Двадцать лет одиночества

«Никогда не лгите богам, милорд: только правда едина, а ложь — как эхо в пустом зале. Солжете в септе, и все Семеро услышат по-разному, а тогда не миновать беды» — говорил старый мейстер Крессен, и Станнису, по малолетству внимательно слушавшему все его наставления, запомнились эти слова. Совсем иначе говорила Красная Жрица, когда защищала свою веру: ей пламя раскрывало все потаенные человеческие мысли, освещало самые дальние уголки людских душ, но она называла правдой лишь то, что было угодно Владыке Света. А для старых богов все было едино: северяне верили в легенды, похожие на сказки, а их боги ведали то, чего еще не случилось, и что вовсе не было правдой. Всю свою жизнь Станнис слушал их безудержные пререкания — последователей Красного Бога, старых и новых богов, тех, кто верил только в себя, и тех, кто не верил никому. И с каждым из них он предпочитал правде молчание, хотя о нем ходили совсем другие слухи. Объясниться с кем-то, по-настоящему выговориться, разоткровенничаться — Станнис Баратеон ни разу на такое не решался. Пожалуй, кроме одного случая, но именно с этого и начались все его беды. Если бы теперь, спустя двадцать лет после того, как он сказал все, что думает, его спросили: «Чего же ты хочешь, Станнис? По-настоящему, искренне, чего ты хочешь?» — и, если бы он не вынуждал себя казаться справедливым, благоразумным и честным, он бы, не колеблясь, ответил: «Хочу, чтобы все это закончилось. Чтобы наступил мир и не приходилось каждый раз искать выход. Хочу не бояться день за днем получить удар в спину, хочу, чтобы преданный человек заявил мне прямо, что он верен, а ненавистник открыто вступил со мной в бой. Хочу, чтобы все было по-моему, и мне не приходилось ежедневно отстаивать свое право на это. Хочу, чтобы каждому воздалось по его заслугам и грехам, но мне — в меньшей степени. Хочу, чтобы никто из врагов и друзей не смел осуждать или попрекать меня, потому что никто не чист и не честен передо мной, нет того человека, которого бы я не осудил и не презрел на своем пути». Но никто не спрашивал об этом Станниса Баратеона. Он ни с кем не был близок, ему ни с кем не хотелось откровенничать, никто не горел желанием выспросить его самого о скрытых чаяньях и мечтах. И именно потому, что он не пытался выстроить в ряд свои самые искренние мысли, хотя о бытовых вещах судил с особой болезненной внимательностью, он не признался бы себе в чем-то большем, чем одна простая мысль, не раз приходившая ему в голову: «Если бы он был со мной, совсем со мной, все сложилось бы иначе. Каждый день жизни мог пройти иначе». Человек, высадившийся в черном подземном гроте Штормового Предела, был не похож ни на кого, он выглядел чужаком, призраком, духом, по случайности оказавшимся среди живых, хоть и измотанных осадой обитателей замка. Отчасти потому, что его лицо еще не примелькалось за год, оно показалось юному Станнису особенным, хотя ничего странного в нем не было — простые черты, некрупный нос, короткая борода неразборчивого цвета, напряженный, а вместе с тем открытый взгляд. Он не боялся, но говорил с почтением, он не угодничал перед Станнисом и не давал себя в обиду. Он был преступником и ощущал всю низость своего ремесла, он был хозяином своей жизни, но не стремился поучать подневольного Станниса. Он был намного старше Станниса и намного беднее, но Станнису казалось, что если б отец остался жив — он бы тоже приветил этого человека. Роберт бы ничего не понял, Ренли был еще слишком мал. А этот контрабандист с широкими ладонями и умными глазами — он был иным. Все это привлекло Станниса, приманило, приварило к этому простолюдину. Станнис будто вышел из душной жарко натопленной комнаты навстречу свежему соленому ветру и вдохнул его полной грудью, так, что закололо в висках. Станниса учили, что все имеют свою цену, и встретив контрабандиста Давоса, он прочувствовал это сполна. Чудесное спасение показалось ему расплатой за год блокады, а будущее, которое должно было наступить после победы Роберта, — наградой за прошлые унижения и печали. Все то, чего не доставало Станнису, было в нем — человеке, приплывшем на утлом судне в Штормовой Предел. Станнис никогда