Из тьмы

Папа Юлий II, прежде звавшийся Джулиано делла Ровере, очень любит плеть. — Страдай, как страдал наш Спаситель, — говорит он Микелетто. Его лысина блестит в свете факелов в темнице под Замком Святого Ангела. Волосы у него редкие и седые, и он чересчур худ — но это ненадолго, ведь теперь он Папа. Ярость не покинет его так просто. Он страдал по вине Чезаре, и ещё больше — по вине Родриго Борджиа; и хотя один из них в плену, а другой мёртв (и до обоих ему не добраться), Микелетто в его власти и будет страдать за каждого из них. Плеть всегда было легче всего выдержать. С другими инструментами сложнее, но Микелетто провёл долгие годы, причиняя боль другим, и это научило его, как лучше всего хранить молчание. Шрамы, которые Чезаре оставил ему в самом начале служения, потерялись под новыми ранами. Они тоже стали шрамами, и поверх них вновь появились раны. Перед тем, как длинная рука делла Ровере сжала его в кулаке в таверне сразу на юг от Милана, Микелетто слышал разные истории. О безжалостности и ярости нового Папы, о его непримиримой ненависти к Чезаре Борджиа. Ничего из того, чего Микелетто ещё не знал. Но одно дело — знать человека, и совсем другое — слушать, что о нём говорят. Делла Ровере называют Воинственным Папой. Называют грозным. Он предаст имя Борджиа забвению в Ватикане, в Романье, уничтожит отлитые для армии Чезаре пушки, на которых оно выгравировано. Велит замазать портреты семьи Борджиа на стенах, опечатает их апартаменты, вычеркнет их имена из всех документов. Делла Ровере — это удар плети, скрип суставов Микелетто, призрак боли, что ушла, но всё ещё висит над ним во тьме его камеры. Проходят дни. Месяцы. Он вспоминает, как Чезаре смотрел на него, когда они впервые встретились — так, словно нашёл сокровище. Сначала он слышит, как открывается дверь — резкий скрежет металла по металлу в конце коридора. Приближающийся свет факела отбрасывает на пол смутные тени, и Микелетто кажется, что он может видеть в темноте лица — яркие глаза, тёмные волосы. Все мужчины, которых он любил, похожи друг на друга, но этот горящий взгляд может принадлежать только одному из них. — Ты, — говорит тюремщик. — Вставай. Открывает дверь, машет рукой в сторону выхода. Разумеется, это уловка. Он сам играл в такие игры, чтобы сломить дух пленников — заставлял их проделать долгий путь до главных ворот лишь затем, чтобы потом вернуть обратно в камеру. Но он должен идти, и поэтому идёт. Длинные сырые коридоры, холодные и грязные. Ворота открываются, и жара римского лета опаляет так, словно его швырнули в огонь. Чтобы было что вспоминать потом, Микелетто поднимает глаза и бросает долгий взгляд на город, по которому он когда-то ходил свободно, находясь на службе у своего господина. Теперь этот город совсем другой, и Микелетто он не нравится. Он слышит его запах — вонь людского жилья, пота, грязной воды и болезни. За водами медленно бегущей реки виден выступающий над стенами Ватикана купол, а слева через реку переходит старая кобыла. Микелетто думает обо всех тех трупах, что когда-то утопил в Тибре, об их костях, обглоданных рыбами и лежащих кучами на дне. На краю моста их ожидает лошадь. Мужчина, держащий её под уздцы, передаёт поводья тюремщику и какое-то время молчит. — Это плохая идея, если вас интересует моё мнение, — говорит он наконец. Тюремщик издаёт хрюканье. — Не интересует. Ступай. — Он протягивает поводья Микелетто. — И ты тоже. Микелетто смотрит на него во все глаза. Поводья старые и изношенные, но чистые — он убеждается в этом, проведя по коже ногтём большого пальца. Кажутся достаточно крепкими. Он мог бы броситься вперёд, сбить любого из этих двоих на землю и обмотать поводья вокруг его горла в считанные мгновения. — Ступай, — повторяет тюремщик. И, видя, что Микелетто продолжает молчать, добавляет: — Папа велел тебя освободить. Он отправляется домой. На то, чтобы добраться до