Да, мисс Крингл, мэм

Всё началось с того вечера, когда мисс Крингл, слегка посмеиваясь, сказала ему: — Эд, тебе не обязательно называть меня мисс Крингл, когда мы трахаемся. У меня есть имя, ты же знаешь. Эд покраснел — немного от того, что она в это время задумчиво водила ногтями по его груди, выписывая небольшие окружности вокруг сосков, и немного — от того, что она использовала такие слова для описания их действий, как будто это было самой нормальной вещью в мире. — Может быть, — сказал он лёгким, шутливым тоном, — мне просто нравится так тебя называть? Он покраснел ещё сильнее после этого — и отвлёк мисс Крингл быстрым поцелуем, который незаметно перетёк во второй раунд. Или, может, всё началось ещё раньше? Когда они впервые сидели на краю кровати, и ладони Эда были под её свитером, и она потянулась снять очки, а Эд поцеловал её в переносицу и сказал: «Нет, оставь»? Или вообще в тот раз в архивах, когда мисс Крингл закричала: «Выметайся немедленно», и он не смог даже ничего ответить — только быстро вышел, спотыкаясь об стопки бумаг на полу? * * * — Мисс Крингл? — спрашивает он нервно, теребя в дрожащих пальцах край пиджака. Под пиджаком холодно и неуютно, потому что рубашку мисс Крингл посчитала лишним элементом. Вообще-то мисс Крингл посчитала лишними элементами всё, кроме брюк, пиджака и очков Эда. Да ещё на пиджаке остался держатель для ручек; это очень важно, сказала мисс Крингл, и при этом она так улыбалась, что Эду не пришло в голову задавать вопросы. — Нигма. Мисс Крингл не поворачивается, поглощённая своими бумагами. Не зная, что теперь делать, можно ли ему отойти или сесть, он так и мнётся с ноги на ногу; с каждой медленно тянущейся минутой он дышит немножко чаще, и папка, бережно удерживаемая локтем, становится всё тяжелее. В груди стучит так часто, что ему хочется прощупать пульс на запястье и убедиться, что тахикардия не достигла опасных пределов. Он не решается. — Прекрати ёрзать, — говорит мисс Крингл сухо, и Эд судорожно дёргается, вытягиваясь в струнку. — Простите, мэм, — бормочет он. На самом деле он не знает, чем мисс Крингл занята. Может быть, это всё хорошая постановка, в бумагах у неё ничего нет, и ручкой она проводит случайные круги и чёрточки; а может, это и правда какие-то рабочие документы, взятые на дом. Мисс Крингл постоянно приносит что-то из архивов и очень не любит, когда Эд мешает ей разбирать эти бесчисленные старые документы. Может быть, она решила воспользоваться моментом. Может быть, на самом деле ей вообще не интересно происходящее и нет никакого дела до Эда, который стоит в метре от неё и не может ничем смочить пересохшие от волнения губы. Это должно расстраивать, наверное, но у Эда сильнее сжимается в груди, тяжелеет в паху, мутнеет перед глазами. Есть что-то бесконечно прекрасное в том, чтобы стоять вот так и томиться незнанием, пока от напряжения каждый волосок на теле встаёт дыбом. Эд пользуется возможностью рассмотреть мисс Крингл как следует. Её тонкую шею, медные волосы, собранные в непримечательный, функциональный пучок, и одинокую прядь, заправленную за ухо, и ресницы, светлые и почти незаметные сейчас, без макияжа, и аккуратно закушенную нижнюю губу, и длинные пальцы с коротко остриженными светлыми ногтями, поблёскивающими прозрачным лаком в свете лампы, и то, как эти пальцы сжимают ручку... — Ты во мне дырку просверлить собрался? — голос мисс Крингл возвращает его на землю так стремительно, что он сбивается с дыхания. — Опусти голову и смотри себе на ноги, если тебе так нужно на что-то пялиться, Нигма. — Да, мэм, — поспешно говорит он. Ему видно не только свои ноги, но и туфли мисс Крингл. Он считает это успехом. Он успевает выровнять дыхание и сердечный ритм к тому моменту, когда мисс Крингл со стуком откладывает ручку. Эд не шевелится, пока она разминает плечи и шею, потягиваясь в кресле, и терпеливо ждёт, когда она повернёт кресло к нему, когда обведёт его долгим задумчивым взглядом. Эду хочется поправить очки, поправить