не читал легенд и сказочных романов, которые после смерти матери в избытке нашлись в ее башне, но повел себя в точности так же, как те девицы с черными косами до земли, которые повязывали ленты на копья впервые увиденным ими рыцарям в золотых доспехах. Готовясь к чему-то неясному, что необходимо было совершить, что перевернуло бы всю его жизнь, что означало торжество справедливости и возвещало конец одинокой жизни, Станнис, как ему казалось, не строил иллюзий. Он был уверен, что после коронации Роберта станет лордом Штормового Предела, одарит Давоса землями, наделит титулом, заберет в свой замок, вознаградит сторицей за свое чудесное спасение. Станнис поклялся самому себе, что сделает все и еще чуть-чуть, чтобы его новый друг ни в чем не знал нужды. Это казалось чем-то единственно важным, это знаменовало собой начало нового пути. Разговор с Давосом даже обставлен был торжественно, да и разве можно было иначе? Решались его судьба и судьба Станниса, еще неясно, но уже в полной мере ощутившего, что никакая женитьба или управление огромным замком не сравнятся со счастьем просто опираться на чью-то руку. Разве он мог помыслить, что кто-то кроме Давоса, столь скромного и меж тем опытного, сильного и по-житейски мудрого, будет идти с ним бок о бок? Никому другому он не распахнет свою душу, и Давос согласится разделить с ним эту тайну. Если Станнис прикажет — разве ослушается Давос, разве отринет того, кто так к нему привязался?.. Давос выслушал все, и чем дальше, тем более хмурым становилось его лицо, за пару лун сделавшееся Станнису таким родным. А дослушав признание Станниса, он заговорил — у него не было времени подготовиться, и Станнис потом не раз терзал себя мыслью, вдруг ответ Давоса был случайным, поспешным, ошибочным? Но Давос и тогда, и в последующие двадцать лет, не добавил ничего иного, ни слова, способного в глазах Станниса повернуть солнце вспять. Жена и сыновья ждали его на материке, перед взорами Семерых богов он не мог оступиться, а главное, не желал этого; по его словам, многих в юности страсть заводит на неверную дорогу. Но как вернуться обратно, если сбился с пути и пропал, если не ищешь ничего другого, кроме темной, порочной связи — он Станнису так и не рассказал. Он обещал покинуть замок, как только осада будет снята, чтобы не питать Станниса ложными надеждами. Со свойственной ему жестокой, невыносимой для Станниса прямотой он благодарил и клялся в верности, обещал прийти по первому зову, но лишь для того, чтобы служить как верный вассал, и ни для чего другого. Говоря о чувствах Станниса, он выбирал слова с такой осторожностью, что Станнису почти не было больно их слышать. Вот только оставшись в одиночестве, тот рассадил кулаки о стену; он запер дверь и сидел неподвижно, не открывая ни мейстеру, ни Ренли, ни слугам. Он ждал, что Давос придет к нему, но этого не случилось. Станнису казалось, его окунули лицом в помои. Кто угодно мог дать такую отповедь, но только не Давос из Блошиного Конца. Это было предательством, это было смертью. Станниса терзала невозможность откатить время назад, забрать сказанные откровенные слова, его гордость была поломана на куски, он сам был разбит и измучен. Все, во что он успел поверить за столь короткий срок, казавшийся светлее всей его прошлой жизни, рассыпалось в прах, и он уверился, что никогда не соберет себя воедино. Покинув свои покои, он стал отдавать приказы — те же самые, что и до прибытия контрабандиста Давоса: относительно размера пайка, состояния укреплений, оружия и настроения солдат. Он писал письма Роберту, неусыпно следил за проказником Ренли. Также он вынес приговор преступнику, столько лет безнаказанно промышлявшему контрабандой: Давосу должны были отсечь пальцы на левой руке. Объявив о своем решении, Станнис ожидал увидеть на лице Давоса все, что угодно, от обиды до недоумения, недоверия, страха. Но оказалось, что его спаситель читал души людей так же хорошо, как и морские карты: услышав приговор, Давос посмотрел с пониманием. И в этот миг Станнис почувствовал, как земля ушла у него из-под ног. Его помыслы были видны как на ладони, он не мог лгать ни себе, ни бывшему контрабандисту, и слава