Форли, у него уходит две недели — дольше, чем следовало бы, но у него болит всё тело, и он не может долго сидеть на лошади. Он ворует деньги, чтобы заплатить за ночлег — в темноте срезает кошельки у пьяниц. Он не убивает их. В этом нет нужды, и ему не хочется избавляться потом от тел — только не здесь, в городах, которых он не знает, и не сейчас, когда все его мышцы болят, а исхлёстанная плетью спина представляет собой сплошное кровавое месиво. Он сам перевязывает свои раны, сам делает себе припарки, и ему нелегко засыпать в слишком мягких для него кроватях. Он избегает таверн. Скоплений народа. Больших городов, где его могли бы узнать. За стенами Римини он встречает свору собак, сбегающую с холмов, покинувшую город в поисках более диких угодий. Они держатся на расстоянии, но время от времени он видит их глаза, светящиеся зелёным из темноты, окружающей костёр. Он кидает им объедки мяса. Кажется, они благодарны. И всё же собаки — плохая компания, и он рад, когда наконец видит в отдалении Рокка ди Равальдино. Стены, повреждённые во время осады, восстановлены, их зубцы, ровные и крепкие, возвышаются по всему периметру Форли. Их велел построить Чезаре, но теперь они, как и всё остальное, принадлежат Папе Юлию. Ему принадлежат и стены города, и люди внутри, и часть урожая, и жизни солдат. Но Микелетто знает этот лес, знает каждое дерево в нём. Знает извилистые неровные улицы Форли. Он проходит мимо пекарни, мастерской сапожника, кузни, где мальчишкой часто покупал инструменты. Дверь дома его матери слегка покачивается на петлях, но в очаге горит огонь, и в маленькой комнате тепло. Над огнём висит горшок, а за ним присматривает девушка, которую он не узнаёт. Маленького роста, робкая и сосредоточенная, она грызёт ноготь большого пальца. Она даже более худая, чем был Чезаре в тот день, когда Микелетто уложил его в носилки, чтобы увезти из Рима — в день, когда всё вокруг них начало рушиться. Наконец заметив его, девушка испуганно подпрыгивает. Котелок опасно кренится над очагом. Тушёная говядина. Он узнаёт её запах. — Моя мать, — говорит он. — Ваша… — Изабелла Корелья. Она указывает дрожащим пальцем на дверь, на расстилающиеся за ней поля. Она не виновата, что боится. Он подрезал бороду и волосы украденным ножом в тот же день, когда его освободили, — но заключение поубавило ему мяса на костях и придало болезненный вид. Возможно, он всё ещё силён, но сила не делает его более привлекательным. Этого дара у него никогда не было — да он в нём и не нуждался. В конце дороги, там, где город переходит в поля, он видит свою мать, ухаживающую за огородом. На ней платье, которое он не узнаёт, и знакомый ему корсаж. Старые башмаки. Пару мгновений он стоит там, на краю грядки с томатами, глядя на неё. Прошло уже почти четыре года с тех пор, как они с Чезаре в последний раз приезжали в Форли. В её волосах появилось больше седины, она немного похудела, и, возможно, у неё стало больше морщин. Он может вспомнить каждую чёрточку и изгиб лица Чезаре, каждую искорку в его глазах, линию губ — но не может понять, сильно ли изменилась его мать. — Мама. Корзина выскальзывает из её рук, луковицы падают в грязь, и вот она уже обнимает его. — Мой мальчик, мой мальчик, — повторяет она снова и снова. — Ни одного письма за четыре года. Я думала, что ты мёртв. Он помогает ей собрать лук, и они возвращаются в Форли, идут по кривым улочкам к дому. Она отпускает замечания по поводу его веса, неровно подстриженных волос, нечёсаной бороды, общего заморенного вида. Он почти не отвечает. Всё, что она говорит, правда, и в любом случае у него мало новостей, которыми он может с ней поделиться. То, как живут крысы в подземельях Замка Святого Ангела, не интересно никому, и свои шрамы он ей показывать тоже не хочет — во всяком случае, до тех пор, пока не придумает для неё какую-нибудь ложь. Они подходят всё ближе к дому, он поглядывает