одежду, сделать себя — достойным; желание конфликтует с требованием не мельтешить. Он сосредотачивается на том, чтобы держать папку. Это несколько заземляет. — Нигма, — говорит мисс Крингл. Это не вопрос, так что Эд понятливо молчит и пялится в пол. Краем глаза он видит, как мисс Крингл берёт в руки линейку. * * * Линейкой мисс Крингл задумчиво проводит по его шее, очерчивает ключицы, оставляя тонкие белые полоски, почти сразу наливающиеся розовым. Спускает линейку ниже по груди, до первой пуговицы пиджака — Эд следит за ней взглядом, забывая дышать. — Как по-твоему, Нигма, хочу ли я тратить на тебя своё личное время? — спрашивает мисс Крингл спокойно. Эд мотает головой, потом догадывается подать голос: — Нет, мэм. Звучит он сухо и надтреснуто, как будто ему снова четырнадцать, и пубертат нежданно ударил по нему гормонами и перестройкой организма. У него пульсирует в паху, и эта пульсация отдаётся эхом во всём теле, стучит в ушах, дрожит в кончиках пальцев, и он цепляется за папку так, будто она — его оплот стабильности в этом мире, маленький спасательный круг, ниточка связи с реальностью. Мисс Крингл молчит, и в комнате так тихо, что Эду кажется — от его шумного дыхания проснутся соседи. Он пытается взглянуть на неё, и успевает только мельком скользнуть взглядом по спокойному лицу, по крупным квадратным очкам, потому что почти сразу линейка шлёпает его по щеке — хлёстко, с громким звонким звуком. — Кто-то разрешал тебе поднимать голову? — Нет, мэм, — повторяет Эд. Ему сложно не улыбаться при этом; щека болезненно горит, зато он знает, что мисс Крингл дышит через приоткрытые губы. Не только у него здесь идёт кругом голова. Мисс Крингл откидывается на спинку кресла, закидывает ногу на ногу — Эд старается не пялиться на кружевной край чулка, виднеющийся из-под задравшегося края юбки. Ему не четырнадцать, но с тем же успехом могло бы быть именно столько, потому что прямо сейчас он уверен, что не видел в своей жизни ничего сексуальнее. — Тебе бы лучше не тратить это время понапрасну, Нигма. В конце концов, всё это делается исключительно ради твоего блага, — говорит мисс Крингл. У неё тот же тон, каким она в сотый раз рассказывает, как пользоваться картотекой архивов, когда полицейские теряются в стеллажах и папках: ровный тон человека, бесконечно уставшего от своей работы. Эду правда стыдно, и мучительно неловко, и хочется сделать всё лучше и сгладить все причинённые мисс Крингл неудобства, если бы только она позволила. Линейка возвращается к вороту пиджака. — Расстегни. Эду приходится зажать папку под мышкой, пальцы всё ещё дрожат, он путается, и пуговица поддаётся не с первой попытки. Острый краешек линейки скользит ниже, по ложбинке между рёбрами, как скальпель во время вскрытия, и, возможно, именно так это и чувствуется — когда твоя грудная клетка раскрывается навстречу чужому жадному взгляду. Эда не вскрывали, ему не с чем сравнить. — Ещё, — он расстёгивает вторую пуговицу, — ещё, — третью. Пиджак болтается у него на плечах, линейка задумчиво рисует круги по его животу, и от этого трепещут даже те мышцы, которые, кажется, не сокращались ни разу за всю жизнь Эда. Возможно, это то самое чувство, которое люди называют «бабочки в животе». Линейка скользит ниже и проходится по внутренней стороне его бедра, от колена — к паху. Эд сглатывает; и сглатывает ещё раз — ему нечем, ему бы попросить воды, но как, если острый край линейки давит на ширинку, и под веками от этого идут тёмные пятна? * * * Он держится долго и роняет папку, только когда из одежды на нём остаются одни очки, и член плотно прижат к животу, а на бёдрах — отчётливые красные следы от ударов. Бумаги рассыпаются по полу веером; он падает на колени быстрее, чем успевает получить команду, и начинает их собирать, но этого всё равно недостаточно. У мисс Крингл на губах тонкая, лёгкая улыбка победителя. Эд почти уверен, что она запомнила то прикосновение, которое его сломало, и что это не пройдёт ему даром и будет использовано