Рубеж неудачников

Теодору Адельману снится обмен. Холодный серый океан, горизонт утопает в тяжёлой непрозрачной дымке, и кажется, что во всём мире ничего больше нет, кроме пронизывающего ветра и ледяной осенней морской воды. Два броненосца, замершие в нескольких кабельтовых друг от друга. Бирманец со сложным непроизносимым названием и «Игефельд Магаваленский», красавец, гордость кетополийского флота. Третье отделение канцелярии, должно быть, хорошо надавило на адмиралтейство, чтобы сюда прислали именно этот корабль. А может, и нет. Может, это такая форма оскорбления. Пощёчина. Мы знаем — как бы говорит кальмар на вымпеле «Игефельда». Адмиралтейство видит ваше унижение, господа канцелярские крысы. Адмиралтейство не забудет. Обмен провалившихся агентов. Признание взаимного фиаско, хорошая мина под прицелом трёхсотмиллиметровых орудий. Всё-таки формально война ещё идёт. Две шлюпки гребут навстречу друг другу по нейтральной воде. Когда они сближаются, Теодор видит своего антагониста, бирманского шпиона. Скучное непримечательное лицо, пустые невыразительные глаза. Можно не сомневаться, что он тоже прошёл на допросах через все круги ада. Теодор отворачивается. Они больше никогда не увидят друг друга, но на всякий случай это лицо он запоминает. Некоторые привычки въедаются слишком глубоко. Когда Теодор поднимается на палубу «Игефельда», там стоит гроссекретарь Иоахим Кужелка. Секунду они смотрят друг другу в глаза. Секунды достаточно. За это время Теодор успевает увидеть свой приговор и смириться с ним. Безразличный и немного брезгливый взгляд секретаря. Как на письмо, упавшее в грязь, которое надо всё-таки прочитать, но потом сразу выбросить или сжечь, чтобы не пачкало руки. Списанный материал. Неудачник. Восприятие трещит, выворачивается наизнанку, и Теодор вдруг видит, что матросы вокруг одеты в чёрные похоронные смокинги и высокие дурацкие цилиндры, и Кужелка читает маленькую карманную Библию, не поднимая глаз, а палубу броненосца сменила огромная китовая спина, и двое молчаливых сиамцев с лопатами роют прямо в ней могилу. Очумело орут чайки, но их заглушает печальная песня без слов, идущая сразу со всех сторон. И китовая спина проседает вниз, вода поднимается и накрывает Теодора с головой, он захлёбывается, крик тонет в морской пучине, превратившись в череду лёгких воздушных пузырьков, и слёзы смешиваются с солёной водой. Теодор погружается глубже, рядом проплывает гигантский кальмар, подмигивает одним глазом и что-то шепчет, но слов не разобрать. Тогда кальмар уплывает, и Теодор остаётся совсем один, один, брошенный и забытый всеми в непроглядной тьме, и толща воды давит на него своим весом, своей вечной и неодолимой тишиной, и это так страшно и так больно, что он просыпается. Он садится на постели, краешком одеяла стирает с шеи холодный пот. За окном — первые лучи рассвета. Теодор пытается вспомнить сон, ухватиться за маленькие детали, которые ещё секунду назад казались такими яркими и живыми, но тщетно. Образы исчезают, тают в предутреннем холоде, и он уже не может понять, почему только что чувствовал себя таким несчастным. Теодор тянется рукой к тумбочке, берёт мятую металлическую кружку и делает глоток воды. Вода ледяная, она совсем остыла за ночь, и зубы неприятно сводит. Теодор пьёт, потом снова укрывается толстым одеялом и засыпает — теперь глубоким сном без всяких сновидений. Железнодорожный вокзал Кетополиса встретил Теодора застарелым запахом дешёвых папирос. Зал билетных касс был почти пуст, и всё равно в воздухе витала ощутимая табачная дымка — должно быть, за долгие годы она намертво въелась в эти стены. Особая атмосфера бесконечного унылого ожидания, отвратительной вокзальной еды, скучных газет с дурацкими кроссвордами, разговоров ни о чём, часами висящих в стылом воздухе. На длинных рядах деревянных скамеек несколько угрюмых рабочих в заношенных шинелях ждали своего поезда в ганайские копи, да одинокий клерк скучал за стойкой. Хрустальная Башня и Новый Порт давно оттянули на себя основной поток пассажиров, оставляя железную дорогу тем, кто никуда не спешит или не может себе позволить путешествовать с комфортом. Теодор подошёл к стойке клерка. Зелёная настольная лампа, сверкающий никелем кассовый аппарат, тусклые глаза под форменным козырьком. Кажется, время здесь навсегда застыло, и никакие потрясения внешнего мира не способны сдвинуть его с места. — Один билет до Патройи. Теодор высыпал в латунную чашку заранее заготовленную горсть монет. Поезд в Патройю отсутствовал в расписании, но заказчик заранее назвал ему время отправления и стоимость билета, а также выдал деньги на дорогу — точную сумму, никакого задатка. Теодор не был настолько авторитетным специалистом в своей области, чтобы требовать деньги вперёд. Если уж начистоту, это был первый заказ за месяц, и он был не в том положении, чтобы придираться. Глаза клерка оставались такими же серыми и невыразительными. — Мы не продаём билеты в Патройю. Пассажирские поезда туда не ходят. — Армейский бронепоезд ежедневно возит туда припасы и корреспонденцию. Там есть пассажирский вагон. Мне нужен билет на