***
Опавшие сучки и острые иглы сосен впиваются ей в ноги, а она всё бежит, и лёгкие её горят, и отчаянные злые слёзы застилают ей глаза. Она бежит, закрываясь руками, чтобы ветви не стегали и не царапали ей лицо. Всё равно стегают, и царапают, и хватают её за волосы, и тянут её назад. Ей нельзя оступаться, а она оступается. Падать нельзя, а она падает. Царапает о кору ладони, ушибает ноги о торчащие корни, поднимается — и бежит дальше. А эти — эти за ней. Дышат зубастыми пастями и скалятся. И догоняют её, и окружают её. Пар вырывается из их распахнутых глоток, один забегает слева, другой — справа. Третий прыгает сзади и толкает её лапами в спину. Она кричит. Падает. Плачет навзрыд. Она думает: вот сейчас… Но секунда проходит, и она понимает, что есть у неё ещё — секунды эти. Она за эти секунды хватается, как за единственное, что может её спасти, снова поднимается и снова бежит. Туда, туда — в топи. Там её не достанут.***
Он даже не понял сперва, что его разбудило. А потом Грег снова позвал его: — Вирт. Вирт спал крепко и сладко. Они так устали — он устал. Просыпаться не хотелось, даже глаза открыть было больно. — Вирт, там кто-то есть. Есть так есть, ну и пускай, подумаешь, большое дело… Вирт поморщился, толком даже не осознав — ни смысла этих слов, ни тревожного шёпота. Всё исчезло из его памяти тут же, стёрлось, как мимолётный сон. Лишь потом он очнулся. Вскочил как ошпаренный, и липким холодным страхом обдало ему затылок и плечи. — Грег? — позвал он, вглядевшись в полумрак комнаты. Лунный свет пробивался сквозь кружевные занавески, те застыли на окнах, как сахарная пудра. Грег не отозвался. Его одеяло сползло на пол, и белая простынь синела в темноте, обнажая пустую кровать. Что-то чернело на ней, чем-то пахло — сырым и прелым. Вирт потянулся к лампе и зажёг свет. Он увидел жёлтые и бурые листья. А ещё увидел землю и грязь. «Как из могилы», — подумал он; то была первая его мысль, хотя земли в лесу много и не так уж много в этом лесу могил. Хотя почём ему было знать. — Грег! — Вирт позвал громче. Никто не откликнулся в тишине спящего дома. Он спустил на пол босые ноги — холодом пробрало до самого загривка. Он уговаривал себя не бояться. Говорил себе, что страшного ничего не случилось. Быть может, Грегу просто захотелось пить. Или он пошёл искать уборную. Да мало ли у Грега причин вскочить посреди ночи?.. «Вирт, там кто-то есть». Это ведь могло ему просто присниться, верно? В конце концов, они так устали… Вирт заставил себя встать и направился в коридор решительным твёрдым шагом. Но решительность его таяла с каждой секундой: слишком странным казался в ночи этот дом. Когда они с Грегом стояли подле его дверей, он не выглядел таким огромным. Сколько здесь комнат? Тянулись и петляли длинные-длинные коридоры. Вирта обступило с десяток дверей, запертых или открытых — он не проверял. Только за одной из них горел свет: жёлтое ровное сияние пробивалось снизу из щёлки. — Грег? — Вирт позвал его шёпотом и приложил ухо к двери. — Я здесь, братец, — ответили оттуда. Грег никогда не называл его братцем, и от этого слова стало мёрзло и неуютно. Необъяснимая тревога зашевелись у Вирта в груди. Но это был голос Грега, и голос звучал уверенно и бойко — как если бы это сказал сам Грег. Что значит — «как если бы»? Конечно, это сказал Грег. В этом лесу и в этом доме нигде не найдётся больше таких невыносимых детей. Так думал Вирт, дёргая за ручку. Дверь отворилась. Он оказался в комнатке, похожей на детскую — но неухоженную и неуютную (покинутую), словно сюда годами никто не заходил. Грег сидел на полу, спиной к порогу, разложив перед собой игрушки. Какую-то деревянную машинку здесь нашёл и какую-то куклу, похожую на Пиноккио. К Вирту он даже не повернулся — настолько был занят, — и Вирт понял, что начинает злиться на него: за страх, от которого у Вирта всё ещё дрожали руки, за холод, которым ему сковало босые ноги, за свои усталые и болящие от света глаза. — Почему ты не в кровати? — спросил он. — Поиграй со мной. — Я хочу спать. И ты — ты, вообще-то, тоже хотел