против него ещё не раз. Как будто он может быть против. — Как неаккуратно, — мисс Крингл качает головой. — Я была о тебе лучшего мнения. — Да, мэм, — бормочет он. — Простите, мэм. Он знает, что за этим последует, они же договаривались, и всё равно душит в себе жалобный стон, когда мисс Крингл прохладно заканчивает: — Видимо, тебе нужно ещё подумать над своим поведением. Что ещё он может сказать? — Да, мэм. Он пытается встать, но линейка оказывается у него на плече и едва ощутимо, намекающе давит. — Не стоит, — линейка проходится по его шее, останавливается под подбородком; мисс Крингл приподнимает его голову и смотрит ему в глаза — впервые за всю сцену. У нее покраснело пятнами лицо, выбившиеся из прически волоски липнут к мокрому лбу; она такая красивая — Эду хочется зацеловать её всю. Как только он получит разрешение. — Заложи руки за спину, — добавляет мисс Крингл. И снова разворачивается к столу, поправляет очки, берётся за ручку. — И не ёрзай. Эд послушно кивает и снова пялится в пол, смаргивая мутную пелену перед глазами. * * * Это не то что бы частое развлечение. У них сложные, редко совпадающие графики, привычка перерабатывать, квартиры на разных концах района — и они быстро выяснили, что им не нравится ночевать вместе, а значит, кто-то потом должен брать такси до дома. Пару раз в месяц, а может, и реже. Без особых изысков — они посмотрели в интернете фотографии специальных приспособлений, узнали, по словам мисс Крингл, больше, чем ей вообще хотелось знать, и ограничились банальными канцелярскими принадлежностями, доступными в любом магазине, а то и просто в кладовках участка. В конце концов, не ради изощрённых удовольствий они этим занимаются. Он восхищался ею годами, но если спросить Эда прямо, он не сможет объяснить, чем именно. Просто есть что-то в том, как холодно смотрит мисс Крингл из-под очков. В её юбке-карандаше и лодочках на каблуке, в медных локонах, свёрнутых в тугие спирали, и поджатых в тонкую линию губах. Когда она говорит, в её тоне звучат металлические нотки, ей не нужно повышать голос, чтобы её слышали и слушались, это нутряное, почти инстинктивное желание. Всё в мисс Крингл говорит, что эта женщина знает, что делает — с собой, со своей жизнью. С линейкой в тонких пальцах. Эду странно: почему никто, кроме него, не замечает этого? Люди легко принимают ту часть мисс Крингл, которая сладкий кекс, невинная молодая женщина в квадратных очках и с неброским макияжем, и забывают — всегда забывают про пулю. Но разве можно оценить паззл, выбросив из него половину кусочков? И если мисс Крингл находит... приятным то, как Эд дрожит, когда её пальцы с нажимом проходятся вдоль его позвоночника, заставляя его прогнуться в пояснице — что же, Эд рад служить. Буквально. * * * Кожа у Эда мокрая и горячая. Указкой мисс Крингл обводит каждую мышцу — на предплечьях, на плечах, на груди, и от такого пристального внимания к деталям Эд сам себе кажется более голым, чем он уже есть. И от того, что мисс Крингл рядом с ним всё ещё одета полностью, и даже воротничок у неё — белый и жёсткий, застёгнутый на круглую пуговичку-жемчужинку. Эду казалось, что перевод игры в горизонтальную плоскость убьёт какую-то магию сцены, поэтому до кровати они дошли не с первого раза. И даже не со второго. Боялся он, как показывает практика, напрасно. — Биология, Нигма — предмет, который пригодится в жизни каждому, — говорит мисс Крингл. Эд согласен. Эд кивает. Эд почти уверен, что ни единого названия тех мышц, которые они якобы изучают, мисс Крингл на самом деле не знает. В конце концов, она архивист, а не медик, и он может говорить любую тарабарщину, выдавая её за латынь, пока делает это с серьёзным видом; но у игры есть правила, и он повторяет сухие мёртвые слова. — Musculus pectoralis major, — указка сползает от ключиц ниже и обводит по кругу пупок. — Musculus rectus abdominis. — Хорошо, — мисс Крингл хвалит его так редко, что Эд светится уже от одного этого слова. — С этой частью ты