него. — Мы не продаём билеты в Патройю. Обращайтесь в Адмиралтейство. Теодор почувствовал, что начинает злиться. — Послушай, приятель, мне нужно попасть в Патройю. В крепость открыт доступ гражданским лицам, я знаю это точно. Просто продай мне этот проклятый билет, и не будем терять время. — Мы не продаём билеты в Патройю. Клерк откинулся на спинку стула, демонстрируя, что разговор окончен. Неподвижный, невозмутимый. Теодору вдруг показалось, что перед ним автоматон из числа тех, что развлекают богатую публику, играя на скрипках на светских приёмах. Но нет — это был человек, просто ему всё было безразлично. Патройя? Мы не продаём билеты в Патройю. Следующий. Теодор несколько раз вздохнул, прогоняя раздражение. Заказчик предупреждал, что такая проблема наверняка возникнет, и объяснил, что с ней делать, но Теодор надеялся, что хотя бы в этом ему удастся обойтись без чужой помощи. Не удалось. — Послушайте, вот моя визитная карточка. Мне действительно нужно попасть в Патройю. Теодор постарался тоном выделить последние слова, протягивая вперёд маленький прямоугольник. Дешёвый серый картон, ровные чёрные буквы. «Теодор Адельман, частный сыщик». Адрес конторы, номер почтового абонентского ящика. Когда-нибудь он накопит денег, и туда добавится номер телефонного аппарата. Когда-нибудь. Вокруг картонки была в несколько слоёв намотана тонкая белая нить, на лицевой стороне карточки она была завязана в сложный узел. Почему-то на этот узел не хотелось смотреть, одним своим видом он вызывал короткие приступы тошноты и головной боли. Такими же узлами были завязаны сети в одном из районов Старого Порта. Весь город знал, кто делает такие сети и зачем. Клерк впился взглядом в узел на картонке, потом снова поднял глаза, и Теодор впервые увидел в них какую-то эмоцию. Не заинтересованность. Скорее опасение. — Очень хорошо. Бронепоезд отправляется через сорок минут с четвёртой платформы. Полагаю, у вас есть пропуск в ту часть вокзала. Клерк протянул руки к кассовому аппарату, и тот сразу зазвенел, многочисленные медные рычажки и шестерёнки начали двигаться сами собой. Должно быть, механизм приводила в движение паровая машина где-то в недрах здания через систему шкивов и передач, раз клерку не пришлось самому крутить ручку. Он нажал на несколько кнопок, повернул какой-то рычаг, и машина застрекотала тонкими иглами, выбивая на картонке билета причудливый перфорированный узор. Клерк сгрёб деньги, аккуратно пересчитал, затем передал Теодору билет. На билете не было ни единой буквы, только неровные ряды отверстий для механического кондуктора. Теодор коротко кивнул, забрал билет и направился к выходу. Рабочие со скамеек проводили его долгими взглядами. Ему хотелось поскорее отсюда убраться. В этом помещении он казался самому себе мухой, пойманной в застывающей капле янтаря. Кажется, ещё немного — и он останется тут навсегда, будет вечно ждать поезда, который никогда не придёт, будет глядеть в глухую стену и обмениваться с другими такими же мухами пустыми, ничего не значащими фразами. Улица встретила его холодом, и Теодор поднял воротник пальто. Несмотря на дневное время, фонари у входа горели, безнадёжно силясь разогнать осенний тусклый полумрак. Небо затянули тяжёлые низкие тучи. К вечеру будет дождь, а может, и снег. Теодор надеялся, что к тому моменту он будет уже далеко от Кетополиса. Кетополис. Теодор не любил этот город. Город был полон злобы и бессмысленной жестокости, он всегда поворачивался своей тёмной стороной к тем, кто не умел зубами выдрать свой кусочек удачи. Всю свою жизнь Теодор учился этому непростому искусству, но, кажется, так в нём и не преуспел. Кажется, было что-то ещё, какие-то светлые моменты, погоня за мечтой, борьба за какую-то важную цель — но сейчас он ничего из этого не мог вспомнить. Погода навевала сплин и беспричинную грусть, и они заполнили память Теодора целиком. Зябко передёрнув плечами, он направился вдоль здания вокзала к боковому входу, ведущему к военным складам и к четвёртой платформе, надёжно изолированной от досужей публики. Бронепоезд стоял под парами, и солдаты торопливо грузили в него массивные деревянные ящики с трафаретным кальмаром на пломбах. Бронепоезд был похож на длинную многосуставчатую черепаху — низкий, приземистый, покрытый тяжёлыми броневыми плитами, усеянный по всей длине короткими стволами пулемётов и приплюснутыми орудийными башенками. Труба паровоза возвышалась над поездом, как церковная колокольня, и из неё шёл густой чёрный дым. К счастью, ветер относил дым в сторону, и воздух был относительно чистый — насколько может быть чистым воздух на железнодорожном вокзале, где со всех сторон дымят и скрежещут механизмы грузовых кранов и тяжёлых поворотных платформ. Документы, которые предоставил заказчик, сработали идеально, постовые на КПП не задали ни единого вопроса. Теодор не знал, были ли документы фальшивыми, и не хотел этого знать. Если подумать, всё это было неудивительно. Судя по последним новостям, только безумец мог пожелать попасть сейчас в Патройю. Остенвольф готов был начать штурм в любой момент, и весь Кетополис гадал: выстоит ли