Семерым, никто кроме их двоих не знал об истинных настроениях Станниса Баратеона. У Станниса тряслись руки, и чтобы сдержать эту дрожь, чтобы не отменить приговор, чтобы не поступить малодушно и мелочно, он сам отобрал у палача тесак. Отсечение пальцев должно было означать не гнев и обиду, оно было призвано наказать Давоса по справедливости, однако Станнис с ужасом осознавал, что Давоса обмануть невозможно. Давос жалел его — так ему показалось на один короткий миг. Едва осознав это, Станнис размахнулся и ударил. И в то же мгновение ему самому сделалось так больно, что он едва не закричал. Злость, вина, подавленная в зародыше нежность прокатились по нему друг за другом ледяными волнами, и ему стало несоизмеримо горше, чем приговоренному им преступнику, поскольку душевная боль заглушила в нем все другие чувства. И именно тогда он понял, как сильно ранен всем приключившимся с ними двоими. В следующие двадцать лет они часто говорили друг с другом; для Станниса Давос стал лучшим собеседником, самым близким человеком, Давос же всегда считал себя обязанным Станнису и искренне любил его как лорда и короля, как человека. Они говорили о войне и хлебных посевах, об изменниках и героях, о торговле и городских легендах, о прошлом Давоса, об оружии, о богах, обо всем на свете. Но было то, о чем они никогда не говорили. Через год после начала осада Штормового Предела была снята, и Давос готовился отплыть восвояси, но вместо этого Станнис зачитал ему указ, на котором теперь уже король Роберт Баратеон оставил свою печать. Давосу Сиворту, уроженцу Блошиного Конца в Королевской Гавани, сыну краболова и герою осады отходила крепость на Мысе Гнева, он нарекался лордом Дождливого Леса, получал деньги, которых никогда не смог бы заработать, и возможность служить под рукой самого Мастера над кораблями — Станниса Баратеона. Это был единственный шанс оставить Давоса при себе. Станнис понимал, что даже под угрозой смерти тот может отказаться. Чтобы заглушить боль презрением, Станнис назвал это справедливой сделкой. Он словно покупал Давоса, продавая его жене Марии теплую кухню в огромном замке, сыновьям его — безбедное существование, а самому Давосу предложив дело, которое было ему интересно: корабли. Давос дал свое согласие и назвал это милостью. И с той поры Станнис постарался в каждый миг своей жизни не замечать того сочувственного взгляда, которым однажды одарил его контрабандист. Давос Сиворт понимал в кораблях едва ли не лучше, чем сам Станнис, и, работая бок о бок, они строили флот, которого еще не видела Королевская Гавань. Мария управлялась одна — каждый раз, когда Давос хотел уехать, он оказывался необходимым в столице и, подчиняясь долгу, оставался. Станнис понимал, что смысл его приказов очевиден, и искренне старался пресечь собственную слабость. С возрастом это стало удаваться все лучше. Исполнив волю Роберта, Станнис женился на Селисе Флорент. Но окончившаяся скандалом свадьба мало что изменила и заставила Станниса принять: он не напрасно тяготился мыслями о женщинах и не напрасно видел в своем Луковом рыцаре единственную опору. Его сильно обидел старший брат, выделив вместо желанного родового замка куцый островок Драконьего Камня, над ним регулярно насмехался младший брат, находя удовольствия в том, что Станнису казалось гадким. Вассалы не любили его за категоричность взглядов, а Селиса Флорент не любила в ответ на нелюбовь. В Совете его слова имели вес, но каждый из смотревших ему в рот искал лишь собственную выгоду, но не радел за правду. Крупная победа над Железным Флотом Виктариона Грейджоя была результатом многолетних упорных трудов Станниса, в которые он, как и в любую работу, уходил с головой. Однако Роберт Баратеон вновь не оценил его по заслугам. Это было обидно и горько — то, что никто не видел в Станнисе надежды. У Станниса появился ребенок, но это была девочка — второсортное болезненное существо, которой Станнис стыдился и которую, наградив серой хворью, Семеро едва не прибрали к рукам. Между тем, Давос Сиворт прижил семерых сыновей — коренастых, сильных, таких же, как их лорд-отец. У них были те же честные чистые глаза, в которые Станнис не хотел заглядывать. Историю