Всю жизнь он существовал в серых стенах

Всю жизнь он проводил в серых стенах. Они стали даже родными — сколько он в них всматривался, сколько отколупывал кусочки штукатурки или ковырял камни пальцами? Он даже задумывался, проводя месяц за месяцем в четырёх стенах, — а была ли та жизнь: прекрасная, яркая, интересная, богатая, свободная и кровавая — или это лишь выдумка, чтобы скрасить одинокое существование? Олег тоже был иногда в этих стенах — приносил красивых жуков с улицы или кидал еду, стараясь не глядеть. Иногда он вытаскивал его из стен, иногда возвращал. Стал фигурой такой же родной, как стены. Как стены, которые, чёрт подери, слишком близко. Так близко, что даже не разбежишься. Потолок так низок, что даже не повесишься. Пол притягивает магнитом, шепча тёмные колыбельные, от которых из глаз текут звёзды, и очень хочется дышать, а ещё — видеть что-то кроме тех звёзд. Олег и Гром похожи. Но только Гром — воплощение всей той нереальной желанности, что ЗА. За стенами, за гранью понимания. За Олегом. Иногда Разумовский бредил, что Гром и Олег — один и тот же человек, подобно ему самому и Птице. Он даже начинал спорить с трупом личности внутри, кому кто достанется. Птица тоже теперь казался порождением воздуха за стенами. То он был, и вызволял его из стен, разминая крылья, подхватывая надежды и ожидания, обнимающим потоки, то вновь были только стены. Но он будто всё ещё существовал — несколькими помятыми, неразличимыми органами, слипшимися перьями, обломками ребра и головой, что сохранилась лучше всего. Лёгкие ожоги не в счёт. Внутри себя он брал пернатую голову и прижимал к себе или держал напротив лица, смотря на остекленевшие в страхе глаза, и говорил. Много говорил. Гром. Яркая вспышка, прекрасный образ извне. Муза. Цель. Желание. Разумовский желал его со всей страстью — желал тела, разума, сопротивления, эмоций, близости, наружности, яркости, которая достигается лишь в огне, взрыве, столкновении. Нежностью, которой пичкают доверчивых зрителей экрана телевизора, не зажжёшь искру. Нежность — удел стен. Этих страшных, родных и ласковых, с палкой, стен. Когда тебе говорят, что делают добро — беги. Когда хотят устранить — держись. За руки, плечи, бёдра, голову — всё, что предлагают. Перед Громом он был восторженно-беспомощным. Он горел. Горел, как горят лишь больные города — без страха, яростно, уничтожая себя и не делая исключений. Но рядом был Олег. Нежный, предупредительный друг. Верная псина из тех же стен, что и он сам. Не окно, не дверь — лишь лампочка. Но как бы ни были крепки эти стены, он вырвется и из них. И у него будет Птица и Гром. Он будет говорить с ними, драться с Громом, и Птица опять его от кого-то защитит. И он будет счастлив. Он будет ЗА стенами. А они будут мертвы. Как и он сам. Ведь не может так быть, что даже после смерти — вот так? А сейчас он смотрит в стены и лижет камень, проявившийся почему-то на штукатурке. Если серые стены заболели чумой и вспенились опухолями, то нужно скорее заразиться, чтобы потом сгореть. Или же сгнить в муках, обессиленно внимая песне ощущений. Но он не может. Он не заслуживает просто разложиться заживо. Он обязательно сгорит. Загорится, согреется, сожжёт эти серые стены и взлетит куда-то. И встретит Птицу. Он обязательно сгорит