Как банный лист

— Ох, Толик, отоспаться бы! — Есенин зевнул во весь рот и поправил скособочившийся цилиндр. — Запремся сейчас в своей конуре, и пошли они все к хуям собачьим! — Дело говоришь! — одобрил Мариенгоф, наподдав тростью камешек. Глянул хитро: — А койку кто греть будет? Я график-то проверю, как придем, имей в виду, друг ситный... — А я в шубе лягу! — В какой такой шубе? У тебя пальто одно, да и то молью побито. — У бабки в передней сопру. У нее шуба знатная, теплая... — Есенин рассмеялся и показал язык. — Что, съел? Свернули с Петровки в Богословский, и вот те на — навстречу, тяжело опираясь на палку, ковыляла старуха-соседка. — О волке речь, а он навстречь... — пробормотал Мариенгоф и, сорвав с головы цилиндр, отвесил шутовской поклон. — Поздорову ли, Евдокия Игнатьевна? Но старуха, взглянув неприязненно, ответить не пожелала и злобно уставилась на Сергея. — Ты где шляешься, ирод?! К тебе женка приехала, со вчерашнего дня под дверью сидит! А я-то ей сразу и сказала, что, мол, загулямши они, мужика своего раньше завтрева не жди... Есенин и Мариенгоф ошарашенно переглянулись. — Ебена мать! .. Вот так отоспались! Принес черт Зинку... Эх, на первом этаже жили бы — влез бы в окно да горя не знал! .. — Да, на третий-то нам не осилить, — усмехнулся Мариенгоф. — Разве что в пожарной части лестницу уведем. Есенин раздраженно пнул подвернувшуюся пустую бутылку. Прошелся туда-сюда, покачался на каблуках и, наконец, глянул с мольбой: — Толик, милый, на тебя одна надежда! Выручи, а? Скажи этой дуре, что есть у меня другая баба, что у нее я ночую... — Смотри, как бы не пожалел потом, Сережа. — Я-то? Да не бывать этому! Эх, милый, из петли меня вынуть не хочешь... Петля мне ее любовь! Прошу тебя, Толик, ты уж ей скажи, не подведи. А я пойду по бульварам похожу, — он потянулся, поцеловал Мариенгофа в уголок губ и, развернувшись на каблуках, быстро зашагал к Дмитровке. Обратно Есенин возвращался крадучись, по-воровски. Выглянул из-за угла, осмотрелся и, когда Зинаиды у парадного не обнаружилось, скользнул в дверь. Не было ее и в передней коммуналки, где квартировали они с Мариенгофом. — Ну что, спровадил? — нетерпеливо выпалил Есенин, едва перешагнув порог. — Нет, под кроватью спрятал, — с усмешкой ответил Мариенгоф. — Да спровадил, спровадил! Есенин хлопнул в ладоши, крутанулся, притопнул ногой и так, приплясывая, словно на деревенской гулянке, прошелся по комнате. — Эх, милый, будто камень с плеч долой! — Повозиться пришлось... Твоя мадам Есенина ни в какую верить не хотела. Уперлась — любит, мол, он меня, и быть того не может. Насилу растолковал. — А уж я-то как намучился, Толик! И матюгами крыл, и на порог не пускал, помнишь, в прошлый-то раз? А ей, вишь, все нипочем, опять прискакала по мою душу. — Да уж как не помнить, крик вы подняли такой, что бабка чуть не околела с перепуга, — усмехнулся Мариенгоф. — Ты мне лучше скажи, Сергун, как тебя так угораздило с Райсихой сойтись? Чем она тебя окрутила? Есенин досадливо поморщился, с размаху опустился на кровать и прямо как был, в костюме и ботинках, завалился на подушки. Закурил. — Ну как... Я тогда с Лешкой Ганиным знакомство свел. А к нему Зинка захаживала. Он за ней ухлестывал, но не всерьез, а так, лишь бы хвост перед кем распустить... Ну и вот, засобирался Лешка в Вологду, он сам-то из тех