Люблю и ненавижу

— Как же ты мне тогда нравился. И как же я тебя ненавидел, а. А теперь что? Оба выросли. — И я все еще тебе нравлюсь? — Я все еще тебя ненавижу. Матоба усмехнулся — ненависть была у них чем-то взаимным. Про полноценную любовь он такого сказать не мог, но определенную долю уважения к Натори он всегда испытывал. И именно это уважение стало решающим в вопросе ночлега. Этот день не задался с самого начала: дух, за которым они ездили, оказался в разы слабее, попытки склонить Нацуме вступить в клан — безуспешны, а в довершение машина встала, хрипло кашлянув двигателем, прямо посреди глухой деревеньки. Радио в салоне ожило, но сообщив о штормовом предупреждении, вновь зашипело на разные лады, а посланный на разведку дух долго не возвращался. Поломка машины, как позже оказалось, была красивым предлогом для ловушки. Последнее время клан Матоба слабел: как силой экзорцистов, так и лояльностью среди подчиненных. Матоба понимал, что своими эксцентричными поступками наверняка сыграл не последнюю роль в этом, но менять поведение не собирался. Он — будущий глава, и всем несогласным лучше уйти сейчас, либо же замолчать навеки и признать его силу. Сегодняшние «несогласные» — водитель, совсем новенький в клане, и очень дальний родственник семьи по отцовской линии — выбрали бой и позорно сбежали, едва не потеряв рассудок, потому что верных им шикигами Матоба убил без сожалений. Как глава клана, он был вполне хорош — симпатичен, властен, силен. Но как мастер по ремонту машин — абсолютно провален, поэтому Матоба принял единственно верное для такой ситуации решение — запер машину и побежал в сторону ближайшего отеля, старательно прикрываясь зонтиком. Хорошо хоть, что сегодня он выехал в деловом костюме, а не в кимоно. Костюм было не жалко. Пожилая бабушка, из тех, что одинаково хороши в роли домохозяек и злостных мачех одновременно, строго поджала губы при виде грязи, которую Матоба занес через порог на своих некогда дорогущих оксфордах, но расплылась в ласковой улыбке, стоило ему извлечь пухлый кошелек из-за пазухи. Предложив гостю чай, она внимательно несколько раз полистала толстую бумажную книгу (и Матоба подавил раздражение чужой медлительностью) и с искренним сожалением сообщила, что все места на сегодня забронированы. Но, чтобы уж не выгонять гостя в шторм, предложила переночевать на диванчике в закутке для сторожа. Почему на диванчике сторож не спал, Матоба понял, едва увидел этот скелет пружин, но новая машина в такую глушь доберется не раньше, чем к утру, и даже такая малость — настоящий подарок судьбы. Скромный, конечно, но Матоба подозревал, что попал под действие проклятья, и как только окажется дома — очистится, и всё пройдет. Натори объявился внезапно. Был у него к этому какой-то талант, вкупе с нюхом на чужие дарования и проблемы: являться из-за спины и заставать врасплох. — Какие люди! — восхищенно пропел он, успев оценить и мокрые до колена брюки, и распушившиеся от влаги волосы. — А я вот на фестиваль приехал, чудесное, говорят, действо, а в конце — песни, пляски. Легенда, опять же, — Натори хмыкнул, подмигнул бабушке поверх своих фальшивых очков и зажмурился, руками изобразив пару танцевальных движений. — Рад за тебя, — процедил Матоба, отпихивая плечом этого, несомненно, везунчика, и поспешил в коридор. Может, если отзвониться домой и как следует наорать на кого, то водитель поспешит, и Матоба не проторчит тут всю ночь, слушая, как флиртует Натори со всем живым в радиусе нескольких миль: он и сейчас о чем-то ворковал с хозяйкой за спиной. Речь была негромкой, но учтивой, и Матоба, даже прислушиваясь, разобрал лишь, как в конце разговора Натори рассыпался в любезностях, а хозяйка всячески с ним соглашалась. Он выпрямился, когда чужая рука — достаточно теплая, надо сказать — хлопнула по плечу, словно бы они давние друзья. — Отличная новость! В моем номере осталась горячая вода. Приглашаю, — хитро улыбнулся этот демон в человеческом обличии и шутливо поклонился, указывая на закуток с лестницей. Лифта, конечно же, здесь и не думали строить. Застрять посреди глуши, в стареньком отеле с Натори — судьба упрямо сталкивала их нос к носу едва ли не с первых дней знакомства. И если раньше Матоба как-то ограничивался простым разговором или