Неоцененная корона

Черти за черными зрачками не беснуются. Демоны, присыпанные слоем кокаина, довольно урчат. Комнаты и коридоры пропахли, провоняли запахом горелой травы. Элеонор неразборчиво стонет, открывая рот до того широко, что большой палец ладони так и просится в него. Рот, язык, небо такие мягкие, движения пальца во рту практически повторяют движения внизу живота; лишь не такие рваные и быстрые. У нее на левой ноге все еще болтается туфель, а узкая юбка чуть порвана по шву справа. Подводка размазалась вниз к щеке, волосы растрепанные. И непонятно откуда взявшаяся тяга к откровенному блядству, к остервенелому насаживанию на член, к полушепоту в шею, который вырывается откуда-то из грудины стонами и болезненными укусами кожи. У нее фетиш на оттягивание волос, грубость и властность, а чувства способны лишь превращать все это в жгучий коктейль, который даже после недельного запоя пить бы не стоило. Пускай острова денутся к черту, пускай они все потонут, их грехи наконец-то будут оплачены. Вместо этого оргазм, отдающий покалыванием в пальцах на ногах, короткий вскрик на половину комнаты; ей даже жаль, что к ее блядству во дворце все давно привыкли, быть пойманной прямо на горяченьком было бы довольно отрезвляюще. И полезно. Хоть раз было бы полезно попасться с поличным. Пускай бы даже и Сайрусу. — Не поверю, что ты трезвая, — смеется Роберт ей на ухо, оставляя слишком целомудренно-братский поцелуй где-то в районе виска. Она спрыгивает с тумбочки и тянет узкую юбку вниз, не заботясь о том, чтобы подобрать белье. Ткань все равно едва задницу прикрывает. — Говорю же: я в завязке, — явно довольно собой; взгляд выдает ее с головой, довольная и как следует вытраханная. Использованный презерватив летит в корзину для офисных бумаг; идеальные темно-серые брюки с накрахмаленными стрелками, пиджак без единой пылинки. Элеонор поправляет галстук, затягивая потуже. Идеально. Роберт — живое отражение всей нации, самая Британия во плоти. На них нет инквизиции, на них нет никакой управы; такой монархии место в адском котле, в пламени, рядом с самим дьяволом. У Роберта выражение лица идеальное; Роберт образец, ему удается таким и оставаться, даже трахая собственную младшую сестру. Элеонор может что угодно носить, как угодно вести себя; в ней всегда слишком много от шлюхи и слишком мало от принцессы. Роберт уверяет, что она идеальна. Роберт мешает к этому коктейлю разврата такие чувства, что голова начинает кружиться и хочется стошнить. А Элеонор совсем не знает, как к этому относиться; она слишком привыкла, что у нее есть старший брат. Он говорит: — Хочу, чтобы ты сегодня была на открытии больницы, — этим своим тоном идеального будущего короля. — Для меня это очень важно, Ленни. Сейчас важна каждая мелочь, я не позволю Сайрусу и дальше посвящать проституток в рыцари и превращать наш дом в бордель. Она целует его слишком развязно, думая о том, что были бы здесь камеры, Джаспер умер бы прямо в своем кресле от ревности. Или от эрекции. Но на Джаспера плевать, Джаспер слишком много боли приносит, ради него каждый шаг — жертва. С Робертом не так. Она называет его «Робби» и улыбается, боясь проснуться утром и понять, что его возвращение из мертвых — плод обдолбанного в хлам мозга. — Значит, я буду там, — обещает она прежде, чем выйти из кабинета и мягко закрыть за собой дверь, выдерживая зрительный контакт до самого щелчка. Элеонор по природе черная. Грязная, порочная, без тормозов и ответственности перед самой собой. Эгоистичная девица, что хамит и возмущается, когда все идет не так, как ей того хочется. Элеонор младшая — априори запасная и лишняя на этом празднике жизни, что ведет к трону. Она не жалуется, ей не нужно; быть запасной — в этом своя незабываемая прелесть. Лиам серый; смешанный из честного и хорошего с развязного и агрессивного. Лиам второй, это клеймо, самая страшная рана. Он мог бы быть королем, мог бы. И это «мог бы» иногда дурит голову настолько, что и не справиться. Роберт белый и идеальный. На нем бы любое пятно было видно, да пятен этих нет. Настолько положительный, что аж ослепляет. Дурит этим