рубеж? Если нет, вряд ли хоть кто-нибудь сумеет уйти оттуда живым. Военный с сержантскими нашивками у входа в пассажирский вагон требовательно протянул руку, Теодор отдал ему билет. Несколько оборотов ручки, и механизм кондуктора коротко звякнул колокольчиком. Сержант кивнул, и Теодор зашёл в вагон. Вагон был обставлен с военной простотой. Несколько деревянных сидений, часть из них заняты офицерами, возвращающимися из увольнительных. Интересно, как много офицеров Патройи при первой возможности растворяются в трущобах Кетополиса в эти дни, забыв про устав и присягу? Теодор предпочитал об этом не думать. Тусклая лампочка Эдисона без абажура под потолком. Окна забраны броневыми заслонками с маленькими смотровыми прорезями, через которые мало что можно разглядеть. Теодор сел у окна и выглянул в прорезь. Сквозь толстое грязное стекло он увидел стену военного склада и кусочек железнодорожной насыпи. Всё это было сырым, холодным и бесцветным и отдавало каким-то совершенно особым духом безнадёжной тоски. Теодор отвернулся и стал разглядывать своих попутчиков. Офицеры Патройи на первый взгляд могли показаться обычными людьми — суровые усталые мужчины, короткий отдых не мог стереть печать постоянного напряжения с их лиц — но если присмотреться ближе, можно было увидеть что-то ещё. Особый блеск глаз. Особые складки в уголках губ. Они все знали, что их ждёт. Они все были смертниками. Маньяками, психопатами особого сорта, готовыми драться до последнего с неизмеримо сильнейшим врагом. Теодору показалось, что такое выражение лиц ему знакомо, что он уже видел подобное когда-то давно, но он не смог вспомнить. Он встретился взглядом с одним из офицеров и торопливо опустил глаза. Такого взгляда он не мог выдержать. В нём был ледяной холод Стикса, где Харон уже заждался на берегу своих будущих пассажиров. Свисток паровоза ознаменовал отправление, и Теодор торопливо порылся в карманах, проверяя, всё ли на месте. Документы, деньги, перочинный нож, маленький набор отмычек. Всё, что может ему понадобиться. Он не собирался задерживаться в Патройе надолго. Найти цель. Убедить или заставить его вернуться в Кетополис. Передать заказчику. Получить обещанную плату. Просто, как текст на бумаге. Что может пойти не так? Теодор снова взглянул в окно. Угрюмые громадины складов медленно поползли назад, ускоряясь с каждым мгновением. Что угодно может пойти не так. В его работе никогда не бывает простых задач. Уж это он успел твёрдо усвоить за прошедшие годы. Теодор склонил голову к плечу, прикрыл глаза. Вряд ли ему удастся поспать следующей ночью. Следовало использовать каждое мгновение для отдыха. Старая привычка. Откуда? Он не помнил. Он слишком устал думать, сличать факты, отбрасывать версии, заниматься давно опротивевшей дедуктивной работой. Теодор погрузился в волны ненадёжной памяти, в поток настоящих и выдуманных образов, и уже через минуту погрузился в беспокойный сон, и громкий перестук колёс вплетался в его сны далёким едва слышным эхом. Теодор бежит по брусчатке мостовой. Вокруг — переулок лабиринтов Стаббовых Пристаней. Трущобы. Прибежище бедняков и бандитов всех мастей, смертельная ловушка для любого, если не знать, как обойти её острые углы. Теодор знает. Это знание он впитывал долго и старательно, как губка, упавшая в нефтяную лужу и насквозь пропитавшаяся густой чёрной жижей. Это отравленное знание, тёмное, мрачное, но жизненно необходимое для его профессии — после того, как Канцелярия вышибла его на улицу без единого пенни. Он знает. В руке тяжёлый девятизарядный револьвер. На этих улицах он не является гарантом безопасности, скорее — вызовом, перчаткой в лицо здешним обитателям. В любую другую ночь, любую, кроме этой. Вдалеке гремят выстрелы, слышны отрывистые команды. Морская пехота проводит облаву. Теодор работает вместе с ними и в то же время — против них. Ему нужно перехватить то, что они ищут. Маленькую резную шкатулку из красного дерева. Главный приз. Это не просто заказ. Это просьба старого друга, лучшего друга, а значит, отступать сегодня нельзя. Теодор бежит. За поворотом улицы — трое в дыхательных масках. Подземники. Теодор не видит, есть ли у них оружие, но это не имеет никакого значения. Только не сегодня. Сегодня все, кто не спрятался глубоко в укромные норы, и на ком нет синей формы морской пехоты — враги. Три выстрела сливаются в один протяжный звук, и чёрные облитые дождём фигуры падают, разбрызгивая грязь. Теодор бежит мимо, не удостоив их ни единым взглядом. Он знает дорогу. За последние два дня он изучил её досконально, прошёл этим путём много раз, запоминая повороты и едва заметные ориентиры. Кровь стучит в висках: тутух-тутух, тутух-тутух. Как колёса поезда, идущего на большой скорости. Теодор трясёт головой, отбрасывая наваждение. Расслабляться нельзя. Только не сейчас. Улицу заполняет яркий свет электрических фонарей. Теодор замирает, подняв руки высоко над головой. В правой руке револьвер, нет времени бросить его на землю. Луч фонаря скользит по его фигуре, останавливается на ярко-алой повязке на рукаве. На повязке — кальмар, заключённый в белый круг. Солдаты подходят