The best part of waking up

i. Это старый танец, игра я знаю-ты знаешь-я знаю-что ты знаешь-что я знаю. Его ладонь задерживается на ее пояснице на полсекунды дольше необходимого. Она скользит рукой по его плечу, сжимает — слишком крепко — и сердце колотится в горле. Что-то расцветает внутри. Что-то, чему цвести не следует. ii. Давным-давно она мечтала пересекать Галактики, скользить между астероидами, ступать на неизведанные земли. В этих мечтах они всегда были вместе, неразделимы. Ее рука в его руке. Его сердце — в ее сердце. Требуется время — слишком много, возможно — чтобы осознать: этим мечтам не суждено сбыться. Все это будет — но без него. И это больно. iii. Створы шлюза раздвинуты, и вот он — с копотью на лице и грязью на ботинках, на лице широкая улыбка — для нее одной; всего час прошел после его возвращения. В ее глазах — серо-голубых, прямо как у него — восторг слишком горячий, чтобы принять его лишь за восхищение. Его не было, и не было ее; они достигли другой Галактики, разделенные душой и телом — но, вопреки этому, все еще связанные друг с другом. Кровные узы связывают крепко, крепко, крепко. Их кровь — как отрава в венах. Она смотрит на него с голодом, как волчица, которой предлагают добычу. Она хочет. Но все, что есть — добро пожаловать домой и слишком скупая улыбка, полная отчаянья и горькой надежды, что он тоже этого хочет. iv. Она прижимает пальцы к его двери, вжимается лбом в холодный металл, ждет. — Пожалуйста, — шепчет она, зная, что он услышит. — Пожалуйста. Мы можем поговорить? Он слышит. Он не отвечает. v. — Ты не можешь всерьез... — недоверчиво говорит он. — Это не... Сара, люди таким не занимаются. Он говорит медленно, взвешивая каждое слово, и твердость его голоса заставляет их звучать грубо (как мозоли на пальцах). Он отстраняет ее теплой рукой, дальше и дальше, пока расстояние между ними не перестает быть таким крохотным. Пока у него не появляется пространство для маневра. Он такой потерянный, но, возможно, он не совсем потерян для нее. (Для нее — никогда.) И все равно — она ощетинивается. Его прикосновение жжется, его прикосновение — обещание, и она ждала так долго... Она скалится, облизывает зубы. — Лжец, — выплевывает она сквозь зубы. Она слишком зла, чтобы заплакать. Она знает, знает. Но всего этого так много — накатывает волной, накрывает с головой. — Ты знаешь это так же хорошо, как и я — что чувство в твоей груди, между ребер, полыхает как адское пламя. Ты знаешь. Запомни, братец — ты можешь врать кому угодно, но не мне. Ее пальцы скользят по его запястью, ощущая биение его пульса; ровное тум-тум сбивается на неритмичное стаккато. Скотт воюет с собой, и она не хочет, чтобы он победил. — Это охрененно жутко, да? — спрашивает она, облизывая искусанные губы. — Да, — говорит он и вырывает руку — на запястье наливается кровью синяк. — Хорошо. vi. Он больше не заговаривает об этом — и о том, что она делает, когда они не вместе. Она больше не заговаривает об этом — о том, что он отрицает. Но оно никуда не уходит, неистребимо коварно. Ее голод не становится меньше. Как и ее боль. vii. Они сосуществуют, блуждая в космосе, то появляясь в жизнях друг друга, то пропадая из них. Пара недель здесь, целый месяц — там. Семейные воссоединения — частые и нежные, и напряжение между невидимо для всех, кроме них двоих. Она смотрит на него через ресницы, запоминая черты и жесты, и прилагает все силы, чтобы не кусать губы. Она не смотрит слишком долго. Она — его сестра, но это не смущало ее прежде и манит теперь. Это неправильно — и она это знает, просто ей плевать. viii. Сара Райдер не славится своим