по обеим сторонам дороги — привычка, выработанная отчасти за годы службы, отчасти за месяцы, проведённые в Замке Святого Ангела, когда он убивал только крыс, а открывал рот лишь затем, чтобы издать очередной крик боли. Он подносит руку к спине матери, но не касается её. — На ужин что-нибудь есть? — Тушёная говядина, — отвечает она. — Джианетта как раз готовит. — Джианетта? Мать взмахивает рукой в воздухе. — Девушка, жившая по соседству. Её родители умерли несколько лет назад, и я взяла её к себе. Научила готовить и шить. — Тебе всегда хотелось девочку. — Нет, — она улыбается. — Нет. У меня был мой Микелетто. Но ты навещаешь меня так редко… и приятно, когда есть кому помочь с готовкой и уборкой дома. Она хорошая девушка — хотя, возможно, чересчур молода для тебя. Он не знает, говорит она всерьёз или шутит; она смотрит в сторону, голос не выражает ничего. Но когда она переводит взгляд на него, её губы вздрагивают в улыбке. — Мама. — Тебе уже давно следовало жениться! А теперь ты дотторе. Любая девушка была бы счастлива, — она берёт его руку, сжимает в своей. — Хотя бы подумай об этом. Ради меня. Он закрывает глаза и делает глубокий вдох. Воздух пахнет удобрениями, скотом и пылью на летней дороге. Ничего похожего на Рим — или хотя бы на Чезену, где Чезаре открыл ему масштаб своих планов. — Я подумаю. Он ест, а его мать режет лук на краю стола и рассказывает. О деревенской жизни, об урожае, о многочисленных любовных историях и ссорах, которые случились в его отсутствие. У семьи, что живёт через два дома, родилась дочь, а затем и сын. Восемь человек, которых он знал, женились, а двое умерли. В прошлом году была ужасная засуха, она боялась, что это их убьёт, но Господь послал им дождь, и осенью урожай оказался достаточно щедр. Когда она умолкает, он осторожно спрашивает: — Ты слышала новости о герцоге Валентино? Нож блестит в руках его матери; она наклоняет его, чтобы счистить с лезвия луковую шелуху, а затем вытирает с глаз слёзы. — О, эти новости слышала вся Италия. Он бежал больше месяца тому назад. Говорят, разрушил башню, в которой его держали, голыми руками, хотя, наверно, это ложь — но таковы основные новости. И где бы ты ни был, ты, должно быть, слышал, что у нас новый Папа? Микелетто сглатывает и вновь окунает ложку в миску. — Да, я слышал эту новость. — Он назвался Юлий II. Как Цезарь! — она смотрит с ясным выражением лица, кончик её носа розовый от загара. — Говорят, он собирается восстановить все папские области на север, до Перуджи. Он уже лучше, чем последний Папа. — Учитывая, что последний был Папой меньше месяца, — безусловно. — Нет, нет, другой. Тот Борджиа. Новым Папой тоже должен был стать Борджиа… и не только Папой. Чезаре не говорил так много, но Микелетто понимал, в какую сторону работает разум его господина. Романья, Марке — это было лишь начало. Александр собирался расширять свои владения и дальше. А если бы этого не сделал Папа, это доделал бы король. Ваша милость. Микелетто перекатывает титул на языке. Ваше величество. В груди отдаётся болью. Когда он поднимает взгляд, девушка протягивает ему через стол нож. Хороший, длинный нож с зазубренным лезвием — им было бы трудно убить, но хорошо пытать. — Ещё хлеба? — спрашивает она. Он пишет письма тем, кого знал в Риме. Никколо Макиавелли во Флоренцию, Лукреции в Феррару. Он спрашивает: какие новости, что вы слышали? Лукреция отвечает первой, письмо написано её собственной рукой, но новостей у неё нет. Чезаре держали в темнице в Неаполе, затем в Риме, затем увезли в Испанию — и Лукреция подавала прошения об его освобождении всем, кого знала. Она не слышала о нём со времени его побега. А осведомители Микелетто в Риме знают и того меньше. Они говорят, что Чезаре шагнул в окно своей темницы и взмыл в небо. Что он выиграл свободу в карты. Что он во Франции с женой, что он в Риме, работает на Папу Юлия, что он подписал