ближе, грубый голос требует документы. Теодор осторожно тянется левой рукой в карман пальто, в правой — револьвер, двигать ею нельзя, иначе сразу схлопочешь пулю. Он знает правила игры. Бумага переходит из рук в руки. Командир патруля пробегает глазами чернильные строчки, фиолетовую печать криминальной полиции, затем возвращает бумагу с недоверчивым кивком. Теодор осторожно опускает руку с револьвером, прячет документ в карман, медленно идёт вперёд. Он спиной чувствует, как винтовки провожают его хищными дулами. Потом он слышит за спиной шум — гардемарины разглядели трупы подземников. Теодор замирает, это мгновение смертельного риска, но ничего не происходит. В него не стреляют. Пальцы едва заметно дрожат, когда он перезаряжает револьвер. Вдалеке раздаётся взрыв. Это двери склада, сапёры позаботились о тяжёлых замках. Ещё это означает, что он рискует опоздать. Теодор снова переходит на бег. Следующая улица — это поле боя. Она усеяна телами. Двое морских пехотинцев, не меньше десятка громил Гибкого Шульца. Их не готовили к войне, они не знали, что это такое — настоящий штурм, когда работает обученный взвод. Теодор знает. Он быстро обводит взглядом улицу: вот тут сидели в засаде стрелки, отсюда пришли солдаты. Сколы кирпичей на стенах рассказывают короткую и кровавую историю яростной перестрелки. Теодор бежит дальше. Дыхание перехватывает, он давно не занимался спортом и совсем потерял форму. Когда он выбегает на площадь перед складом, там всё уже кончено. Солдаты на руках выносят трупы. Теодор сжимает в кулаке бумагу и сразу отдаёт её ближайшему патрульному, чтобы сэкономить время. Секундная задержка, и он идёт вперёд, тяжело дыша. Похоже, это поражение. Цели нет среди мертвецов. Видимо, Дикий Ирландец сумел уйти — или засел сейчас где-то в глубине склада, заняв глухую оборону, и солдаты вот-вот забросают его динамитными шашками. Он не успел. Потом Теодор видит среди мёртвых тел одно, знакомое ему слишком хорошо. Он медленно подходит к покойникам, уложенным в аккуратный ряд, и опускается на колени, не в силах больше стоять на ногах. Капли дождя скатываются по лбу и вискам лейтенанта Густава Фалька. Маленькая дырочка от пули в середине лба кажется ненастоящей, нарисованной чернильным карандашом, и только лужа крови, смешанной с дождевой водой, подтверждает: он действительно мёртв. Теодор протягивает руку, чтобы поправить растрёпанные волосы Фалька, и тут же отдёргивает. Этот человек был ему как брат. Самый близкий, самый надёжный, единственный во всём Кетополисе, кому он действительно мог верить безоглядно. На слёзы нет сил. Теодор поднимает голову вверх, в пелену дождя, и поток воды заливает его лицо, стирая все мысли и чувства. Не способный больше сдерживать себя, Теодор кричит, кричит так, как не кричал никогда, — и просыпается. Вагон бронепоезда. Офицеры Патройи отводят глаза. Им не привыкать к тому, что люди кричат во сне. Наверняка у каждого из них есть своя история, в которой ничуть не меньше крови. Крови? Теодор ловит эту мысль за хвост, но она исчезает, не позволяя додумать себя до конца. Что ему снилось только что? Он не помнит. Проклятье. Проклятые сны. Проклятый город. Проклятая жизнь. Теодор склоняет голову к плечу, стараясь изобразить, будто он снова заснул. Наивный фокус, но он срабатывает. Никто не пытается к нему подойти и заговорить. Сделай вид, что ты спишь. Вдох. Выдох. Стук колёс сливается в убаюкивающую мелодию. Пусть сердце немного успокоится. Вдох. Выдох. Спи. Ещё далеко. Просто спи. Теодор снова проснулся, когда поезд выезжал из тоннеля. Гранитные стены отражали стук колёс, сливаясь в гулкий барабанный бой. Попутчики уже снимали с полок одинаковые армейские чемоданы из китовой кожи — значит, поезд почти на месте. Теодор выглянул в смотровую прорезь. Ничего нельзя разобрать сквозь густой белый туман. Печально знаменитый туман Патройи. Воздух в вагоне стал заметно более влажным. Маленькая печка в конце вагона не могла прогнать эту влагу, она уже начала оседать на стенах вагона, на сиденьях, на лицах и одежде. Патройя. Патройя. Теодор постарался вспомнить всё, что знал об этой крепости. Единственный перевал через горную гряду, отгораживающую жерло давно спящего вулкана. Колоссальное горное кольцо, занимающее не меньше половины острова. Там, внизу, где когда-то бурлили потоки раскалённой лавы, сейчас цвели и разрастались дикие джунгли. Они не знали морозов круглый год. Многочисленные гейзеры и горячие источники обильно снабжали их теплом, и пар поднимался вверх, смешивался с холодными морскими ветрами, а затем превращался в туман. Дикари жили там, ничего не зная о внешнем мире, полагая свою маленькую затерянную долину центром всей известной им вселенной. Патройя запирала их в горной ловушке, как пробка запирает бутылку шампанского. И как пробка вылетает из бутылки с громким хлопком, точно так же Патройе предстояло вскоре разлететься на мелкие осколки, выпуская накопившееся внизу давление. Остенвольф старательно нагнетал это давление, раздавая дикарям винтовки, собирая боевые автоматоны из деталей, которые монгольфьеры контрабандистов доставляли ему