Сейчас - самое время

У Питера Паркера есть две жизни. Почти все время своего существования он кто-то, кого принято называть задротом. Его конспекты всегда в идеальном состоянии, и на каждом семинаре он готов едва ли не заменить преподавателя — так хорошо ориентируется в материале. Очки давят на переносицу, а глаза слезятся, когда он глубокой ночью, скрючившись над письменным столом, или на полу над тетрадью, увлеченно, но превозмогая сон, делает какие-то пометки, отмечает что-то особенно важное. Этот Питер Паркер — перспективный студент, на которого уже заглядываются будущие работодатели, которым гордится тетя Мэй. Этот Питер Паркер всегда старается появляться дома вовремя и не исчезать из дома без предупреждения, чтобы не открыть для своей тети другую свою жизнь, ту, в которую отличники и маменькины сынки вроде Питера Паркера не вхожи. Эту свою вторую жизнь он проживает под предлогом ночевки у друга, которого, конечно же, не существует, и образ которого до мельчайших деталей продуман и выучен, а от этого крайне убедителен — этот друг необходим, чтобы тетя Мэй спала спокойно. В эту свою периодическую вторую жизнь Питер всегда отправляется без очков и без учебников — он надевает линзы, а в рюкзаке у него сменная одежда, щетка и зубная паста. Все происходит на другом конце города, в заведении вроде ночного клуба почти круглосуточного режима. Там торчат нерадивые или отчисленные студенты, безработные романтики, знатоки артхауса и ценители инди-рока, и среди них часто встречаются смутные личности с предложениями отсыпать травы за гроши. Люди там редко знают друг друга по именам, и не стремятся знать друг друга за пределами этой норы. Это был удивительный отдельный мирок, замкнутая экосистема, отчасти даже паразитическая, но члены этого безымянного общества незнакомцев пребывали в состоянии удивительного симбиоза. Среди всех них есть некий Уэйд — Питер никогда не спрашивал его фамилии, не интересовался, чем он занимается, сколько ему лет и откуда у него такой чудной акцент, и даже имя его узнал не от него, а услышал краем уха. Уэйд много говорит, очень много, но при этом неплохо умеет слушать — он только и делал, что слушал, когда Питер впервые оказался в том месте, обиженный, вымотанный насмешками, уставший от собственной непогрешимости, бесконечно потирающий ноющую от тяжелых очков переносицу. Казалось абсолютно естественным изливать душу первому попавшемуся человеку, затем так же просто и легко оказалось закурить с ним, а спустя некоторое время разговоров абсолютно естественным и правильным показалось целоваться с малознакомым мужчиной в голубоватом сумраке людного помещения — Уэйд даже спросил у Питера разрешения на это. Здесь всегда происходило что-то странное, необъяснимое, иррациональное — дымные поцелуи и пересохшие от сигаретного дыма губы, пустое, мягкое сознание от принятой совершенно безобидной таблетки, холодный кафель около шеи и холодеющая влага у корней волос после того, как подставишь горячий лоб под струю холодной воды в тесной туалетной комнате, — все это странно, непривычно, и этого очень не хватает на унылой лекции. «Ты еще молод, сейчас — самое время», — так говорит Уэйд, если Питер вдруг заводит разговор о том, какой же дурной способ досуга он себе нашел. «Сейчас — самое время», — так говорит себе Питер в ночь перед коллоквиумом, когда учебники вновь становятся слишком невыносимы.