несерьезной перепалкой, то вот сидеть с Натори в одном номере, будучи одетым лишь в гостевой халат, без повязки, да еще и пить пиво, слушая его треп — было чересчур. Натори перебирал общих знакомых, делился какими-то сплетнями о духе, который оказался действительно слабым, но вот его проклятия — весьма сильными, и шутил, что теперь прокляты оба, потому что Матоба не хотел такой компании, а Натори хотел провести этот вечер трезвым. Его дух — Хиираги — помогла опечатать двери и осталась снаружи. Сказала, что людей не выносит, болтовню их созерцать тем более не желает и займется лучше чем полезным — охраной, например, после чего и просочилась за дверь. Матоба покосился на пустую банку в своей руке — выпил, не заметив. Сняв повязку, он по привычке держал глаз прикрытым, еще и волосами закрыл, хотя Натори практически поклялся ему в надежности своих печатей. Теплая вода, алкоголь, усталость — его развезло куда быстрее, и это оказалось неожиданно… Забавно? Натори же алкоголь развел на задушевные беседы: — Я всегда смотрел на тебя и думал, какой же ты везучий. Деньги, имя в среде экзорцистов, одобрение родни. Мои же шарахались, как от прокаженного, когда я впервые заговорил с духом, поселившимся в гостиной. Оказался одним из шики пра-пра-деда, не мог уйти, пообещавши ему охранять дом. Интересный малый. Дух, в смысле, про деда я и не знаю. А ты вечно приходил — весь такой сильный, невозмутимый. Красивый. Терпеть тебя не мог. — А потом? — зачем-то спрашивает Матоба. Натори перекатывается по кровати, нависает над ним единым слитным движением — как змея, такой же гибкий и быстрый. Матоба и не подумал бы, что он так умеет, поэтому только и успел, что неловко вскинуть руки, выронив банку на колени, и распахнуть глаза. Натори молчит. Внимательно смотрит, словно впервые видит так близко, хоть подростком не раз дремал на этих плечах, а Матоба, тяжело сглотнув, следит за его руками, гадая теперь, как часто он в те дни действительно нуждался в отдыхе на дружеском плече, а не обманывал в очередной раз. — Это я тут должен быть коварным, — Матоба пытается неловко отшутиться, но Натори уже не слушает: привстает на коленях и медленно тянет руку к лицу. Кончиками пальцев невесомо ведет по щеке, заправляет за ухо прядь. Матоба привычно зажмуривает глаз, и Натори раздраженно шипит. Глаз приходится открыть. Между ними провисает немая пауза. Матоба не понимает, что делать, обшаривает глазами чужое лицо, и без того знакомое, но сильно изменившееся с тех лет мелкими морщинками, а Натори продолжает молчать, только взгляд меняется — из любопытства к голоду и жажде. Словно путник, годами искавший сокровища, наконец-то дошел разом и до них, и до фонтана с водой. Натори вдруг прищуривается, качает головой, и едва слышно выдыхает: «Всё равно красивый, зараза», прежде чем наклониться и крепко прижаться губами к губам. Обоих мелко потряхивает, поцелуй выходит слишком детским, невинным, с легкой горчинкой от пива, и как только Натори отлепляется, Матоба хватает его за волосы, собирает их на затылке в кулак и рывком роняет на себя, тут же охнув под тяжестью чужого веса. Натори смеется, кое-как сползает ниже, тянет за собой пояс халата и, улыбаясь нагло и крайне довольно, поддевает носом подбородок, вцепляется в шею поцелуем крепким и жадным — до синяка. Матоба хочет возмутиться, пнуть его ногой, в конце концов, он-то рассчитывал на поцелуй в губы, но когда язык щекочет шею, он забывается и длинно выдыхает. Поцелуи спускаются с шеи на грудь — пояс с него сдернули и халат распахнули, но Матоба не стесняется — он действительно хорош собой как ни крути, и только устраивается удобнее, съезжая по подушкам на кровать. Натори влажно лижет соски, прикусывает, реагируя на каждый вздох и полустон короткой дрожью. Очерчивает ногтем пупок, уходит вниз пальцами, щекочая курчавую поросль волос на лобке, кружит ладонью по бедрам, не касаясь члена. — Могу я?.. Матоба жмурится, глотая про себя ругательства — день действительно не задался, раз они оба устали и оба хотят этой разрядки, но один из них обстоятельно и со вкусом тупит — иначе это не назвать. Он коротко выдыхает и сам толкается в подставленную ладонь полувставшим членом. Натори, кивнув, отталкивает в сторону его колено и, заправив выбившиеся волосы