спать. Ты помнишь? И ещё я говорил тебе, чтобы ты не убегал без спроса. И вообще не убегал. И… — Поиграй со мной, братец. Грег словно не слышал его. Он так сидел на полу, он ни разу — ни разу! — не повернулся. Он даже не посмотрел на Вирта. Вирт стиснул зубы от злости. — Знаете, молодой человек… — начал он, как часто начинала мама, но тут что-то мягко коснулось его ноги. Вирт опустил глаза и увидел скомканный клочок бумаги. И дело было не в том, что он заметил его лишь сейчас. Дело было в том, что ему показалось — совершенно точно показалось, — будто этого клочка здесь не было, будто его кто-то нарочно смял в шарик и нарочно толкнул ему под ноги, и сделал это именно сейчас, в эту самую секунду. Вирт наклонился, подбирая его, и развернул, стараясь сделать всё тихо, очень тихо, словно боялся, что кто-то (Грег?..) может его услышать. «Это не он!» — было написано на бумаге. «Не верь ему!» — кричали нелепые кривые буквы. Мерзкий ком встал у Вирта поперёк горла. У него вспотели ладони, и всё-всё сжалось внутри. — Грег? — позвал он. Грег молчал. — Ты помнишь… — Вирт замешкался, не зная, что ему сказать дальше. Он пытался лихорадочно придумать хоть что-то. — Ты помнишь, как папа взял нас с собой на рыбалку? Что он сказал нам тогда? И вдруг — всё оборвалось. Их окутала тишина, тягучая и вязкая, такая, что задохнуться можно. Лишь спустя мгновение Вирт понял, откуда она взялась: это Грег прекратил катать по полу игрушки. — Почему ты спрашиваешь, братец? — Детский голос стал писклявым и скрипучим, как будто в горле у Грега застряла острая рыбная кость. Вирт остолбенел. Он застыл на месте, когда Грег наконец повернул к нему голову. Когда подбородок его коснулся плеча, и стеклянные, мёртвые, по-рыбьи прозрачные глаза заглянули Вирту в лицо. Он вздрогнул, когда голова у Грега продолжила поворачиваться дальше. И он услышал хруст — страшный и глухой, какой бывает, когда выкручиваются суставы и ломаются кости. С таким же хрустом мама выворачивала общипанной тушке лапы, разделывая курицу им на ужин. Но перед Виртом была не курица, а живой мальчик. Или это был не мальчик. Или оно вовсе не было живым. Но оно повернуло к Вирту голову и уставилось на него, и Вирт понял, что пропал. Он не мог пошевелиться, не мог издать даже звука. Ужас сковал его, затопил все его мысли, он так и стоял посреди комнаты с мятой запиской в руках, а оно медленно поднималось на ноги. И Вирт увидел гниющую плоть на маленьких детских руках, зеленоватую и припухшую, с сеточкой чёрных вен под мертвенно бледной кожей. Он увидел, как что-то шевелится у этого подле глаза. Увидел, как уродливо тянется веко и как из-под века выползает белый и тонкий червь. Мерзко. Вирту скрутило желудок до боли, и он понял, что его вот-вот вывернет наизнанку. Он почувствовал запах, сладковатый, приторный и душный, — запах сгнившего мяса. Голова у этого замерла, словно повисла в воздухе, — и к Вирту стало медленно поворачиваться его тело. «Где Грег?» — лихорадочно забилось в голове, но Вирт не мог даже рта раскрыть. Он не знал, что оно сделает с ним, думать не получалось. Сделать шаг назад, закричать, закрыться руками — хоть что-то сделать! — не получалось. Его дёрнули за локоть — резко, сзади. Его грубо потащили за шиворот — прочь из комнаты, — когда оно уже заносило ногу для первого шага. Дверь захлопнулась с оглушительным грохотом. Грохот — как раскат грома — привёл Вирта в чувство, и он увидел хозяина, запирающего дверь на ключ. Вирт думал, хозяин что-то ему скажет. Думал, накричит на него, разозлится, думал, хозяин сам испугается этого… Этого. Что это было?.. Но хозяин молчал. Он не произнёс ни звука и ни слова не сказал. Огромная связка ключей повисла на его худом запястье. Хозяин прибавил огонька в своей масляной лампе и зашаркал по коридору прочь, и уже там, в коридоре, он снова принялся бормотать что-то про поздний час, и беспорядок, и мигрень. — Стойте! — окликнул его Вирт. Хозяин обернулся. Он смотрел на него и ждал, и Вирт понял, что не знает, совершенно не знает, что ему сказать. — Мой брат пропал, — произнёс он наконец, туго сглотнув. Всё тело казалось ватным. Голос не слушался — дрожал. — Он где-то здесь. В доме. — Ищи, — просто ответил хозяин. — Искать?.. — Из груди Вирта вырвался нервный смешок. — Искать его здесь? Вы шутите? Что здесь творится? Что это за место? Но хозяин не ответил. Он зашагал по коридору дальше, и огонёк в его руке становился всё меньше и меньше. А потом он свернул за угол, озаряя стены жёлтым светом, и огромная кривая тень проползла по коридору вслед за ним.***