спасения Штормового Предела передавали из уст в уста, имя Станниса было неразрывно связано с именем контрабандиста, и Станнис был бы рад пресечь сплетни, но легенда обрастала подробностями. От всех, начиная именитыми членами Малого Совета и заканчивая простыми торговками Блошиного Конца, он слышал про лорда Сиворта одно: будто тот купил все, что имел теперь, за пару стоунов подгнившего лука и возвысился лишь благодаря странной прихоти Станниса Баратеона. Господа возмущались, простолюдины завидовали, что же касалось самого Давоса, он держался скромно и не кичился своим положением. Это особенно нравилось Станнису — готовность Давоса рискнуть всем ради привилегии говорить правду. Луковый рыцарь был по-настоящему предан Станнису, и, если бы не одна маленькая деталь, один случай, одно ядовитое, больное чувство, то и дело накатывавшее на Станниса, тот и сам счел бы Давоса другом. Тот до сих пор хранил в нательной ладанке обрубки отсеченных Станнисом пальцев. Он до сих пор всем и каждому говорил, что Станнис справедлив. Станнису было это доподлинно известно, и он, наглухо заперев внутри свои истинные мысли, всеми доступными способами поддерживал эту легенду. А потом появилась жрица Огненного Бога. Ее красные одежды раздражали глаз, ее речи лились точно приторно сладкий мед, который Станнис всей душой ненавидел. Но она говорила то, что Станнис Баратеон не слышал ни от кого: что он — избранный, что он нужен своему народу, что его есть за что почитать. И — наверное — есть за что полюбить. Это стало для Станниса настоящим откровением. За годы своей жизни он привык не искать себе личного счастья, привык лишь выживать, снося побои судьбы, и теперь, встретив ласковый взгляд, он растерялся. Не веря в волшебство и вовсе не доверяя женщинам, Станнис впустил жрицу под свою крышу и позволил ей говорить от своего имени, и как-то незаметно для себя — и очень быстро — привык к ее существованию рядом. По какой-то дурной застарелой привычке он сварливо осаждал Давоса, дерзавшего ставить под сомнения ее слова, хотя сам верил в них не больше, чем в проповеди септонов. Но ему очень хотелось поверить. И еще хотелось сделать так, чтобы Красная Жрица и Давос Сиворт продолжали свои многодневные пререкания. Это была ложь самому себе, которую Станнис осознавал, однако не желал пресекать: ему казалось, что за него сражаются. И тот, кто много лет назад сдал его без борьбы, теперь хотя бы потянулся к оружию. Но иллюзия была недолгой. И воспротивившись прямым советам контрабандиста, Станнис Баратеон разделил с леди Мелисандрой не только свой хлеб, но и свою постель. С этого момента все начало происходить очень быстро: так, будто жизнь замелькала где-то за ресницами полуприкрытых век. Многолетняя обида выплеснулась через край — Станнис дал ей волю. Он бы никогда не решился на братоубийство, если бы его не убеждали — это во благо, это не грех, но спасение. Это справедливо. Если бы Станнис Баратеон не желал быть отчаянно убеждаемым и в конечном итоге сдаться, уступив собственным тайным страстям, гордости, властолюбию, жажде мести, — он бы никогда не дал своего согласия. Сколь легко оказалось перевалить этот камень на кого-то другого и, закрыв глаза, поверить в чудо! В ночь, когда он породил Тень, он перестал чувствовать себя собой. Будто сочась через несуществующую брешь в груди, жизнь начала уходить из него. Точно иссяк какой-то невидимый родник. Он отдал приказ, который прежде показался бы изменой самому себе, настоящим предательством, затем еще один, затем сжал в руке хилое скользкое тельце пиявки и бросил его в огонь. Зеленое пламя разбушевалось над Черноводной, и он видел, как взлетело на воздух судно Лукового рыцаря. Станнис стоял на корме «Ярости» и не мог пошевелиться, будто сама черная ночь оплела его члены, пригвоздила к месту. И потом он слышал, будто Луковый рыцарь погиб, а после — что вовсе не погиб, а вернулся из мертвых. Миновало время — и рыцарь пришел к нему, только не со дна, а из темниц, и ладанки на его шее больше не было. Станнис мог бы рассказать обо всем, что пережил до и после битвы на Черноводной, и ему хотелось говорить об этом, он хотел бы задать Давосу сотню вопросов и описать, как