металла, потом перешагивают в коридоре лежащего в тёмной луже Барту. Двери лифта открываются. *** В лифте пахнет кровью. Адреналин мешает почувствовать боль в плече. Наташа сосредоточена, и на её лице цветёт коварная ухмылка. — Спасибо, — вдруг говорит ей Клинт, неожиданно даже для себя. — Спасибо тебе. Ухмылка неуверенно превращается в улыбку — и где-то на десятом этаже он прижимает её к стенке лифта правой рукой, целует лиловые отметины на белой шее, на которую Наташа в спешке не повязала шарфик. Губы скользят по подбородку к её ненакрашенным губам. — Балтимор, — выдыхает она. — Забыли Балтимор. — Нет. Стоп-слово. «Балтимор». Вот я его и говорю. Лифт обрушивается на первый этаж. — Это лишнее, Клинт, — произносит она почти виновато. Они срываются с места, забыв о сантиментах, и бегут к машине Наташи через облюбованный запасной выход, выскакивают под дождь. В здание кто-то врывается. — Интерпол бесполезный, — выдыхает Клинт, забираясь на пассажирское сиденье и заливая его кровью. — КГБ тоже не молодцы, — Наташа газует, как пилот болида, и уже на трассе Клинт оборачивается на яркий солнечный взрыв. Сверкающие осколки разлетаются в облаке огня, пожирающем серый бетон и ночную тьму. — Не удержалась, — пожимает плечами Наташа. *** Наташа изводит на его плечо полчаса и треть своей аптечки. Майский Будапешт гремит дождём и разливается пожарными сиренами. В приоткрытые окна авто сочится запах цветущих деревьев, ливня и дыма. Скомканная рубашка валяется с галстуком между сиденьями. Клинт с трудом втискивается в куртку, чудом оставшуюся целой. — Забыли Балтимор, — повторяет он внезапно с какой-то слепой надеждой. Наташа молчит, откинувшись на подголовник водительского сиденья, и влажной салфеткой стирает кровь с рук. Надежда гаснет. — Ты можешь начать новую жизнь, — говорит Клинт после длинной паузы. — Тебя нет. Я тебя убил. — Ты сам сказал, что я тебе принадлежу. — Мне теперь так не надо, — голос Клинта вдруг хрипит, как будто это она его душит. Незнакомец внутри — не демон Константина Грэя. Это часть его самого. Как Эрос и Танатос — части единого целого. И та, что сидит рядом, нужна не только этому незнакомцу. — Если ты принадлежишь мне — я дарю тебе свободу, — выдыхает Клинт. — Я так хочу. Он цепляет оттёртый портфель здоровой рукой и выходит из машины, ожидая, что сейчас за спиной откроется дверь и Наташа выйдет за ним — но дверь не открывается. И Клинт идёт до угла улицы по ночному городу, в котором сегодня слишком много всего взорвалось в один момент, и сирены звучат для него партией чёрного лебедя. Забыть Балтимор оказалось легко. Будапешт придётся помнить. *** В тёмном номере отеля тоже пахнет дымом, ливнем и живым венгерским маем. Клинт понимает это, едва переступив порог, и сбрасывает звонок Коулсону, хотя гудок уже пошёл. Он тащился до отеля медленно, подбирая слова, чтобы хоть как-то объяснить Филу — Интерпол не нужен, подмога не нужна, Романовой нет, «Эроса» тоже — один сплошной Танатос. И теперь вся эта речь вылетает у него из головы. Балконную дверь он закрывал. Выследили? Пистолет ложится в правую руку. В непроглядной ночи с редкими огненными отблесками мелькает быстрая тень, отделяясь от темноты за дверью, и Клинт застывает, видя её плавное балетное движение. Только поэтому он и не стреляет. Тень чёрного лебедя толкает дверь, закрывая её. Льнёт к Клинту — живая, жаркая, желанная. Абсолютно обнажённая, без клеток и оков. — Мне не нужна такая свобода, — говорит Наташа. Он обнимает её правой рукой, и холодный ствол пистолета пересчитывает позвонки под белой кожей. Телефон разрывается слишком невовремя, но Наташа сама вынимает его из кармана Клинта и подносит к его уху. — Что за хрень? — дипломатично спрашивает Фил. Он уже знает про взрыв. — Хочешь, я привезу тебе комиксы про Капитана Америку на венгерском? — Это подкуп. — Откровенный, — Клинт вздрагивает, закрывая глаза. Тёплые губы касаются балтиморского шрама. — Можешь не выпендриваться, — вздыхает Фил. — Привези мне то же, что везёшь себе на память. — Тебе не понравится, — совершенно серьёзно отвечает Клинт. — Но я привезу. Наташа выключает телефон. Забирает и его, и пистолет, откладывает в сторону. Эрос и Танатос сливаются в одно. Клинт тихо смеётся в губы Наташи. Их больше не разделить.
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.