Туда, туда — в топи. Скорее, скорее. Пока ещё не повалили наземь и не придавили лапами к земле. Скорее, пока острые зубы не вонзились ей в горло и не разодрали ей шею, пока не изжевали ей руки, не изгрызли ей кости. Голодные, голодные… Злые… Она плачет, ей больно и страшно. Она устала и уже совсем-совсем не может бежать — но бежит. Наконец-то хлюпает под ногами, она уже близко. Острая осока кусает ей ноги — уж лучше осока, чем они. Резью стреляет от лодыжек и израненных ступней. Стреляет, и от боли ей дёргает заледеневшие пальцы. А эти — за ней. И под лапами у них тоже хлюпает, отсюда слышно. Уже почти догнали. У неё все ноги — в грязи и крови. И волосы спутались, и тяжело дышать сквозь стылый воздух, а она бежит. Разорвут её. Вонзят свои клыки глубоко ей в плоть. Растерзают и вырвут с клочьями куски мяса. Кровью своей захлебнётся, жива ещё будет — а они станут её жрать. И будут жрать, пока она совсем не измучается. Живьём будут жрать, пока до последней капли не истечёт. Нет, уж лучше сюда… Лучше в грязь, в черноту… Лучше в лес. Пусть сохранит её лес.***
Вирт проснулся, как от ночного кошмара. Проснулся, будто и не спал вовсе. В комнате царил полумрак. Лунный свет пробивался сквозь занавески, те застыли на окнах, как сахарная пудра. Синела простынь в темноте на кровати у Грега. И Грега не было. «Ищи», — зазвучало в его голове. Вирт лежал и смотрел в потолок. Он затаил дыхание и ждал — сам не зная, чего именно ждёт. Было страшно. Тишина давила. Она тянулась долго, но ему даже в голову не пришло, что страх его может оказаться пустым. Он продолжал слушать — и он услышал. Сухой резкий звук. Как будто кто-то скребётся за стенкой. — Незваные… Они незваные… — раздался чей-то скрипучий голос. — Ты знаешь, что делают с незваными гостями?.. — Они же дети… Они совсем ещё дети!.. — запричитали в соседней комнате. Это был тот же голос, но исказившийся — уродливо, противно, как будто его обладатель пытался подражать женщине, которую ненавидел. — Они не заслужили этого!.. Не заслужили!.. — Невоспитанных детей принято наказывать… — вновь заговорили скрипуче. — Наказывать… И я их накажу… Я сделаю им больно… Мы сделаем им больно… Вирт резко сел на кровати. Голоса стихли. Стих скрежет за стеной. Вирт долго глядел туда, в угол, где скрежет звучал отчётливее всего. Он сдёрнул с себя одеяло и спустил на пол босые ноги. Холодом пробрало до самого загривка. Ладони его вспотели. Этот дом и впрямь оказался огромным. Ходить по нему без света было страшно, а включать свет — ещё страшнее. Вирту казалось, стоит только его включить, как все-все в этом доме — кто бы они ни были — его тотчас же обнаружат. Они сразу поймут, где он, они обступят двери, они переступят порог, и тогда… Тогда его уже ничто не спасёт. Куда подевался Грег? А если его утащили? А если что-то сделали с ним? Что-то очень, очень плохое? Что, если Грега уже?.. Нет. Вирт жёстко оборвал себя на этой мысли. Нет, нет и нет. Он не должен даже думать об этом, ни в коем случае, никогда. Грег жив, он просто убежал. Он спрятался, он всегда умел прятаться — и прятаться хорошо. Когда они играли с ребятами в прятки, Грега никто не мог найти. Он всегда появлялся, как чёртик из табакерки. Выскакивал из ниоткуда, весь перепачканный и радостный, и поднимал руки к небу, и торжественно восклицал, как фокусник, явившийся на сцене: «А вот и я!» …Закрытые двери были немы и глухи, и ниоткуда не пробивался свет, и скрипучих голосов не было слышно. Ну где они, где?.. Где они, все эти страшные, все эти мёртвые, со стылыми глазами? Вирт ступал тихо, крадясь вдоль