через горную гряду. Ловушка. Вся долина была ловушкой, и крепость тоже была ею. Все понимали это. Генерал Остенвольф, очевидно, понимал это даже лучше других. Поезд медленно снижал ход. Теодор потянулся, протёр глаза. Вот-вот должен был настать момент, когда ему следовало приступить к настоящей работе. Железнодорожная платформа Патройи напоминала муравейник. Солдаты торопливо разгружали грузовые вагоны, как будто боялись куда-то опоздать. Оглушительно шипел паром грузовой кран. На Теодора никто не обращал внимания. Он вышел из вагона, оглянулся вокруг. Его попутчики расходились в разные стороны, не глядя по сторонам, каждый знал, где его место в этом сложном упорядоченном хаосе. В стороне от поезда несколько боевых автоматонов переминались массивными стальными ногами, испуская клубы чёрного дыма. Они были бы похожи на странно исковерканные скелеты из музея естествознания, если бы когда-нибудь природа потрудилась создать таких причудливых существ. Приземистые, кряжистые; суставчатые ноги много длиннее пузатого бронированного туловища. Толстые нескладные руки, скрывающие в своих недрах крупнокалиберные пулемёты. Маленькие головы, забранные броневыми заслонками, трубы паровых машин за правым плечом. Автоматоны чего-то ждали, отрабатывая неведомую программу, и Теодор посчитал за лучшее держаться от них подальше. Кто знает, какие приказы были отпечатаны на их перфолентах местным комендантом, нашедшим в безнадёжном отчаянии шальную храбрость. Теодор подошёл к ближайшему офицеру, который казался чуть менее занятым, чем все прочие, и спросил, где ему найти Эдгара Кесселя. Ему показалось, что офицер чуть заметно скривился при звуке этого имени, но, впрочем, это можно было легко списать на гримасу холода. Офицер указал рукой направление, и Теодор пошёл вперёд. Даже в сумерках и в густом тумане Патройя поражала своим видом. Это был не просто лабиринт зданий — это был оживший кошмар безумного архитектора. Стрельчатые арки, контрфорсы, высокие узкие окна в цветных витражах — всё это уместно бы смотрелось в соборе святого Ионы, но никак не в военном форте, затерянном на самом краю мира. И химеры, конечно же. Все крыши были ими усеяны. Химеры скучали, смеялись, плакали, дрались, занимались любовью — всё, что только можно изобразить в камне и металле. Теодор не мог понять, как архитектору позволили вложить столько денег и сил строителей в эту незначительную крохотную точку на карте, где никто не сможет оценить по достоинству размах такого труда. Наверное, это навсегда останется для него неразрешимой загадкой. Химеры провожали его взглядами, скалились со скатов крыш, и Теодор почувствовал себя неуютно. Безумное место. Как раз подходящее для здешних безумных людей. Пройдя мимо угрюмого здания из чёрного камня, похожего на готический собор в миниатюре, Теодор вышел к границе крепости. Впереди возвышалась стена, массивные стальные ворота были заперты на несколько мощных засовов. Именно здесь будет решаться судьба Кетополиса уже очень скоро, Теодор в этом не сомневался ни минуты. Впрочем, ворота были ему не нужны. Повернув на незаметную боковую тропинку, Теодор прошёл между плотно стиснутыми стенами складов и вышел к военному кладбищу. Кладбище Патройи находилось на маленьком скальном выступе, нависающем прямо над далёкими джунглями. Оно располагалось за краем стены. Отсюда шум крепости был почти не слышен — туман очень хорошо заглушал все звуки. Совсем близко отсюда маршировали солдаты, свистела паровая машина грузового крана, разгружая прибывший из Кетополиса бронепоезд, лязгали металлическими суставами автоматоны, — а тут царили тишина и покой. На самом краю скалы, за рядами одинаковых могильных плит, стояла одинокая фигура в синем мундире морской пехоты. Человек глядел вниз, в джунгли под ногами, хотя вряд ли мог что-нибудь отсюда увидеть. Теодор подошёл ближе. — Добрый вечер, Эдгар. Человек обернулся. Пронзительные серые глаза, вздёрнутый нос, маленький шрам на чисто выбритом подбородке. Лицо без возраста, застывшее где-то между двадцатью и тридцатью годами много лет назад, и не способное больше меняться. Человек не казался удивлённым. — Здравствуй, Тео. Я ждал, что ты придёшь. — Сегодня ведь годовщина. Теодор взглянул в глаза гардемарину. Ему очень не хотелось врать. Не сейчас, не с этим человеком. К счастью, молчания оказалось достаточно. — Так тебе удалось что-то вспомнить? Теодор опустил взгляд. Его и Эдгара сейчас разделяла единственная могильная плита, и он легко мог прочитать надпись на ней. «Густав Фальк, 1860–1889. Спи спокойно, верный друг и надёжный товарищ. Ты верил в мечту и сумел до неё дойти». — Увы, Эд. Я знаю о том, что случилось тогда, только из чужих рассказов. Боюсь, что мои собственные воспоминания о тех событиях потеряны для меня навсегда. Гардемарин передёрнул плечами. — Ты знаешь, Тео… Иногда я тебе завидую. Конечно, провалы в памяти — это тяжёлый недуг, и он сломал твою карьеру, но… Как бы я хотел иногда иметь возможность забыть. Теодор бросил быстрый взгляд на лицо собеседника. Неужели это слеза? Нет, просто туман капельками оседает на лице. Всего лишь