тосковал, мысленно похоронив своего самого верного слугу. Но разве расскажешь обо всем, что передумал за жизнь, в двух словах? Как было рассказать Мелисандре, Селисе или кому-то из советников о том, что, потеряв Давоса, Станнис перестал верить в победу? Как объявить своему народу о том, что он никогда не желал трона и справедливости с той же силой, с которой после поражения на Черноводной хотел увидеть Давоса живым? Как было сказать Давосу, что четверо погибших сыновей — не цена, и что если бы волны могли поглотить еще троих, но вернуть одного Давоса, Станнис бы не раздумывая отдал приказ... Как можно было признаться всем настоящим и ложным богам в братоубийстве — грехе несоизмеримо более страшном, чем многолетние похоть или обида? Как мог Станнис объяснить самому себе, почему теперь, в момент возможного откровения, так холодно держался со своим Десницей, стоявшим столь близко, что можно было сжать рукой его плечо и привлечь к себе? На Драконьем Камне пылали костры. Они снова встали друг напротив друга — красная женщина, породившая Тьму, и искалеченный контрабандист, который никогда не был Станнису другом. И Станнис с какой-то усталой покорностью вновь наблюдал их перепалки. Давосу Сиворту стоило лишь приказать — и потухли бы все жертвенные кострища, затихли бы крики мнимых еретиков, закончились казни, а Красная Жрица стала бы последней, кто взошел на костер. Но Станнис понимал, что Давос никогда не согласится на цену, да Станнис никогда и не назовет ее. И забыв то светлое, немногочисленное счастливое, что случилось с ним за жизнь, он давал волю разъедающему изнутри жгучему, огненному горю. И красная женщина потом гладила его по голове, не объясняя, где он и как там оказался, целовала его лицо и снова повторяла, как молитву, слова о его великом предназначении. От этого боль утихала, а Светозарный меч начинал пылать ярче, точно подпитываясь от своего обладателя. Север принял Станниса Баратеона, но не проявил милости. Даже здесь, тайком окунув лицо в колючий снег, пробив лбом ледяной наст, схватившийся, может, год тому назад, а может, и десять, Станнис не чувствовал облегчения. То, что было заперто много лет, теперь выходило наружу с желчью и потом, заливало темнотой глаза, ледяной рукой стискивало сердце. Он мог бы возвыситься за счет северян, для этого были открыты все пути, его гарнизон разместился в Восточном Дозоре у Моря, Железный банк Браавоса мог одолжить ему золото на строительство сильного флота… Почему же боль стала нестерпимой именно теперь, когда он, по словам жрицы, был так близок к трону, уже не нужной ему победе? Почему под конец стало только хуже? Ведь он, единожды приняв волевое решение, столько лет позволял Давосу Сиворту выбирать самому, наслаждаться единственно непорочным, честным счастьем. Если бы у Станниса, от безысходности уединившегося в богороще, спросили: «Чего ты хочешь прямо сейчас?», ему бы следовало ответить: «Его. Он — все, чего я когда-либо хотел». Но чардрева молчали, старые боги не говорили с чужаками. Вытерши лицо сырыми кровяно-красными листьями, точно влажной тряпицей, встряхнувшись, поднявшись с колен, Станнис ушел в замок и отдал приказ. Это было то, чему он научился за жизнь, то, к чему был способен и что ему по-настоящему нравилось. На рассвете Давос отправился в Белую Гавань. Покойный Роберт сказал бы, что Станнис жалок, и Станнис неистово пожалел сам себя. Ренли-мертвец, представший перед его внутренним взором, сказал бы, что двадцать лет назад Станнис ошибся, не дав Давосу Сиворту ни единого шанса, но жизнь не закончилась двадцать лет назад. Мейстер Крессен, чье горло стянула смертельная судорога, просто покачал бы головой: «Станнис, мой грустный угрюмый мальчик». А если бы кто-то спросил Давоса Сиворта — кто-то вроде старого контрабандиста Салладора Саана или Маттоса, слишком хорошо знавшего и понимавшего своего отца — «Что ты думаешь обо всем этом, Давос? Что бы ты сделал, если бы был совершенно свободен?», Давос бы почесал бороду, посмотрел на небо, по старой морской привычке пытаясь угадать погоду, а не для того, чтобы подумать — правда не нуждается в выборе слов. «Я бы освободил его» — ответил бы Давос Сиворт.