стены. Он старался дышать бесшумно, делал один глубокий вдох, а потом медленно-медленно, помаленьку выпускал воздух из лёгких. Ему казалось, только сердце способно его выдать: сердце гулко и тяжело билось о его рёбра. Оно болезненно сжималось и пропускало удар на каждом скрипе и шорохе. Там, впереди, виднелся поворот. Луна светила из широкого окна. Вирт замер у самого угла и прислушался. Он не услышал ничего — и шагнул туда, под лунный луч. Он чуть не закричал. Сердце ухнуло вниз в его груди, а затем подскочило вверх и тёплым мерзким комком забилось у него в глотке. Весь коридор был залит призрачным голубым светом. Весь коридор — от начала и до самого конца — был забит ими. Здесь их была толпа. Уродливых и страшных. С искалеченными руками, искажёнными лицами и глазами, полными страдания и боли. С зашитыми ртами, следами ожогов, вспоротыми животами и вывернутыми суставами. Бурые обломки костей торчали из их неживой плоти. От них пахло смертью и лесной топью. Они пачкали собой стены и полы. Они молчали. Они не двигались. Только покачивались, как деревья на ветру. И Вирт, готовый уж было рвануть с места, бежать отсюда, что есть сил, вдруг понял: они его не тронут. Как будто он был свой среди них. Такой же — но не такой. И поэтому они смотрели на него. С интересом и завистью, быть может, с обидой: ведь его руки и ноги были целы, ведь он не был уродлив, он не был даже мёртв — или был?.. Его всего била мелкая дрожь. Он вдруг осознал, что ему невыносимо трудно сделать хоть один шаг. Но он заставил себя и двинулся вперёд, мимо них, стараясь никого не задевать плечами. Они не бросались. Только поворачивали в его сторону головы, и каждый провожал его долгим тоскливым взглядом. Они неловко отпрыгивали на своих переломанных ногах, давая ему дорогу, и когда они все расступились перед ним, он увидел в конце коридора широкие распахнутые двери. — Незваные гости… Незваные… — донеслось до его слуха, и Вирт остановился, пристально всматриваясь перед собой. Это был не тот голос, что он слышал раньше. Этот голос был… человеческим. Живым и настоящим. Это был мужской голос, крепкий и хриплый от табака. И Вирт чуть не отпрянул, когда в дверях показался мужчина, покачивая охотничье ружьё в своих руках. — Незваных гостей надо в шею гнать! — выплюнул он со злостью, а потом отошёл в сторону, и Вирт увидел за ним у окна рыжеволосую женщину. Женщина плакала, спрятав лицо в ладонях. — Они совсем ещё дети… — пролепетала она едва-едва слышно. — В шею гнать! — заорал мужчина. Крик его был полон бешеной, бесчеловечной злости; такую злость способен испытать не каждый, такую злость сам Вирт не испытывал никогда. Он чувствовал её даже отсюда — физически ощущал своей кожей. От неё хотелось съёжиться, хотелось спрятаться. От неё становилось хуже и страшнее, чем от всех тех уродцев, что окружали его в коридоре. Женщина плакала, а мужчина продолжал. — Особенно эту дрянь, — говорил он. — Особенно эту… суку. Знаешь, что я сделаю с ней, если ещё раз увижу её здесь. Знаешь?! Я спущу на неё собак. Ты… Он вдруг прервался. Он обернулся и посмотрел прямо на Вирта. Он глядел на него так, словно только его и мог видеть здесь. Глаза у мужчины были чёрные-чёрные. Лицо у него было угрюмое и поросшее щетиной. Вирт думал, в него выстрелят сейчас. Он думал — совершенно не сомневаясь, — что его сейчас убьют, на этом самом месте. Мужчина подошёл к двери, тяжело ступая. Он схватился за дверь и процедил сквозь зубы: — Вали спать. И дверь захлопнулась так, что кругом задрожали стены.***
Пусть сохранит её лес. Ноги в ледяной и мутной, пропахшей гнилым воде увязают по колено. Они — отстали. Злые, голодные, но голод слабее их страха, а тут, на болотах, им страшно. Им страшно, а ей нет. Она бы, может, выбраться ещё могла, да только поздно. Ни веточки здесь не свисает, ни прутика, и не за что, совсем не за что ей ухватиться. Она идёт и чувствует, что тонет. Знает: не доберётся до берега, а всё равно идёт. Думает, что остался там у неё добрый покинутый друг. И плачет — уже не от боли и не от ужаса. В лесу не страшно и не больно. Совсем не как там… Не как там…***