справляешься. Посмотрим, что у нас дальше... Мисс Крингл устроилась удобно, в гнезде из подушек, и двигает указкой так, как будто Эд — не Эд, а бездушное анатомическое пособие, а ей это всё как будто не доставляет никакого удовольствия, только сплошную скуку. Эд мог бы поверить, вот только свободную ладонь мисс Крингл спрятала под поясом юбки, под резинкой тонких капроновых колготок. Если постараться, Эд может увидеть, как быстро двигаются под тканью пальцы. Указка трогает головку его члена, надавливает слегка, смазывая проступившую капельку. Вдоль тонкой венки спускается к мошонке и замирает там выжидающе, поглаживая мягкую кожицу. — S-scrotum, — бормочет Эд и кусает губы, потому что говорить на посторонние темы нельзя, за это бьют по губам, никаких тебе «пожалуйста», никаких «мисс Крингл». — Очень хорошо, — указка влажно скользит по промежности, вычерчивает затейливые фигуры, заставляет Эда поджимать пальцы на ногах, стискивать в кулаках спинку кровати — он не связан, они пока не решаются пробовать, и корчиться и дрожать ему не запрещено, но он почти уверен, что мисс Крингл посмотрит на него с неодобрением, и он умрёт, он точно умрёт. По крайней мере, с него пока не спрашивают других латинских слов. * * * Указка бьёт больнее, чем линейка, жалит остро, оставляет на коже канавки и царапины, длинные красные полосы, пересекающиеся редкой сеткой. Эд не выдержал, Эд просяще захныкал, когда тонкий кончик указки стал щекотно дразнить сжимающийся анус, и был сурово, но справедливо наказан. Эд не из тех, кто напрашивается на наказание, он не любит порку, порка — это не часть прелюдии, но часть игры, напоминание, что всё настолько серьёзно, насколько может быть, и что власть сейчас (всегда) у мисс Крингл в руках. Буквально. Плюсом можно считать тот факт, что мисс Крингл понравилось, как он всхлипывает на каждый удар — понравилось достаточно для того, чтобы она потеряла свой собранный вид и оседлала его бёдра. На мисс Крингл — капроновые колготки, ткань, гладкая на вид и шершавая на ощупь, свежие ранки натирает почти невыносимо, и Эд не может решить, хочется ли ему вжаться в матрас, избегая пытки, или начать двигаться в такт движениям мисс Крингл. Она покачивается почти лениво, её промежность притирается к его паху, прижимает член к низу живота, юбка сбилась на талию, всё ещё не расстегнутая, измятая. Белья на мисс Крингл нет — их разделяет только ткань колготок, такая влажная от выделений их обоих, что кажется одновременно чёрной и прозрачной. Этого одновременно невыносимо мало и слишком много. Если бы Эд умел ругаться, он бы ругался — просто от полноты чувств. Мисс Крингл не любит проникающий секс, мисс Крингл не любит, когда в постели над ней нависают, и мисс Крингл предпочитает иметь возможность в любой момент остановить процесс, встать и уйти. Эта позиция — самая удачная из всех, какие они обсудили и сочли приемлемыми. Эду отдельно нравится возможность видеть, как меняется её лицо с каждым новым удачным движением, и у него дрожит от предвкушения в груди и до самого паха, когда она прижимает тупую рукоятку указки к низу живота, пытаясь поймать ритм. После того, как кончит мисс Крингл, можно будет и ему. Конечно, не сразу. После они долго лежат, переводя дух; мисс Крингл встаёт первой: не потому, что она сильнее и крепче, а потому, что липкие колготки — не то, в чём кому-либо хочется засыпать. Она возвращается с распущенными волосами, одетая в одну из мягких застиранных футболок Эда, в руках у неё — мокрое полотенце. Эд вытирает себя под её пристальным взглядом, потом рассеянно роняет ткань на пол, тянет руки, чтобы обняться, и в итоге укладывается головой ей на колени. — Нужно смазать, — говорит мисс Крингл, поглаживая его вдоль зудящих полосок на бёдрах. Эд мотает головой, глубже зарываясь носом в складку между животом и бедром. Пахнет густым, солёным; в душ они потом дойдут вместе, и «потом» сейчас более ключевое, чем «вместе». — Ммм. Обязательно, — его мычание совсем невнятное. Мисс Крингл