кондотту с Флоренцией — и всё сказанное является либо слухами, либо ложью. Никколо пишет, что политическая ситуация во Флоренции нестабильна, и что последние три месяца он был в Риме, но не слышал ничего, кроме того, что его святейшество Папа Юлий в ярости — хоть на дипломатических встречах и ведёт себя сдержанно. Но он рад слышать, что Микелетто освободили, пишет Никколо. Есть что-то, что он может сделать? Итак, Чезаре сбежал, но кто может знать, что случилось с ним дальше? Он должен был путешествовать быстро, всего лишь с несколькими спутниками. На дорогах может быть опасно. А раз никто ничего не говорит, то что может сделать Микелетто? Он помогает матери в поле, выполняет её поручения. Мой сын дома, говорит она. Она рассказывает об этом соседям, своим друзьям, лавочникам, к которым ходит за мясом, хлебом и новой парой сапог для Микелетто, у которого были только мягкие башмаки, которые он стащил у пьяницы в Урбино. Пока он их примеряет, сапожник рассказывает ему, что последний дотторе, побывавший в городе, вправил девушке сломанную кость так, что она будет хромать весь остаток своих дней; он надеется, что Микелетто лучше. Микелетто не знает, пожелание это или угроза; в любом случае, он молчит. Мать видит его шрамы спустя неделю после его прибытия, застав его в кухне во время переодевания. Он пожимает плечами, видя её слёзы, и натягивает рубаху через голову. — Меня поймали на краже, — говорит он ей. — Денег не было, а я был голоден, и хорошо ещё, что мне не отрубили руку. Она обнимает его со слезами на глазах — но это не она, а Джианетта начинает с тех пор посматривать на него исподтишка, когда думает, что он не видит. Порой он и правда не замечает, порой ощущает покалывание на затылке — но он знает, что она смотрит. Быть ассасином означает быть наполовину невидимым — а другая твоя половина всегда знает, когда за тобой наблюдают. Когда он ловит её на этом, она улыбается. Если бы он всё ещё был в Риме, её чувства были бы ему на руку, он мог бы использовать их для того, чтобы получить от неё информацию или услуги — но в Форли ему нет от них никакого проку. Ему ни к чему её долгие взгляды и девичья влюблённость. Все мужчины, которых я любил, мертвы, думает он, глядя на неё. А тебе здесь ловить нечего. Конец июня — жаркий, зелёный и ясный. С гор спускается гроза, серые тучи темны, как слово Божье в устах Чезаре, и Микелетто стоит в дверях, слушая гром и глядя, как молнии раскалывают небо над Рокка. В Замке Святого Ангела у него не было окон. Там, где держали Катерину Сфорцу, в камере над землёй, были окна и чистые полы, карты, книги, если они ей требовались — но Микелетто подобной роскоши не дали. Это первая гроза, которую он видит на протяжении более чем года. Гром заставляет его кожу зудеть. Внутри дома темно, как в камерах под Замком Святого Ангела. Ему не нравится находиться в помещении, но точно так же не нравится и бывать на улице; он слишком остро реагирует на шорох ткани, на звуки в темноте. Он толком не спал с тех пор, как покинул Замок Святого Ангела. Когда он был в пути, это было легко объяснимо, но здесь ночи тихие, постель мягкая, и он гораздо более в безопасности, чем на протяжении последних месяцев. Но его сны черны, ему снятся кошмары, он будто барахтается в смоле. По ночам он лежит без сна, вытянувшись в тепле низко расположенного очага, а когда наступает утро, Джианетта кладёт ему руку на плечо. Он закрывает глаза, когда она входит в комнату, и открывает, почувствовав её прикосновение. В особенно плохие ночи, когда он просыпается, чувствуя, что дыхание застревает у него в горле, он встаёт и отправляется в поле с украденным мечом и сырорезкой своей матери. Меч не самый лучший, но он заточил его до острой серебристой кромки, а сырорезка так же хороша, как и всегда. Ему нравится это ощущение. Он стоит посреди поля, дышит, двигается. В последние несколько лет