мест. Зинка, понятно, с ним, да меня позвал. Ну, думаю, грех не поехать — мне Клюев все уши прожужжал про тамошние красоты, погляжу, врал он или нет. Еще подруга Зинаидина с нами собиралась, да приболела ; так и отправились втроем — те двое хороводятся, а я как не пришей к пизде рукав болтаюсь... — Знакомо, знакомо... — проворчал Мариенгоф. — Потом на пароход сели, я и смотрю — начала Зинка вокруг меня увиваться. Зыркает, задом вертит туда-сюда, то ляжку будто ненароком выставит, то титьками заденет. Как сука течная! Я Лешке и говорю как-то под хмельком — мол, об заклад биться готов, что Зинаида за первого встречного-поперечного замуж выскочить готова, лишь бы позвали. Хошь, говорю, я к ней завтра посватаюсь. Так и порешили проверить. Наутро пошел я к ней. Поломалась, стерва, для вида, а я-то сразу заметил, как глаза у нее загорелись. Тут уж меня, Толик, азарт взял. Церковку на берегу приметили, да и сошли втроем. Ганин все ловко обстряпал, друзья-приятели у него в тех краях, мальчишник, девичник, гулянку закатили такую, что держись! Зинка папаше своему телеграмму отправила — вышли, мол, стольник на обручальные кольца. Он и выслал. Кольца-то мы самые грошовые купили, а остальное прокутили подчистую. — Купчиной тебе родиться надо было, — рассмеялся Мариенгоф и чувствительно пихнул Есенина в бок. — Давай-ка, подвинь мослы, я тоже лечь хочу... Ну, а дальше-то? — А дальше я ей с утреца морду разукрасил. Зинка-то, гадина, божилась, что девка еще, целку из себя корежила. Обманула, блядина! Хотел плюнуть да уехать, потом поостыл маленько. Поглядел на нее, зареванную, черт с тобой, думаю, в Питер вернемся, а там уж прости-прощай. — А она чего? — Прилипла, как банный лист к жопе! Сначала-то, как приехали, разбежались с ней. Потом явилась и давай свистеть, как жить без меня не может. Ну и дал я, Толик, слабину, любопытству поддался. Ладно, думаю. поживем, может, и ничего оно будет. — И как, пожили? — Поначалу-то, вообрази, я даже доволен был. Ну, цапались порой, но по мелочи. Накормлен, напоен, обстиран, а уж ебливая она, Зинка-то! Таким я, знаешь, важным себе казался, ходил и трезвонил всем, что, мол, женатый теперича человек, солидный, не голь перекатная. Смешно, как вспомню! — Поэт должен быть холост! — назидательно изрек Мариенгоф, придвигаясь ближе и приобнимая Есенина. — И не говори... Чувствую — не могу больше, надоела Зинка, хоть режь. Как уехала она в Орел к родителям своим, рад был по уши. Все, думаю, хватит с меня этой жидовки. Так нет же, Таньку родила и обратно в Москву прискакала! Липнет и липнет! Медом у меня, что ли, хуй намазан? — Проверить надо бы... — пальцы ловко расстегнули ширинку, забрались по-хозяйски, принялись трогать через исподнее тут же напрягшуюся плоть. — Кто ж так проверяет-то... Ты как следует давай... — выдохнул Есенин, чуть надавив Мариенгофу на плечи, и выгнулся с коротким вскриком, когда горячий умелый рот сомкнулся вокруг пениса, то впуская глубоко, в самое горло, то едва-едва дразня языком. — Толик, Толик... Хорошо-то как... Усталый служащий почтового отделения на Каланчевке принял у зареванной помятой дамочки заполненный бланк. Вчитался, глотая жидкий морковный чай. — «Есенин зпт ты скотина воскл зн», — служащий криво ухмыльнулся. — Что, гражданка, так и телеграфировать — скотина? — Да, так и телеграфируйте, — яростно отрезала она.