So what do i do with it?

Ворох коричнево-синего Криденс сбивает Ньюта с ног. Ну, как минимум, это делают листовки. Проклятье, они рассыпались! Ньют — восхитительная смесь коричневого, синего и неловкости. Нюхлер опять сбежал.

Когда мать их разбудила, снаружи было ещё темно. Резкий звук колокольчика эхом отдавался по всему дому. Криденс открыл глаза и неуклюже сел, заставляя себя проснуться. Это странное чувство, эта постоянная, бесконечная усталость. Тело ощущалось тяжелым и холодным, незавершённым, как будто он потерял конечность, необходимую для движения, для жизни. В глубине души он знал, что это страх съедает все силы и всю энергию, но решил на этой мысли долго не задерживаться. Бесчувственность — то, что помогает ему продолжать существование. Онемение чувств. — Ленивый мальчишка, — услышал он бормотание матери, спускаясь по лестнице уже полностью одетый и аккуратно причёсанный. Опустив голову как можно ниже, он ускорил шаг, чтобы сесть рядом с сёстрами, опасаясь рассердить мать настолько ранним утром. Завтрак проходил в молчании, поскольку никто не отваживался заговорить. Если они сидели, не поднимая головы, и говорили, только когда мать их о чём-нибудь спрашивала, было вполне терпимо. Криденсу говорить всё равно было не о чем. Как только мать закончила, они отправились мыть посуду, избегая её пронизывающего взгляда. Как минимум, Криденс делал всё возможное, чтобы не дать своему взгляду пересечься с её. За прошедшие годы он усвоил, что это излишне её провоцирует. — Листовки готовы, — провозгласила она и вручила каждому из них по стопке бумаги. — Нам стоит взять в помощь несколько сирот. А-а. Листовки. Пальцы ощутили жёсткий холод, когда он принял свою стопку, едва глядя на отпечатанные слова. «Новое салемское благотворительное общество». Мать ненавидела колдовство. Она не знала, что он был одним из грязных волшебников. Одним из тех уродов, которых она хотела бы всех до единого видеть мёртвыми. Но и знай она, небольшая была бы разница, подумал он. Мать его и без этого ненавидит. Выйдя на улицу вслед за сёстрами, он заставил себя не волочить ноги. Людям не нравятся листовки матери. Они не верят в колдовство и не знают об опасности. Они не знают, что Криденс мог бы убить их всех, если бы по-настоящему захотел. Колдовство было злом, но они не понимают этого, полагая его и всю их семью сумасшедшими. — Опять эти уроды Бэрбоуны, — бормотали некоторые при его приближении. Другие, особенно парни его возраста, открыто потешались над ним, выбивая листовки из рук и изредка «играя» с ним. Мать ненавидела дни, когда он приходил домой с пропитанным кровью воротником, придерживая нос. Кровь, видите ли, слишком трудно отстирывать. Не было большого смысла в том, что обычно после этого она делала так, что крови становилось ещё больше. Впрочем, он ни разу не упомянул об этом вслух. Он никогда ничего не говорил, когда мать была зла, потому что от этого становилось только хуже. Разойдясь с сёстрами в разные стороны, он почувствовал, как вниз по спине сбежало лёгкое покалывание. Застыв на мгновение, он оглянулся через плечо, но ничего не увидел. В душе осело разочарование. Он надеялся, что это снова приятный мужчина с тёмными глазами, Персиваль Грейвз, который, увидев шрамы на его руках, обещал скоро вернуться. Никто и никогда не говорил с Криденсом так, как он — ласково. Правда, когда взгляд этого человека скользил по нему, Криденс чувствовать себя неуютно, но всё что угодно было лучше, чем и дальше жить с матерью. Всё что угодно. Глубоко вздохнув, он продолжил идти по улице, обращаясь к любому, кто попадался ему на пути. Несмотря на то, что в большинстве случаев его игнорировали, он раздал уже четыре листовки, когда снова почувствовал это. Что-то преследовало его. Сглотнув, он попытался притвориться, будто не чувствует ничего необычного, и заставил себя не бежать от… Что бы это ни было. А затем он краем глаза увидел переулок между двумя домами и побежал. Он не смел обернуться и посмотреть, но, в конце концов, ему и не потребовалось. Что бы его ни преследовало, оно прыгнуло на него, и он закричал так, будто… Будто некий чёрный меховой шар крадёт его карманные часы. — НЮХЛЕР! Криденс как подкошенный рухнул у мусорного бака и сидел там, глядя, как… кот?!. убегает с его карманными часами. От стен проулка отразилось эхо шагов, но Криденс был слишком потрясен, чтобы разглядывать бегущего за пушистым вором человека. Пока упомянутый человек не поскользнулся на одной из листовок, которые Криденс даже не заметил, как рассыпал. С сильным грохотом ворох коричнево-синего неуклюже рухнул на землю, и Криденсу ничего не осталось, кроме как смотреть на яркую одежду и — стоило мужчине, подняв голову, встретиться с ним взглядом — в самые тёплые глаза, что он когда-либо видел. Время на мгновение замерло; Криденс забыл, как дышать, и лишился способности шевелиться. Судя по выражению на лице незнакомца, тот удивился. Он почти лежал, опираясь коленом о землю, а бледной ладонью — о грязную стену. Его взгляд нервно метался между листовками и Криденсом, а губы сложились в беззвучное «О!». — Э-э, — прохрипел незнакомец, а затем неловко кашлянул, отпустил стену и незамедлительно попытался сгрести все бумажки в кучу. — Он… э-э, он что-то украл? Украл у тебя? Криденс открыл рот, чтобы ответить, но слова застряли у него в горле, так что он просто кивнул, указывая на серебряную цепочку на жилете, которой вообще-то положено было крепиться к карманным часам. Незнакомец пробормотал «мерлиновы штаны» или что-то очень похожее, и поднялся на ноги, держа в руках неровную стопку листовок. — Э-э, — снова начал он, протягивая Криденсу листовки, и нервно обернулся через плечо, конечно же, в поисках вороватого… кота?!. — Я… Я прошу прощения. За это. В смысле, за часы. — Его взгляд метнулись к бумажкам, которые неловко удерживал Криденс, с начала этого сурового испытания так и не двинувшийся с места. — И за это тоже. Криденс продолжал его разглядывать. — Я… Я должен… Он так и не узнал, что собирался сказать незнакомец, потому что тот вдруг сбежал, оставив Криденса сидеть в переулке, прижавшись спиной к мусорному баку. Только после этого он вспомнил как дышать, и заметил тепло, согревающее его щеки. Когда Криденс вернулся домой, мать наказала его за потерю карманных часов, однако он едва заметил боль, думая о коричнево-синем и о тёплых глазах.