светом и самого себя, подкармливая гордыню такими дикими порциями тщеславия, превращая самого себя в культ. На острове он не о спасении и семье мечтал. На острове он мечтал о короне и скандале вокруг своего возвращения. Его белый ничего не стоит. Ничего, если рядом нет ее. Она, кажется, единственное, что еще в нем осталось хорошего и достойного. Но все слепы, все ослеплены этим белым. И Роберт, и Элеонор. Белым цветом порошка, что лежит на жестяном подносе в ее комнате. Роберт мысленно называет Кэтрин — свою вроде как «девушку» — последней потаскухой, побывавшей под обоими принцами, а сам следит за тем, как Элеонор собирает вещи, носясь по дворцу в платье со слишком открытым корсетом и прозрачной юбкой, демонстрирующей ноги вплоть до трусов. Он не ревнует ее к охраннику; такие романы приходят и уходят. Ей всего лишь нужно, чтобы кто-то подтолкнул, напомнил, дал снова понять, что этому мусору с ней не место. Ему место рядом с ним, за его спиной. Охранник, надо признать, из Джаспера и правда хороший. На большее он явно не годится, не рядом с его сестрой. У Элеонор блестят глаза, когда она говорит о поездке на полгода. Скучать по ней, конечно, придется; но они всегда были выше всех правил и условностей. Никто никому ничего не обещал, кроме разве что Роберта, который не мог не обещать всегда быть рядом и всячески поддерживать. Не справился, столько времени провел на хреновом острове; если честно, не особо-то и торопился возвращаться. Болезненные чувства порождают болезненные эмоции. Она приходит на открытие больницы, как и обещала; приходит обдолбанная в хлам. Смотрит заплывшим взглядом на окружающих и широко улыбается. Машет Роберту и слишком громко сообщает о том, что пришла. Практически врезается в Лиама и виснет у близнеца на плече. — Это акция протеста? — спрашивает Лиам тихо, улыбаясь показно, чтобы не вызывать лишних вопросов. — Нет, — пьяно — или все же обдолбано? — растягивает гласную Элеанор. — Я бы хотела, что Робби гордился. Но знаешь, не оставлять же наркоту в комнате, когда там постоянно бродит Сара Элис. А Роберт бросает многозначительный взгляд в сторону младшего брата. Порой создается впечатление, что он готов винить Лиама во всем; бродячая собака, на которой можно спускать злость. Лиам тянет сестру за руку и говорит: — Так, мы уходим, Ленни. Пресса и так достаточно насмотрелась. Элеонор не сопротивляется. Улыбается широко, оборачиваясь через плечо и смотря на Роберта. И позволяет Лиаму утянуть себя в сторону машины. Пускай видит; пускай знает, она была такая же обдолбанная вдрызг в тот день. В тот день, когда должна была позвонить, но не позвонила. В тот день, когда его самолет разбился, а он оказался на необитаемом острове. В тот день, когда он умер на слишком длительное время, чтобы забыть все легко и безболезненно. А пока она позволяет Лиаму усадить себя на заднее сидение машины; себе позволяет разрыдаться, отказываясь от воды или носового платка. Разрыдаться прямо на плече у близнеца, вытирая потекшую подводку, потекшую тушь прямо о его рубашку. Переживет, у него таких шмоток много. Столько же, сколько и девиц, готовых на него наброситься. Чувство вины никак не дает покоя. Роберт приходит вечером, Элеонор почему-то ждет, что он скажет, как сильно она его разочаровала. Подсознательно она постоянно ждет этого; разочаровать его — последнее, что она хочет сделать. И все же именно то, что она регулярно делает. То, что она делает, как сама думает. — Ты специально подрываешь мой авторитет у народа? — все, что он спрашивает. Слов, чтобы ответить, не находится. Она лишь отрицательно качает головой и подтягивает коленки к груди, усаживаясь в угол дивана. Принцесса вся прожженная, порочная и… ломаная. Он обнимает ее по привычке, слишком старой, выработанной еще давно в детстве, когда она дралась с Лиамом, а ему приходилось их растаскивать. Корона для Роберта слишком важна, он помешан на идее стать королем и править страной; еще больше он помешан на том, чтобы находиться рядом с Элеонор и постоянно ее опекать. Корона в сравнение не идет с младшей сестрой, разрушающей собственную жизнь до основания.