Вирт проснулся в холодном поту. В комнате стало светлее. Брезжил за окном рассвет. Вирт весь дрожал от озноба и паники, которая встала ему поперёк горла и никак не давала вздохнуть. Он сел и крепко обхватил себя руками. Хотелось плакать. Хотелось разреветься, как маленькому, и ему предательски жгло глаза от слёз. Он силой их сдержал. Грега не было. Белела простынь на его кровати. Одеяло сползло. Вирт спустил на пол босые ноги — и не почувствовал холода. Холод и так наполнял его, Вирт крепче сжал окоченевшие пальцы на своих плечах. «Ищи», — эхом раздалось в его голове, и Вирт молча кивнул этому эху. Он решил про себя, что согреется потом. И подумал, что без Грега ему всё равно не согреться. В рассветных лучах всё казалось проще и чище. И не было бесконечных коридоров, не было запертых или глухих дверей. Вирт видел перед собой самый обычный дом — тот самый, на чей порог они пришли с Грегом. Большой дом, но не огромный; такой дом, в котором жить должен не один человек, а целая семья. Здесь были кабинет и спальня, и ещё спальня, и ещё одна. Здесь были ванная и большая гостиная, на столе в которой осталась тарелка с недоеденным печеньем. Здесь было много старых вещей, которые вызывают восторг у любого ребёнка, особенно у таких детей, как Грег. И Вирт вдруг подумал: где больше всего вещей в таких старых больших домах? В таких домах, где живут целые семьи? Он поднял голову, а потом сорвался с места и бегом ринулся на чердак. — Тебе они нравятся? Они тоже мне нравятся. А мне Вирт однажды поймал светлячка. И мы посадили его в банку. И я дал ему листиков, чтобы он кушал, а он светил для меня. И у меня был самый настоящий живой фонарь!.. Вирт остановился у лестницы, смотря в открытый потолочный люк. Грег с кем-то разговаривал — но с кем?.. Вирт постарался утихомирить своё сбившееся дыхание. Постарался дышать бесшумно. Он прислушался, он был уверен, что сейчас Грегу ответит — кто-то или что-то. Он был уверен — и был готов к худшему, был готов услышать тот самый страшный скрипучий голос, который сам слышал в ночи. Но Грегу не ответили. Грег засмеялся. Засмеялся так, будто ему только что рассказали смешную шутку. — Круто! — воскликнул он с искренним восхищением. — Я тоже люблю ловить лягушек! Может, ты видела мою? Я потерял её. И я даже не могу её позвать, потому что так и не придумал ей имя… — Ну хватит, — процедил Вирт устало сквозь зубы и схватился за перекладины, поднимаясь наверх. Весь чердак был залит ярким утренним солнцем, и Грег, объятый его лучами, сидел на полу, и перед ним были разложены старые игрушки: какие-то машинки и какая-то кукла, похожая на Пиноккио. — Братик! — Грег обернулся и вскочил на ноги, на его лице сияла улыбка. — Смотри, что я нашёл! Это мне всё она показала! Круто, да? Вирт растерянно взглянул на него, а потом на игрушки под их ногами. — Кто показал? — Девочка из леса. — Грег забрался в карман и достал оттуда клочок мятой бумаги. — Она мне бросила записку — тогда в гостиной, вечером. Смотри. «На чердаке не найдут. Приходи, поиграем». Всё те же кривые буквы. Вирт не знал, сколько он пялился на эту строчку. Он просто застыл, читая её снова, и снова, и снова. Он бы, наверное, так и стоял, но Грег снова его окликнул: — Вирт, — он потянул его за рукав, — она сказала, что и тебе написала кое-что. Можно мне прочитать? Можно? Ну пожалуйста! — Где?.. Вирт встряхнул головой и опустил глаза на свои собственные карманы. Он запустил в них обе руки разом, чтобы точно не ошибиться, — и почувствовал, как в левом кармане под пальцами у него зашуршала бумага. Он достал оттуда такой же мятый клочок. Пожелтевшая, вырванная откуда-то страница. Вирт поднёс записку повыше к глазам и развернул её так, чтобы Грег ему не мешал. Он прочитал про себя:«Звери обитают в домах».
— Ну что там? — мучил его Грег. — Что там? Что там? Что там?.. — Ничего, — отозвался Вирт глухо. Он невольно поёжился, ещё раз окинул чердак настороженным взглядом и, скомкав в руке записку, обнял Грега за плечи. — Пойдём отсюда. Поищем твою лягушку.