кампании они с Чезаре часто фехтовали вместе, и он привык к грации движений их тел и быстрому мельканию мечей между ними. Сейчас он сражается с воздухом — в резком, невидимом танце: раз, два, три; низко наклоняется, срезает со стебля головку полевого цветка — просто чтобы ощутить сопротивление. Четыре года тому назад Чезаре подарил ему меч, изготовленный в Риме. Простой — как он и просил — но идеально сбалансированный. Произведение искусства. Сейчас он, скорее всего, в оружейной Ватикана — или, возможно, делла Ровере держит его у себя как трофей и пользуется им на тропе собственной войны, которую развязал на севере на всём пути до Перуджи. Когда-то делла Ровере бесновался по поводу коррумпированности власти Родриго Борджиа, но сам гораздо больше виновен в разжигании войны — и полон ярости и недоверия по отношению к людям, которых предал ради того, чтобы стать Папой. Порой Микелетто приходят письма от Макиавелли — воск без печати, дешёвая бумага; письма, проделавшие долгие путь из Рима или Флоренции — или откуда Никколо их пишет (он никогда об этом не говорит). Он не подписывается. Он пишет, что его святейшество опасается за свою жизнь. Он убеждён, что Чезаре Борджиа явится в его покои и перережет ему горло, пока он будет спать. Боится, что его отравят. Или задушат. Флоренции нужен барджелло, пишет Никколо, не хочешь поступить на службу? Жалование хорошее. Меч мелькает в воздухе яркой вспышкой — снова и снова, знакомый танец без партнёра. Над головой сияют звёзды, но Микелетто их не видит — слишком много туч. — Твоя мать — хорошая женщина, — говорит Джианетта. Микелетто поднимает голову; его лицо ничего не выражает. Он отрабатывал этот взгляд большую часть своей жизни: холодные пустые глаза, безразличное выражение лица, спокойствие воды в штиль. Ему удаётся изобразить это так же легко, как и всегда. — Она беспокоится о тебе. — Да. — Разумеется, беспокоится. Она же его мать. Джианетта садится на лавку рядом с ним. Её глаза опущены; руки завязывают в узел кухонное полотенце и снова его расправляют. Так большинство людей выглядят, когда озабочены, когда не могут подобрать правильные слова. Микелетто столько времени провёл в компании Чезаре, что и забыл, на что похожа неуверенность. Джианетта набирает в грудь воздуха. — Когда умерли мои родители, — говорит она, — у меня не осталось ничего. Моя мать была кухаркой в замке госпожи Сфорца, а отец умер смертью солдата, сражаясь с армией того герцога — так что, они виделись редко. Возможно, они могли дать мне небольшое приданое — но с тех пор, как я осталась одна, никому не было смысла жениться на мне. Синьора Корелья дала мне надежду. — Она поднимает взгляд, улыбается. — Сейчас я могу готовить тушёные бобы лучше, чем кто бы то ни было на сотню миль вокруг. Её отец умер смертью солдата, сражаясь с армией того герцога. Микелетто поднимается, рассеянно берётся за свой дублет. Он был там в тот день. Стояла середина зимы, было холодно. Осада длилась два месяца, но битва — всего несколько часов; пороховой взрыв в крепости покрыл всё сажей, и часть людей Катерины умерли долгой, болезненной смертью. Её одежды воняли дымом, когда Чезаре привязывал её к своему коню. Солдаты забрали у неё оружие. Забрали её платья для своих жён. По пути назад в Чезену Чезаре пил больше вина, чем обычно. Наклонившись близко к Микелетто, он казался не более чем кожей, натянутой на мешки с горящими углями. — Они это запомнят. — Они, господин? — Каждый из них. История. Они запомнят меня. В Чезене ставились пьесы, проводились маскарады, и несколько раз Чезаре уговорил его поучаствовать в соревновании кондотьеров по метанию ножей. Три ночи спустя после того, как они взяли Форли, Чезаре потащил его танцевать. Никаких заученных движений — просто быстрый танец, раскачивание под нестройную музыку, все вдребезги пьяны. Чезаре положил руки на бока Микелетто, притянул его ближе, крепко