туман. Ничего больше. Эдгар отвернулся и уставился вдаль, в едва различимое серое полотно джунглей далеко внизу. В сумерках оно казалось однородным и бесцветным, как осеннее море. Теодор снова опустил взгляд на могилу. Только теперь он обратил внимание, что у основания каменной плиты лежит букетик цветов — нежных белых эдельвейсов. Теодор знал, что эдельвейсы растут только на самой вершине, высоко над Патройей. Должно быть, Эдгар Кессель потратил сегодня несколько часов, чтобы туда добраться и вернуться назад. Теодор присел на маленькую каменную скамейку и извлёк из внутреннего кармана металлическую фляжку. — Выпьешь? Настоящий галлийский коньяк. Я слышал, тут такого не достать. Эдгар подошёл ближе и сел рядом. Теодор сделал глоток и передал фляжку собеседнику. — Я не буду ходить вокруг да около, Эд. Мне поручили вытащить тебя отсюда. Доставить в Кетополис. Эдгар наградил Теодора долгим пронзительным взглядом. — Кто поручил? — Я не знаю. Эти люди как-то связаны с Плетельней, но это всё, что мне удалось выяснить. По крайней мере, они не желают тебе зла. Просто хотят задать несколько вопросов. — И поэтому они отправили сюда именно тебя? Теодор помолчал, глядя вдаль. — Извини, Эд. Я знаю, что не имею права тебя так называть. Такое имя — оно для очень близких людей. Мне говорили, что мы были когда-то боевыми товарищами, но я совсем ничего не могу вспомнить. Мне часто снятся сны… Кажется, в этих снах я вижу тебя — и других, кого я знал в своей прежней жизни. Но я не могу вспомнить эти сны. Они исчезают, стоит мне только раскрыть глаза. Они помолчали. Фляжка несколько раз перешла из рук в руки, с каждым разом становясь немного легче. — Но ты знаешь, что случилось тогда? Теодор кивнул. — Да. Я знаю. Он вспомнил всё, что ему говорили. Неудачный рейд. Множество бесполезных жертв. Типичная история для Кетополиса. — Я знаю. Снова повисло долгое молчание. Эдгар сделал несколько глотков, передал фляжку Теодору. — Всё равно я рад, что ты здесь. Не так уж много из ныне живущих людей были там, немногие видели это собственными глазами. Фальк был бы рад, что ты пришёл. Поднялся ветер, Теодор поднял воротник пальто и зябко повёл плечами. — Так ты поедешь со мной? Вряд ли тут удивятся ещё одной пропаже. Я слышал, многие офицеры бегут сейчас из Патройи, и комендант закрывает на это глаза. Эдгар некоторое время молчал, глядя вдаль, и мысли его были где-то далеко. — В чём-то ты прав, конечно. Патройя всегда была прибежищем неудачников. Мусорным ведром Флота, если можно так сказать. Ссылкой для провинившихся вроде меня. Никто не удивится, если мы струсим. Но бежать? Стал бы ты бежать на моём месте? Эдгар бросил на Теодора быстрый острый взгляд. — Ты знаешь, Тео… Ты этого не помнишь, но однажды ты спас мне жизнь. Давно, ещё до Вивисектора. — До Вивисектора? — Ах да, тебе наверняка об этом не рассказывали. После Фалька ты был сломлен, Тео. Был на грани, и я не знал, как тебя спасти. Никто не знал. Эдгар помолчал. — А Вивисектор всегда чинил то, что сломано. Он нашёл тебя и починил, как умел. Маленькая машинка в твоей голове. Я думаю, ты уже давно не слышишь, как она тикает. Но если прислушаться, даже отсюда можно различить её звук. Оба замолчали. Теодор не чувствовал никаких эмоций. Вивисектор? Где-то на самой грани сознания он всегда это знал. Это знание спало, погребённое под грузом мыслей и вечно меняющихся образов в его памяти, но сейчас вышло на поверхность — и Теодор мгновенно понял, что это правда. Он даже не удивился. Это действительно многое объясняло. Он прислушался, стараясь уловить тиканье, о котором говорил Эдгар, но ответом ему была тишина. — Что она делает, эта машина? — Скрывает воспоминания, которые причиняют тебе боль. Прячет их от тебя самого. Ты знаешь, Тео, первое время мне казалось, что это панацея. Что это единственное, что могло тогда тебя спасти. Потом я понял: нет. Но было уже слишком поздно. Прости, Тео. Мы ничего не могли поделать. Теодор сделал несколько глотков из фляжки, и коньяк обжёг горло, проваливаясь в пищевод. Он не чувствовал опьянения. Он вообще не чувствовал сейчас ничего. — Так вот, я начал рассказывать… Однажды ты спас мне жизнь. Там, внизу. В джунглях. Ты дрался, как тигр, чтобы вытащить меня оттуда, и я никогда этого не забуду. Я у тебя в долгу, Тео. А я всегда возвращаю долги. Эдгар повернулся к Теодору, легонько улыбнулся краешками губ. — У тебя глаза смыкаются, приятель. Это всё здешний воздух. Туман навевает сон, а если позволить ему — приносит снизу целый букет болезней. Патройя потеряла из-за проклятого тумана куда больше солдат, чем из-за нападений дикарей — даже после того, как их возглавил Остенвольф. К этому воздуху нужно привыкнуть. Поспи. Я разбужу тебя, когда наступит время. Теодор хотел сказать, что спал всю дорогу, что он совершенно не чувствует сонливости — но вместо этого тяжело опёрся на спинку скамейки и сомкнул глаза. Эдгар был прав. Всё вместе — туман, тяжёлый груз внезапно всплывших воспоминаний, резкий вкус коньяка и накопившаяся за долгие дни усталость — всё это навалилось сейчас на Теодора, как мешок с мокрым песком, этот песок горел