Роза пустыни

Первое, о чем я думаю, когда просыпаюсь: «Как там она, моя Роза? Не замерзла ли ночью, когда приходили злые ветра?» Потом я говорю себе — нет, конечно же, нет. Даже если ветра были особенно сильными, они не смогли бы разрушить купол. Я улыбаюсь, потягиваюсь — и просыпаюсь окончательно. В моей жизни не происходит ничего необычного. Каждое утро начинается с того, что я одеваюсь, нахожу свои сапоги (один я опять закинул куда-то, и приходится поползать, прежде чем я его нахожу; под кроватью темно и пыльно, так что, выбравшись наружу, я чихаю минут пять, как сломанный дроид) и выхожу к фонтану. Иногда он бьет струей к куполу, как положено, и я умываюсь. Иногда он еле струится, и приходится лезть внутрь и пытаться нащупать поломку. Один раз он не работал вовсе, и я испугался. Тогда у меня было много дроидов, но, стоило им оказаться в воде, они искрили, ломались и ничем не могли помочь. Что это был за сбой? Да просто водная крыса. Или не водная... но что бы ей тогда делать в воде? Она застряла где-то в трубе и протухла, а потом фонтан ее выплюнул и заработал сам собой. Это было здорово. Без умывания утро начинается совсем не так хорошо. К тому же Розе нужна вода, а стоячая быстро портится. После умывания я обхожу сад. Проверяю, работают ли дроиды, не сломалась ли система охлаждения, целы ли деревья. Заодно смотрю, не торчат ли где-нибудь из земли толстые ростки, размером с мой палец или больше. Дроиды их часто пропускают, а назавтра такой росток вырастет в дерево ростом с меня, а послезавтра его уже не получится выдрать, только спиливать. Его корни останутся в земле и будут тянуть из нее силы, постепенно раздирая ее на куски. Я срываю с дерева плод и иду дальше, жуя на ходу. Сегодня он соленый, как кровь из разбитой губы, так что начинает хотеться пить. Я отвожу в сторону локоть, чтоб не забрызгать рубашку. Вкусно. Жалко, что плоды никогда не повторяются. Я б не отказался опять съесть такой, как две недели назад — сладкий и пахнущий теплым вечерним солнцем. Но, кажется, это как-то связано с тем, какие сны снятся Розе. Я дохожу до дальнего края сада, туда, где под землей гудят невидимые машины. Сюда не ведет выложенная камнем дорожка, и каждое утро и каждый вечер я ищу это место по звуку. Нащупываю во влажных зарослях вьюнка рубильник и с силой дергаю его на себя. Раньше мне приходилось повисать на нем, сейчас он подается гораздо легче. Машины начинают гудеть иначе, а в саду становится светлее. Скоро придет ветер. Я запрокидываю голову и смотрю между веток на небо, белесо-рыжее, каким оно бывает всегда, когда я отключаю защитный купол. А потом, слабо, но все сильнее и сильнее, начинает дуть ветер из-за границы сада. Гнутся ветки, срываются листья, в лицо бьет волна горячего воздуха. — Здравствуй, ветер, — киваю я. Он сухой, он выпивает лишнюю влагу из земли, он не дает деревьям гнить, он выпил бы всю воду из фонтана, дай ему волю — но воли-то я ему и не даю. Совсем недолго утром, совсем чуть-чуть вечером — сад обязательно нужно проветривать, чтобы земля дышала. Последние три слова кто-то произносит в моей голове чужим голосом — низким и тяжелым, как камни. Кажется, это кто-то говорил еще тогда, когда...не помню. Неважно. Я мотаю головой и переключаю рубильник обратно. У меня еще много дел. И к тому же меня ждет она. Моя Роза. К дому я возвращаюсь босиком и вприпрыжку — красная земля, припудренная песком, под ногами дышит, и ужасно забавно проваливаться в нее почти по щиколотку. У самого входа в дом стоит, точнее, сидит, мой Лис. Когда-то давно, еще до того, как я нашел Розу, я ужасно хотел разговаривать с кем-нибудь. Можно было говорить с дроидами, но они не отвечали или повторяли одно и то же. Можно было говорить с садом и с ветром, но у них не было лиц. А у Лиса было. Только очень странное — будто кто-то начал его делать, а потом бросил на половине. Наметил нос, но не сделал ни глаз, ни рта, а как говорить, если рта нет? И сидел он ужасно странно, расставив в стороны локти, как будто он был человеком, стоящим на коленях. Но зачем человеку так долго стоять на коленях? Вот зверь может сидеть сколько угодно, я видел на