прижал к себе, смеялся ему в шею. — Синьоре? Микелетто? — Джианетта наклоняется ближе. Никто не знает, жив ли Чезаре вообще. — Прости, — слишком быстро говорит он и поднимается на ноги. — Вы… хотите, я приведу синьору Корелью? Его рвёт прямо на задворках дома, на языке привкус мела и зелёного винограда. Он сплёвывает, смотрит на лужу в кустах, пытаясь осознать происходящее. Осознать не получается. — Августино спрашивал о тебе, — говорит его мать однажды за обедом, пока он читает письмо из Рима. На следующей неделе Папа Юлий во главе трёхтысячного войска отправляется на север, но его армия не пройдёт ни мимо Форли, ни мимо Флоренции, ни мимо Феррары. Микелетто не знает, что делать с этой информацией — за которую заплатил последними деньгами. — Что мне ему сказать? — спрашивает мать. Микелетто поднимает голову. Он едва может вспомнить, как Августино выглядит. Он смутно помнит черты его лица, цвет волос — но это не более чем воспоминание о давней подростковой страсти, которая давно остыла. После Августино был другой юноша — менее невинный, но не менее прекрасный, юноша, читавший Микелетто стихи и позволявший трахать себя тусклыми римскими утрами. Потом был Чезаре. Сейчас нет никого. Микелетто возвращается к письму. — Скажи ему, что он ошибся. Что меня здесь нет. Но, разумеется, неделю спустя они встречаются. Форли — маленький городок; так что, это неизбежно. Микелетто возвращается от мясника, а Августино несёт корзину с хлебом. Он узнаёт Августино, но тот не узнаёт его. Микелетто смотрит, как Августино сворачивает за угол, а затем отворачивается и продолжает путь. Чезаре смеётся ему в ухо, негромко фыркает. Микелетто прикрывает глаза. — Синьора Корелья говорила, что у тебя есть шрамы, но я не думала, что они настолько ужасны, — говорит Джианетта. В резком свете летнего солнца её глаза кажутся глубокими, серьёзными и полными любопытства. Воздух пахнет старым деревом и конской мочой с улиц. — Их оставил твой отец? Микелетто оправляет рубаху. Он не может убить её за то, что она задаёт слишком много вопросов — не здесь, не по собственному желанию, — и всё же его тело напрягается, и он затаивает дыхание. В руке нет ножа, поэтому пальцы сжимаются на воздухе. — Нет, — говорит он. — Тогда кто-то, кому ты плохо служил? Мою подругу Мариеллу хозяин избил так сильно, что прошло несколько месяцев, а она всё ещё хромает. Должно быть, это у неё была сломана кость — а потом плохо срослась, и девушка осталась хромой. Это ещё одно доказательство того, что этому городу нужен дотторе. Это сложно — делать что-то, чему ты не учился как следует, — но практика у Микелетто была. Он качает головой. — Последний человек, которому я служил, отхлестал меня всего один раз, и в этом не было его вины. Эти шрамы оставил тот, кто хотел выведать его тайны. — Но ведь ты всего лишь дотторе. Он умолкает. Тяжело смотрит на неё, но видит на её лице только смущение. Она просто молодая провинциальная девушка, у неё никаких перспектив и не слишком много умений; если бы она знала правду, то не представляла бы опасности — но сейчас это неважно. — Да, — говорит он. — И служил другому дотторе. Он был выдающимся мастером своего дела, поэтому многое знал. — Кто он? — Неважно. Скорее всего, он мёртв. — …Мне жаль. Это первый и последний раз, когда кто-то выразил ему свои соболезнования. Она не знает, о ком он скорбит, кем Чезаре был и кем мог бы стать для мира — но он слегка склоняет голову, принимая её сочувствие, и возвращается к письму. «Здесь есть одна девушка», — пишет он Никколо. «Если бы я отправил её во Флоренцию, ты смог бы её устроить?» Внезапно он останавливается. Сквозь полуоткрытую дверь видны деревья, которые позолотил рыжий закатный свет. Он сминает письмо — дорогую бумагу — а затем сжигает его, вспоминая костры во Флоренции, и как выглядел Чезаре, покрытый пеплом. Сажа под его пальцами мягкая, как перья. Жизнь