под веками, клонил голову вниз, и Теодор сам не заметил, как действительно задремал. Эдгар аккуратно поправил шляпу Теодора, надвинув её ему на самые глаза, а затем снова уставился вдаль, закурил папиросу, и дым смешался с туманом, растворяясь в его причудливых узорах. Теодору девять лет, и он стоит у постели умирающего отца. Вокруг суетятся врачи и сиделки, но это бесполезная, нарочитая суета. Все вокруг знают, что неизбежно должно вот-вот произойти. Все, включая старика на древней, как сам Кетополис, деревянной кровати с пыльным балдахином. Старик с трудом поднимает руку и хватает Теодора за маленькую потную ладошку. Теодору не хочется быть здесь. Он ещё не понимает, что значит это слово — смерть — он не хочет этого понимать. Его ждёт непрочитанный графический роман про капитана Морского Грома, там Гром как раз проник в самое логово бирманских диверсантов. Там интересно, там кипят страсти, и юные красотки ждут своего спасителя. А тут угрюмый старик, который почти не уделял ему внимания на протяжении всей своей скучной жизни, вдруг пытается что-то сказать, и у всех вокруг важные и торжественные лица, как на воскресной службе в церкви святого Ионы. Теодор наклоняется к постели отца, чтобы услышать, что тот говорит. С губ старика срывается едва слышный шёпот. «Найди… мечту…» — шепелявит старик. Это так непохоже на всё, что он говорил прежде, что Теодор вдруг замирает, стараясь уловить каждый звук. Вдруг кажется, что это очень важно, что ничего важнее не может быть на свете. «Найди… Мечту… Следуй за ней… Никогда не смей… Её… Предавать…» Старик падает, обессиленный, врач меряет ему пульс, пожилая сиделка в белом одеянии торопливо несёт свежий компресс, и Теодора вдруг отталкивают от постели, заслоняют ладонями его глаза, и он понимает: что-то случилось. Что-то ужасное. Он не знает, что, но вдруг предательский комок подкатывает к горлу, и он начинает плакать навзрыд, отворачивается, бежит вдаль по коридору, чтобы никто не видел его позора. Он прячется в маленькой кладовке, где никто не сможет его найти, и там отдаётся на волю слёз, которые всё текут и никак не хотят остановиться, а он всё не может понять, откуда они взялись. Сон тает в туманной дымке, но Теодор не просыпается. Одинокая слеза скатывается по его щеке, и он засыпает крепче, пытаясь плотнее завернуться в отсыревшее пальто. Эдгар поворачивает к нему голову, затем зажигает новую папиросу и глядит на циферблат карманных часов. Кладбище молчит, и даже от крепости не доносится ни звука. Это ещё не затишье перед бурей. Это просто глубокая ночь. Эдгар затягивается, и тонкий столбик пепла падает вниз, короткими искорками рассыпаясь на могильной плите. Теодор проснулся от толчка в плечо. Встряхнул головой, несколько раз моргнул, пытаясь понять, как долго он спал. Руки и ноги затекли, влажный холодный туман проник под одежду, пропитав её насквозь. Теодор встал со скамейки, взмахнул руками, пытаясь согреться. Не хватало только подхватить тут простуду. Эдгар стоял рядом, глядя на циферблат часов. Теодор заглянул ему через плечо. Шесть часов утра. Он проспал почти всю ночь. Надо же! Должно быть, дело в коньяке. Надо меньше пить на работе. Сколько раз он давал себе такой зарок? Много. Слишком много раз. — Пойдём, Тео. На платформе сейчас никого нет. — Предлагаешь пробраться в поезд? Думаешь, нас там не найдут? — Поезд давно ушёл. Теодор почувствовал внезапный прилив ужаса. — Как ушёл? По расписанию он отправляется отсюда в девять утра! — Сегодня он нарушил расписание. Не беспокойся. Там есть дрезина, как раз на случай особой необходимости. Я знаю, где она хранится и как ею управлять. Эдгар размашисто зашагал в сторону, и Теодор последовал за ним, засунув руки в карманы. Ткань карманов отсырела и была неприятно холодной, но всё же так было чуть-чуть теплее. Выходя за ворота кладбища, Теодор бросил последний взгляд назад. Сквозь туман он ничего не смог разобрать. Где-то там оставалась могила лейтенанта Фалька, но её было уже не видно. Мрак поглотил её, как подозревал Теодор — навсегда. Обратный путь к платформе показался ему короче. Возможно, Эдгар просто знал короткую дорогу, а может, Теодор в прошлый раз невнимательно глядел по сторонам. Он больше не чувствовал на себе взглядов гаргулий. Должно быть, они тоже спали, может, даже видели сны. Ему не хотелось об этом думать. Они не встретили на всём пути ни одного человека. Теодору это показалось странным: неужели в крепости совсем нет часовых? Он едва поспевал за Эдгаром и не хотел нарушать тишину вопросами, но на всякий случай осторожно оглядывался по сторонам. Железнодорожная платформа была совершенно пуста. Бронепоезд действительно ушёл, о нём теперь напоминала только замершая без движения громада грузового крана. Эдгар уверенно подошёл к дверям одного из ангаров, куда уходили металлические полосы рельсов, вынул из кармана ключ и принялся возиться с замком. — Я вижу, ты заранее подготовился, Эд. — Нет, Тео. Просто совпадение. Хранить ключ от этих ворот — это моя обязанность. Считай, что нам повезло. Навалившись на тяжёлую створку ворот, Эдгар начал сдвигать её в сторону. Теодор