картинках. Я тогда думал, что у меня получится поправить его ножом, но тот сломался. Тогда я вспомнил про огненную палку. Я еще не знал, что в доме их много, я нашел только одну. И обращаться с ними я тогда толком не умел. Поэтому для начала я чуть не отрубил Лису переднюю лапу, потом прожег дырку в полу. Уж очень они горячие, эти палки. С ними нужен глаз да глаз. Но если осторожно и по чуть-чуть, можно многое сделать, и режут они отлично. Лис у меня получился черно-желтый, в пятнах, немного кривой, но зато мне было с кем поговорить. Пока я не нашел Розу. — Привет, Лис! — кричу я издалека и машу руками. Лис молчит. Наверное, обиделся. Я чувствую себя виноватым. — Ну, не дуйся, — прошу я, подходя ближе. На черной щеке Лиса блестит слезинка. Бывало, что мы ссорились, но никогда раньше он не плакал. — Ну что ты, — встревоженно говорю я. — Ты же знаешь, что ты — мой самый лучший друг, что бы ни случилось. А Роза, она...ну просто Роза. Вас нельзя сравнивать. Я влезаю к нему на лапу и, стоя на цыпочках, дотягиваюсь до морды. В том месте, где огненная палка соскользнула и оставила след, не одна слезинка, а целый поток. Я вздрагиваю, когда холодная вода течет у меня по руке. — Лис, ну что ты, что ты, Лис, — бестолково бормочу я, залезая ему на спину и перебираясь на голову. Я повисаю у него на морде, крепко обнимая ее и заглядывая в самую глубину, туда, где должны были быть глаза. — Я никогда тебя не брошу, честное слово. Обещаю. Кажется, мои клятвы его несколько успокаивают — по крайней мере, слезы перестают течь. Он так и не начал говорить вслух: я не сообразил тогда, что мало сделать рот, нужен язык и все такое. А потом стало уже слишком поздно. Но он всегда понимал меня лучше всех. — Не грусти, — говорю я, спрыгивая на землю. — Я скоро вернусь к тебе. «Только схожу проведаю Розу», — думаю я про себя. Но вслух этого говорить не стоит. Я обуваюсь, наполняю ведро водой, плотно закрываю крышкой и обвязываю для надежности ремнями. Идти не близко, а я не хочу потерять ни капли. За домом, под самой стеной, укрытая сеткой плюща и каким-то смутным головокружением, которое начинается, когда подходишь к этому месту, где прячется дверь. Снаружи она кажется совсем маленькой, но стоит только шагнуть за порог, как ты оказываешься на лестнице, уводящей под землю. И ступени высоченные и широкие, будто делали ее для Лиса, а не для меня. Хорошо, что с полным ведром надо только спускаться. За лестницей — длинный коридор, полутемный и высокий. Зеленые светильники в руках статуй освещают плиты под ногами, но почти не светят вверх, и потолок плохо видно. Помню, как в первый раз я испугался, увидев эти лица. Бледные, искаженные криком, слитые, слепленные воедино между собой, они правда были жуткими. Но они ничего не говорили и не делали, не обращали никакого внимания на меня — они только беззвучно кричали, проплывая по стенам, и во второй раз я все-таки прошел по этому коридору до самого конца. В конце коридора — вторая лестница, гораздо короче первой, и вторая дверь, которую я так и не смог открыть. Пришлось прорезать в ней дырку огненной палкой — так здорово, что она режет что угодно! Ведь иначе никогда бы мне не попасть внутрь. А внутри странно. Иногда я думаю, что это такая особенная пещера без стен. Иногда — что это часть дома. Иногда мне кажется, что это какое-то отдельное место, где-то очень далеко от дома. Иначе как объяснить, что, все время спускаясь, ты все равно оказываешься на поверхности? От двери ведет разбитая тропинка из плит. Плиты большие, белые, их все время заносит красным песком — но никогда не заносит до конца. Солнце висит в самой высокой точке, а вокруг него рыжий купол — небо, а под куполом — красная пустыня. Так сказала Роза — это называется «пустыня». Где пусто, совсем пусто, только песок и купол над головой. Тропинка прямая и короткая, как огненная палка, но солнце жарит так, что до места я дохожу совсем уставшим. Каждый раз мне кажется, что мои сапоги сгорят во время этого перехода — но каждый раз они выдерживают Главное — не идти в полдень. У меня начинает кружиться голова — по-особенному, и я понимаю, что купол Розы близко. Я