продолжается. Он рассказывает соседям, как лечить головную боль и спазмы в желудке, как предотвратить беременность. Начинает собирать олеандр и белладонну, и только потом вспоминает, что они ему больше не нужны. И всё же он хранит по пучку каждого из этих растений в потайном кармане своей седельной сумки — его успокаивает мысль о том, что они всегда там на случай внезапной надобности. Всё чаще он даёт советы по поводу ран, растяжений связок, вывихнутых плеч и зубной боли. Он ничего не знает о зубной боли, но поскольку ему известно, как выдернуть руку из плечевого сустава, он умеет и вправить её обратно. Поэтому он не удивляется, когда в один прекрасный день в его дом вбегает незнакомый мужчина и, слегка запыхавшись, прислоняется к дверному косяку. Что бы это ни было, это не слишком срочно; иначе он бежал бы быстрее. — Синьора Корелья сказала, что вы — дотторе, — говорит мужчина. Микелетто молчит, поэтому он продолжает: — Моя племянница упала с нашей повозки, и её рука… ей больно. — Он ловит Микелетто за плечо, тот невольно напрягается всем телом, и мужчина слегка отстраняется. — Ваша мать сказала… Микелетто смотрит на него и кивает. — Я сейчас. У него нет никаких инструментов, кроме ножа и гарроты — их он носит с собой везде, даже здесь. Скорее всего, дело в сломанной кости. Всё, что ему нужно, можно потребовать потом. Ткань, шину. Необходимые травы, если перелом серьёзный. Ему чаще доводилось ломать кости, чем лечить их, но он умеет и это, если понадобится. — Я привёз дотторе, — говорит мужчина, когда они добираются до места. По собравшейся толпе прокатывается вздох облегчения. Рядом с девушкой, положив ей руку на плечо, сидит Джианетта; она поднимает голову, когда Микелетто опускается на колени. — Моя подруга Мариелла, — говорит она и улыбается. — Ей всё время не везёт. — Которая рука? — спрашивает он. И снова, не услышав ответа: — Которая рука, девушка? — Она указывает левой рукой на правую, и он ощупывает кости возле запястья — там, где они расходятся, а затем снова соединяются. Когда он и его помощники распинали людей, то вбивали гвозди не в ладонь, а в запястье, в промежуток между костями. Так они лучше держались. Раз или два Джулиано угрожал его распять — и это казалось почти милосердием. Ужасная боль, да — но в конце наступает смерть. Когда он находит то место, где гнездится боль, девушка поднимает голову. — Ты не похож на него, — говорит она. Он не поднимает взгляда, пока работает. Перелом чист. Он заживёт хорошо, если она даст руке покой. — На кого? — На дотторе. У него тёмные глаза, чёрные волосы окружают его голову подобно нимбу… У него приятный голос, красивое лицо… — Она издаёт смешок. Смотрит вдаль, рассеянно улыбается. Он начинает подозревать, что ей дали какие-то дурманящие травы. — Сказал, что он — самый красивый мужчина в Италии, но я думаю, что это шутка. — Иди сюда, — говорит он, закидывая её здоровую руку себе на плечи. — Поднимайся. Будет лучше, если ты ляжешь. Он ведёт девушку к её кровати и смотрит, как она садится, — но больше не задерживается. Но то, что она сказала, продолжает кружиться у него в голове, словно назойливая муха, даже когда он возвращается домой, и избавиться от этого он не в силах. Во всяком случае, он должен знать, что творится вокруг него — чтобы не получить удар в спину. — Мама. Она сидит на лавке напротив него, штопает порванное платье в свете льющихся в открытую дверь солнечных лучей. Пользуется ярким освещением, пока оно есть, так она сказала. Её глаза уже не те, что прежде. — Да? — Когда я лечил руку этой девушки, она сказала, что был другой дотторе. Кто-то, кто вылечил её ногу. — Ох, да, где-то за месяц до того, как ты вернулся домой, у нас был посетитель, — она бросает на него ласковый и спокойный взгляд поверх шитья. — Твой старый дотторе. Его дотторе? — Кто? — Ты однажды приводил его ко мне в гости, помнишь? Так я его и