терпением. Упрямая, порывистая, грубоватая — да. Эмоциональная — само собой. Но она ждет, назло им обоим. Он лжет, и самому себе — даже больше, чем ей. Через свои датапады они перебрасываются короткими зашифрованным сообщениями и фотографиями со скупыми приписками. Когда они были младше, Скотт писал ей целые сочинения, — обо всем и ни о чем — те до сих пор «собирают пыль» в личных файлах ее компьютера. Она не из терпеливых, но сейчас — она ждет. И она заставит ждать его. ix. В этот период времени она очень занята. Ей нужно отвлечься, иначе это — темное, дремлющее в груди, — вырвется наружу и сожрет ее заживо, сожмется ледяной хваткой на горле, обрушит ее до основания, рушит, рушит. И вот — она живет, исследует границы, не нанесенные на карты, работает до изнеможения, работает, пока не валится с ног. Так себе рабочий ритм, но больше ей не в чем найти прибежище. Ноль против двух тысяч и десяти, все или ничего, плыви или тони. Сара трет глаза, выключая компьютер, и... В ее дверь стучат. Ее экипаж никогда не стучится. x. Ему потребовалось шесть сотен и девяносто три дня, двенадцать часов и сорок минут, чтобы сломаться. Но это случилось, и победа никогда еще не казалась столь сладкой. 0. — Я люблю тебя, ты же знаешь. Скотт стоит у порога, не решаясь переступить. Сжимает дверной косяк побелевшими от напряжения костяшками. Он никогда не умел говорить о своих чувствах, хотя был более нежным из них двоих. Каждое слово приходилось вытягивать из него клещами — если только Сара не запускала руку ему в грудь, чтобы дотянуться до самого сердца. Она ломко улыбается. Невесело. — Любишь? — спрашивает она, делая приглашающий шаг назад, любопытствуя, примет ли он приглашение. Она думает об античной истории оставленного мира, об Икаре и солнце. Она не уверена, кто из них Икар, а кто — солнце. — Трудно разглядеть любовь за тем, как ты бегаешь от меня, братец. — Не называй меня так. В его тоне — мольба, голос становится на тон выше. Скотт оглядывается и шагает в ее каюту, прислоняясь спиной к двери, когда та закрывается за ним. Он стоит напротив, на фут выше ее — и он боится. Не ее — того, что она для него значит. Не ее — того, что он хочет от нее. — Не... не сейчас. Сара усмехается. — Почему нет? Мы брат и сестра, — он заглотил приманку. Ловушка захлопнулась. Она победила. — Я люблю тебя, Скотт. В ее словах — лихорадочное возбуждение, и ее улыбка — слишком широкая, слишком голодная. — Если ты хочешь выключить свет и притвориться, что мы не одной крови — может, тебе нужна вовсе не я? — Ты, — отвечает он — слишком быстро, слишком ломко — и смотрит на нее виноватым взглядом щенка, которому дали пинка. Скотт прочищает горло, отводит взгляд, мучительно сглатывает. — Больше... больше никто, Сара. — Знаю, — говорит она, и это ложь. Будто камень свалился с души, даже дышать становится легче. Она хочет, хочет... и он тоже. Она обнимает ладонью его шею, оглаживая скулу большим пальцем, ощущая подушечкой колкость щетины. Он знает, что ей нравится. В полутьме флуоресцентных ламп ее лицо становится серьезней, глаза темнеют. — Ты знаешь, чего я хочу, Скотт. Думаю, ты всегда это знал. Он не отвечает и смотрит на свои руки, стискивая пальцы. — Не знаю. В его голосе столько обреченности, что она не может не поддаться. Она отходит к постели, стягивает майку через голову — и снова все ее внимание возвращается к объекту ее страсти, ее одержимости — ее брату. — Ты знаешь, — говорит она, оглядываясь через плечо. — Иди ко мне. Шаг навстречу, за ним другой — это все равно, что уговаривать осторожного зверя подойти ближе, и еще ближе, покориться. И он покоряется.