сую руку в пустоту перед собой, дергаю рубильник — и головокружение проходит. Теперь я вижу перед собой проход — и Розу. Я знаю, что она ждет меня, поэтому я перехватываю ведро и торопливо иду вперед. Но как бы я ни торопился, я не могу ею не любоваться. Она самая красивая на свете — красивее воды и деревьев, и даже красивее разноцветных светящихся пирамидок, говорящих голосами мертвых людей. Она такая яркая, что кажется, будто она светится, даже с такого расстояния. Наверное, ночью это очень красиво — когда темно и ветер, и только она сияет в темноте, алая и красивая, как сердце. Но я ни разу не ходил сюда ночью. — Здравствуй, Роза, — говорю я. Она поднимает голову и улыбается. Я достаю из кармана тряпку, макаю в ведро и протираю ей лицо. Роза совсем мокрая от жары, капли катятся по алой коже, собираются гирляндами на шипах, падают на землю и тут же испаряются. Это красиво, как будто маленький фонтан. Но дальше все будет красивее, я знаю. — Ты готова пить? — спрашиваю я по привычке. Она наклоняет голову и сглатывает. Вообще-то можно было бы обойтись и без этого. Можно было бы просто вылить воду вниз, к ее корням, и ей было бы достаточно. Или не поить ее вовсе — она вполне может и так. Но она избалована и капризна, и я привык исполнять все ее прихоти. Поэтому я ставлю ведро себе на плечо и аккуратно наклоняю к ее губам. Она пьет быстро, жадно и громко, и я слышу, как вода катится по ее сосудам, остужая вечную жажду — пока не выплескивается снизу, там, где пещера подреберья, там, где висят красивые красные петли, там, где она продолжается корой и корнями — совсем не такими изящными, как она, но могучими и старыми, как мой дом. Я иногда думаю, что Роза может быть даже старше дома, ведь у деревьев в саду корни совсем не такие большие, а они растут каждый месяц и каждый день... — Жарко, — капризно тянет Роза, и я понимаю, что, завороженный плеском капель, алых капель воды пополам с кровью, я не заметил, как вода в ведре кончилась. — Жарко, — киваю я и ставлю ведро на землю. Теперь можно и поговорить, — Уже полдень, прохлады ждать до вечера. — Хочу вечер, — она надувает губы, и я не понимаю, сказала она «вечер» или «ветер». Она не очень четко говорит, но главное, что каждый раз у нее получается все лучше и лучше. А ведь вначале я подумал, что она немая, такая же, как статуи в коридоре внизу. Она ничего мне не отвечала, только следила за мной алыми глазами, и черные волосы падали ей на лицо. Только потом, когда я осмелел настолько, что подошел вплотную, я увидел почти невидимые нитки, которыми был зашит ее рот. Я долго не решался разрезать их — многое, что было в доме, лучше было не трогать, как ту пирамидку, которая обожгла мне лицо, когда я пытался ее разобрать. Но мне слишком хотелось надеяться, что она умеет разговаривать, и я решился. Она тогда долго плевалась кровью и долго, не слушая меня, смеялась, пронзительно, как ночные ветра. Но в следующий раз она сама заговорила со мной. — Нескоро, — вздыхаю я. — Вечер нескоро, и ветер будет вместе с ним. — Мне жааарко, — обиженно тянет она, и мне приходится идти к пульту управления. Он старый, он наполовину занесен песком, и я долго стряхиваю с него мусор. Что-то опять сбилось — здесь не должно быть так жарко. Когда я пришел сюда, здесь было холодно и хотелось спать. Каждый день здесь все жарче, и я не знаю, что с этим можно сделать. Но я тыкаю в кнопки пульта, и все-таки становится немного холоднее. Даже какое-то подобие ветра начинает крутиться по кругу, вдоль купола, растрепывая черные волосы Розы и мои красные, вскидывая песчинки и тоненько звеня. Я вижу, что она склоняет голову и прислушивается. — Так лучше? — спрашиваю я. — Во мне завелись гусеницы, — внезапно произносит она. Обычно она только отвечает мне, но иногда — очень редко — она говорит и сама. — Это плохо, — тревожусь я. — Тебе же больно. Давай я прогоню их. Она улыбается мне — грустно и сочувственно, как малому ребенку. — Без гусениц не бывает бабочек. Мне придется потерпеть, если я хочу познакомиться с бабочками. — Но тебе же больно... — Мне скучно, — вздыхает она. — Ты уходишь, и я совсем одна. — Я обязательно вернусь! Я же всегда возвращаюсь! — да что же такое, сегодня все неладно, всем плохо, и все время я что-то делаю не то... — Я не могу всегда быть тут, ты же знаешь. У меня сад. За ним надо следить. Она смотрит на меня, часто смаргивая — волосы падают ей на глаза, цепляясь за шипы, а убрать их она не может. Я встаю на цыпочки и заправляю прядь ей за ухо. Все-таки, наверное, ужасно неудобно, когда ты Роза — ни рук, ни ног, только голова и глупые бесполезные корни... Роза жмурится и вдруг прижимается щекой к моей ладони. Они почти одного цвета, вот забавно. — Ты уйдешь совсем, — говорит она, и голос у нее...