узнала. Он едва был похож на себя прежнего, Микелетто. Мне было почти страшно его впускать. Он пробыл здесь несколько дней, и раз уж он дотторе, то должен был помочь девушке, правда? Чезаре. Микелетто сжимает ложку в кулаке; у него пересохло во рту, и он чувствует, чувствует… — С ним всё было в порядке? — спрашивает он. Голос срывается, он едва может дышать. Он думал остаться в Форли, практиковать, как умеет, медицину, перестать быть тем, кем был, — но сейчас он может думать только о Чезаре. В его груди разверзается пустота. — Не буду лгать, Микелетто, он выглядел так, словно провёл несколько месяцев в темнице. Он ни во что не впутался? Дотторе должен быть уважаемым человеком, я бы не хотела, чтобы ты… — Мама, я спросил, всё ли с ним было в порядке. Она пожимает одним плечом — так, словно это не имеет значения. Лицо Микелетто спокойно, лишено какого бы то ни было выражения, — но сердце бешено колотится в груди. — Он приехал на своей лошади и уехал на ней же, — говорит она. — Сказал передать тебе, что отправится к своему шурину в Наварру. Это достаточно хорошо. Чезаре жив. Его господин жив. И если он в Наварре… Микелетто склоняется к миске, проглатывает половину жаркого и оставляет остаток на столе. Перед долгой поездкой верхом — такой, какая ему предстоит, — не следует есть слишком много; несколько раз во время службы Чезаре он набил живот слишком сильно и потом терял драгоценные минуты, пока его рвало в кустах, в темноте, на обочинах дорог Италии. А сегодня ночью ему надо проехать гораздо больше, чем тогда. Он заночует на берегу — когда доберётся дотуда — потом отправится на север, а затем на запад, пока язык не сменится сперва французским, а потом испанским. По-французски он говорит не слишком хорошо, но справится. А испанский у него превосходен. — Микелетто? Он кладёт ложку рядом с миской. — Я должен ехать, мама. — Но… но ты только приехал! Но он пробыл здесь почти два месяца. Два месяца, на протяжении которых Чезаре томился при чужеземном дворе, а все властители Италии мечтали о его смерти. — Спасибо за жаркое. И за то, что позволила мне остаться. Микелетто идёт к очагу и начинает собирать вещи. Когда он пришёл сюда, у него не было ничего, кроме одежды, в которую он был одет, и украденного меча; сейчас у него больше одежды, собственный меч, и к поясу прикреплены две сырорезки. Всё остальное он украдёт. Прежде всего ему нужна более сильная лошадь. Та несчастная кобыла, которая у него есть, не переживёт путешествие через Альпы. Лучше зарезать её сейчас, чем позволить умирать, дрожащей и измученной, в разреженном горном воздухе. — А Джианетта? — спрашивает Изабелла. Он берёт на кухне маленький нож и засовывает его в сапог. — А что с ней? — Я думала, что вы двое поженитесь. Ты ей нравишься, ты же знаешь. Она необразована, но умеет готовить, знает все необходимые молитвы… — Мама. Я никогда не собирался задерживаться здесь надолго, — говорит он, и это правда. Он добавляет: — Я должен вернуться к своей работе, — это ложь, но только на первый взгляд. Она смотрит, как он собирается, он знает, как это выглядит, но ему всё равно. Она его мать, и он любит её достаточно, чтобы лгать ей, но он всегда будет принадлежать Чезаре Борджиа. Несколько минут спустя он заканчивает собираться и задумчиво смотрит на сумки. Ему казалось, что сборы займут больше времени. Он переводит взгляд на мать, и та обнимает его. — Я думала, что ты собираешься остаться, — шепчет она ему в ухо, затем отстраняет его на длину вытянутой руки. Она готова заплакать, но всё равно улыбается. Он чувствует то же самое. Когда она отпускает его, он поднимает седельные сумки и легко перебрасывает их через плечо. Они лёгкие, хоть он и собрал всё, что у него было. Оружие висит у него на бедре, лошадь снаружи — а в конце пути его ждёт Чезаре, и больше ему не надо ничего. Солнце почти зашло. Дорога длинна, но он знает, куда идти.