подошёл ближе, подставил плечо, и вдвоём они быстро освободили проход. В глубине ангара действительно стояла дрезина с пузатым паровым двигателем давным-давно устаревшей конструкции. Она была едва видна в свете одинокого фонаря на железнодорожной платформе. Эдгар уверенно направился вглубь ангара, Теодор услышал лязг механизмов. — Машине понадобится несколько минут, чтобы разогреться как следует. Не беспокойся, Тео, ты успеешь. — Успею? Что-то должно случиться? Эдгар обернулся, и белки его глаз тускло сверкнули в темноте ангара. — Сегодня Остенвольф пойдёт в атаку. Контрабандисты переправили к нему последнюю партию запчастей. Разведка Флота на что-то всё-таки годится, Тео. Мы за неделю знали эту дату. Думаю, он выступит с утренней побудкой. Через час, или что-то вроде того. Теодор сглотнул. — Тогда почему здесь никого нет? Я не верю, что никто не попытался бы улизнуть в последний момент. Я знаю людей, Эд. Может, я и не помню многого, но кое-что я всё-таки соображаю. Паровая машина дрезины вдруг кашлянула едким дымом и ритмично застучала, постепенно набирая обороты. Эдгару пришлось повысить голос, чтобы её перекричать. — Именно поэтому поезд уже ушёл. Битком набитый солдатами. Остались только добровольцы. Приказ коменданта. — Что? Теодору показалось, что он ослышался. Оставить крепость без гарнизона в такой момент? Кажется, весь мир вокруг окончательно сошёл с ума. Эдгар повернул ручку на приборном щитке, и дрезина медленно сдвинулась с места в направлении к выходу из ангара. Теодор торопливо запрыгнул на неё, оказавшись с Эдгаром лицом к лицу. — Что это значит, Эд? Что, кит побери, происходит? Эдгар взглянул ему прямо в глаза, и Теодор вдруг увидел в них то же выражение, которое уже успел заметить в лицах здешних офицеров. Отчаяние — и огонёк безумия в глубине глаз. — Я говорил, что я у тебя в долгу. И я возвращаю долг. Ты уедешь отсюда, а я останусь. Патройя принимает бой. — Что? Ты сошёл с ума! Это безнадёжно! Вы все погибнете! Эдгар кивнул, и на его лице появилась улыбка. Даже не улыбка — оскал. С такими оскалами тигры в джунглях бросаются на врага, когда уже слишком поздно прятаться и оценивать силы. — Когда-то у тебя тоже была мечта, Тео. Ты забыл о ней, пусть и не по своей вине. Может, когда-нибудь ты вспомнишь. Я надеюсь, что когда-нибудь ты вспомнишь. А я не забыл. У нас, у тех, кто решил остаться, одна общая мечта на всех. Победить хотя бы раз в этой несуразной жизни. — Как? Как вы надеетесь победить, у вас же нет ничего! Вас бросил собственный гарнизон! Одумайся! Бежим, пока ещё есть такая возможность! Эдгар покачал головой. — Нет. У нас есть всё, что нужно. Мы примем бой. Мы заставим Остенвольфа вытянуть из джунглей все резервы, бросить каждого солдата и каждый механизм на стены этой несчастной крепости, и тогда комендант приведёт в действие свой последний план. Голос Эдгара сейчас гремел над каменными плитами железнодорожной платформы, гардемарин почти кричал, и Теодор понимал: если бы рядом оказался сейчас хотя бы один из здешних солдат, вдвоём можно было бы попытаться остановить безумца. Но вокруг не было никого. — Десять тысяч тонн кристаллического мелинита в подвалах Патройи, Тео. Сотня метров медного провода, и электрический детонатор в кабинете коменданта. Этого хватит каждому из них. Патройя остановит врага, какой бы ни оказалась цена. Моя последняя мечта, Тео. Умереть — но всё-таки победить хоть однажды. Одна мечта, которой всё-таки суждено стать историей. Эдгар спрыгнул с медленно едущей дрезины на платформу, взмахнул рукой в прощальном салюте. — Я рад, что всё-таки успел повидать тебя, Тео. Прости, что не смог тебе помочь. Дрезина удалялась всё дальше, и Теодор понимал, что совершенно ничего не может сейчас сделать. Он просто стоял и смотрел, как склады и стены Патройи уходят назад по мере того, как дрезина набирала ход. Эдгар вдруг сделал несколько шагов вперёд и крикнул, приложив руки рупором ко рту, так что Теодор отчётливо услышал его, хоть их уже и разделяла приличная дистанция. — Мы победим, Тео! Пусть Кетополис услышит, как рубеж неудачников принимает свой последний бой, и может быть, однажды этот город всё-таки вспомнит наши имена! Дрезина повернула на стрелке, и стена склада заслонила фигуру Эдгара. Теодор потерянно смотрел вдаль, на удаляющиеся фонари Патройи, пока железнодорожный тоннель не скрыл их окончательно. Теодор сидел на скамейке у двигателя дрезины и смотрел на небо. Здесь, с другой стороны горной гряды, тумана уже не было, и он отчётливо мог видеть звёзды. Очередное задание обернулось неудачей. Он не мог вспомнить подробностей, память снова обманывала его, скрывая и путая прошлое, превращая его в подобие исцарапанной граммофонной пластинки. Кажется, были какие-то люди, с которыми он говорил, какие-то поступки, которые он совершил или хотел совершить? Он не помнил. Теодор зажёг папиросу, прикрываясь ладонью от пронизывающего ночного ветра. Всего лишь ещё один день, который закончился ничем. Ещё один день из его пустой и никому не нужной жизни. Теодор Адельман медленно курил и смотрел на звёзды. Он возвращался в Кетополис.