за ухо, наклоняется, осторожно целует ниже пупка, обхватывает его целиком и неспешно проводит кулаком вверх-вниз, примеряясь. Матоба все-таки ругается, когда Натори находит нужный ритм и рвано водит рукой, покусывая его за живот и бедра. По телу волнами проходят разряды острого удовольствия, и он разочарованно стонет, когда рука исчезает. — Сволочь ты, Натори, — замечает Матоба, кое-как справившись со своим дыханием. — Он такой, — невозмутимо комментирует из-за двери Хираги, и Натори, сражавшийся с замком на брюках, прыскает, ткнувшись лбом ему в живот. — Не подглядывай. — От его смеха, хриплого голоса и жаркого дыхания, попадающего прямо на чувствительную кожу головки, Матобу слегка потряхивает. — И не подслушивай. Это некрасиво, Хираги. — Люди странные, — бросает дух и вновь затихает. «Так и кончить недолго», — думает Матоба, опускаясь на локти — кисти затекли, да и вид Натори, наконец-то скинувшего с себя надоевшие брюки и джемпер, превосходен: ни малейшего намека на возрастной жирок, которым так любят обзаводиться все, перевалившие за четверть века, светлая кожа без лишних шрамов и ожогов. Натори хмурится, словно смущается собственной наготы, и подхватывает под колени, закидывает ноги себе на плечи, коротко лизнув в щиколотку. — Я не планировал, так что перебьемся, — полу-спрашивает говорит он. Матоба кивает, спускает ноги с плеч и на пятках подтягивается ближе, буквально вжимается в его член своим и довольно ухмыляется. Он знает, что выглядит нагло и самодовольно большую часть времени, поэтому об улыбках не может быть и речи, но сейчас, даже лежа снизу, все равно чувствует себя победителем. Возможно, он находится в дурной сказке, где от проклятия спасает волшебный поцелуй, но ему, похоже, от проклятия дурного дня помогает волшебно подрочить. Что, в общем-то, тоже неплохо для человека, личная жизнь которого в основном состоит из охоты на духов всех мастей и видов. Натори примеряется, обхватывает оба члена рукой, размазывает влагу по головке, вновь берет рваный ритм и наклоняется, наконец-то целуя по-нормальному. Поцелуй выходит долгим — сначала ласковое прикосновение губ, и тут же язык — Натори мягко толкается им в чужой рот, касается кромки зубов, облизывает их и нёбо за ними, трется языком о язык. Матоба кусается — несильно, просто хватает сперва за кончик языка, а потом старается и нижнюю губу поймать. В итоге ему удается надорвать Натори верхнюю губу — увлекшись, он слишком сильно хватается зубами, и Натори шипит, сбивается с ритма, сжимается весь: сводит плечи и крепко стискивает ладонь на члене. Этого оказывается достаточно, чтобы кончить — Матоба выгибается, привстает на лопатках практически, комкая в одной руке угол подушки, а другой до боли вцепляясь в бедро Натори, и тут же падает обратно, хрипит, пытаясь отдышаться. Внутри все дрожит и пузырится — от свежей волны неги после оргазма, от алкоголя, от хорошего настроения. Ему даже хочется потрепать Натори по волосам, прижать к себе и, возможно, поцеловать в висок, но он лениво наблюдает, как Натори помогает себе кончить, обхватив член той же рукой — себе он дрочит плавно, оттягивая, видимо, удовольствие — и как потом плескает на живот чужая сперма. Подтерев живот краем халата, Матоба скидывает его с кровати и заворачивается в одеяло. Ему не хочется говорить, жутко тянет спать — усталость за длинный и сложный день наваливается разом, придавливает. Натори же хватает сил сползти с кровати и дойти до ванной, умыться там холодной водой, потому что вернувшись, он укладывается рядом (кровать-то в номере одна) и бессовестно жмется к нему холодными руками. — Кто бы мне сказал, что однажды я кончу, просто глядя в глаза своего лучшего врага, я бы ему прямо там врезал, — смешливо зевает Натори и все-таки прорывается под одеяло, и Матоба шипит, ругается, но позволяет прижать к себе и стылые холодные пятки, и даже устроить голову на своем плече — привычка у него с тех пор такая, что ли? Он ерзает, стараясь не разбудить моментально уснувшего Натори, и сонно думает, что ни за что ничего такого не скажет, но сохранит и спрячет эту маленькую тайну к остальным, где с детскими воспоминаниями о семье надежно хранится и старая история о глупой первой влюбленности в никому неизвестного выскочку-экзорциста.