странный. Как будто она не капризничает и не дуется... Очень странно. — Куда? — растерянно спрашиваю я, но миг спустя отвожу взгляд. Там, за ней, — пустыня. Пустыня большая, до самого края небесного купола, в пустыне днем жарко, а ночью там гуляют злые холодные ветра. И да, как раз вчера перед сном я думал о том, что же там, за пустыней и небесным куполом. Наверняка что-то там есть. Может быть, другие сады и другие Розы. И, может быть, там даже есть такие, как я — говорящие и умеющие ходить. Может быть, там я найду кого-то, с кем смогу говорить каждый день и не пытаться каждый раз додумать, что он сказал. Как раз вчера я думал, как здорово было бы оказаться там, а не в маленьком саду, где все уже известно, а больше никого и ничего нет. — ...ты уйдешь, — тут я понимаю, что я дурак, что Роза говорила все это время — и нет смысла переспрашивать ее. — Туда, где садится солнце, туда, где плавится песок, туда, живая смерть и мертвая жизнь, туда, куда тебя тянет, туда, где ты умрешь. — Я не хочу умирать, — потрясенно перебиваю я ее. — Я... я не хочу. Роза запрокидывает голову и долго смеется — так, что я думаю, что больше она ничего уже не скажет. Но она резко обрывает смех и пристально, наклонившись, смотрит мне в глаза — и мне становится страшно. Чего я боюсь, это же моя Роза... но глаза у нее странные — не мутные, не смотрящие сквозь меня, не сонные — пристальные и жесткие. Кажется, будто она взяла меня за подбородок, не давая отвести взгляда. Но она не может, у нее и пальцев-то нет... — Лучше умереть, чем не жить, — говорит она, и меня продирает холодом по спине. — Уходи. Запомни. Тебе нужно в Академию. Так и говори всем, кто тебе встретится. Дойдешь — будешь жить. Я невольно начинаю — пытаюсь — пятиться — она говорит так странно, так страшно... — Но...ты же умрешь здесь, одна, — говорю я, и у меня сдавливает горло, не то от жалости, не то от страха. Она снова смеется. — Не такая уж я слабая... Запомни. В Академию. Повтори. Я молчу, не в силах выдавить из себя ни слова. — Повтори-говори-не говори — закат не горит — ничего не болит, — шепчет она привычной скороговоркой, и я вижу, что ее глаза снова затуманивает муть. Я смотрю на пустыню, и сейчас она не кажется мне такой уж бесконечной. И такой уж страшной, особенно если идти не в полдень. Значит, там, за пустыней, все-таки есть что-то...и кто-то, кому надо говорить волшебные слова. Я запомню, да: Академия. Я повторяю это шепотом, и тут Роза с силой мотает головой, и ее взгляд снова проясняется. Она улыбается: — Ты умница. Ты все сделаешь. Не бойся. — Я схожу и вернусь, — мотаю я головой. — Раз уж так надо... Я чувствую, как взволнованно и радостно подпрыгивает во мне сердце. Может быть там, далеко, я найду себе друга... Роза снова смеется, запрокидывая голову — визгливо и пронзительно, и капли крови капают с ее ребер, разбиваясь о воду. — Уходи, не жди, — говорит она, отсмеявшись. — Завтра будь в пути. — Я скоро вернусь, — уверенно говорю я и иду к выходу из-под купола. Если отправляться ночью... сейчас надо успеть собраться. Проверить всех дроидов. Выдрать все ростки. И, может, даже поспать... У входа я оборачиваюсь и смотрю назад. Роза повесила голову, и волосы опять почти закрыли ее красивое лицо. Она что-то бормочет себе под нос, но я уже не могу разобрать, что. Мне на минуту хочется вернуться обратно, поправить ее волосы и никуда никогда не уходить, но... Я собираюсь с силами. — Скоро вернусь, — повторяю я еще раз, уже для себя, разворачиваюсь и выхожу. Мне еще много всего надо успеть.