смеётся, ерошит ему влажные от пота волосы. Короткие ногти слабо, приятно царапают кожу на голове. — Тебе потом на этом сидеть, — тянет она дразняще. — Я работаю стоя почти весь день, — отвечает Эд преувеличенно сонным голосом. У мисс Крингл не поднимется рука спихнуть его, пока он такой, и он этим коварно пользуется. * * * Они не то что бы планируют сцены заранее; в конце концов, это не театр самодеятельности, да и все эти диалоги — они нужны скорее для того, чтобы задать настроение и напомнить каждому, где его место. — Я думала, ты хороший ученик, Нигма, — говорит мисс Крингл расстроенно. Эд стоит перед ней на коленях. Он не знает, в чём виноват, но если нужно будет прижиматься грудью к полу и целовать ей ноги, чтобы загладить вину — он готов. Нет ничего более невыносимого, чем неодобрение мисс Крингл. — Я ставила тебя в пример другим, — пальцы почёсывают его за ухом, царапают мочку, посылая по телу слабую дрожь. — Да, мэм, — говорит Эд. Голос у него дрожит. Пальцы мисс Крингл трогают его волосы, гладят по щеке, обманчиво мягкие, нежные, и он знает, что в любой момент этой ласки может не стать, поэтому тянется за ней и глотает жадно. Мисс Крингл может дать ему всего — объятий, поцелуев и глупых слащавых прозвищ — в любой момент; но именно сейчас, именно в момент сцены, за секунду до того, как доброта сменится строгостью, это особенно ценно. — И вот так ты мне за это платишь? — она трогает его губы большим пальцем, он касается подушечки языком, лижет маленькими короткими движениями; больше он ничего сделать не может, руки сложены за спиной, и двигаться ему не разрешали. — Жульничаешь на экзаменах? Эд чувствует, как сердце проваливается из груди в живот, тяжёлое, как камень. — П-простите, мэм? — это звучит не виновато, это вопрос, но мисс Крингл не замечает, а может, игнорирует — специально, чтобы не отвлекаться от сцены. — Если признаешься сам, наказание будет мягче, — говорит она ласково. Её ладонь лежит у него на щеке, и Эд чувствует, какая она холодная. А может, это у него быстро нагрелась щека, потому что он, кажется, покраснел всем лицом, так стремительно, как не краснел со старшей школы. Эд отстраняется от этой ласки. Вьющаяся чёлка падает ему на глаза. — Это какая-то ошибка, — говорит он. — Мэм, — жёстко напоминает мисс Крингл. Эд сглатывает, Эд быстро кивает, признавая свой промах, но у него гулко стучит — не в груди даже, а во всём теле, как будто он колокол, а слово «жульничать» — тронутый кем-то небрежным медный язычок. Мурашки, сползающие по позвоночнику, больше не кажутся приятными. — Простите, мэм. Это... это не может быть правдой, мэм. Я не жульничал, — Эд чувствует, что дрожит. Эту дрожь так просто спутать с возбуждением, но он знает лучше. Мисс Крингл? Мисс Крингл, увы, нет. — Хорошо, — говорит мисс Крингл почти печально. — Если ты хочешь упорствовать — твоё право, Нигма. В таком случае, я полагаю, будет лучше, если я оставлю тебя немного подумать... Она встаёт, заканчивая фразу — и Эд вскакивает вместе с ней. Застывшие от долгого сидения колени отдают болезненным нытьём, но это неважно. — Нигма! — мисс Крингл и правда кажется возмущённой, Эд никогда не позволял себе хамить ей так явно. Он не хочет проблем, он хочет быть хорошим мальчиком, хорошим, послушным учеником, которого хвалят и держат в правильных рамках. Неповиновение не в его духе. Неужели она не понимает? Неужели не понимает, что он не стал бы так делать? — Я не жульничал, — говорит Эд, хватая её за руки, чтобы она не успела уйти, пока он не договорил. Ему просто нужно объяснить. Она поймёт. — Я никогда не жульничал — это неправда. — Нигма, отпусти меня немедленно, — мисс Крингл старается говорить жёстко, даже зло, Эд видит, как сбилось её дыхание, но она не будет сердиться, если поймёт, она должна понять. — Нигма! — Скажите, что это неправда, — говорит он, притягивая её к себе, настойчиво глядя ей в глаза за стёклами очков. У мисс Крингл широкие чёрные зрачки, он мог бы в них утонуть. — Эд, — говорит мисс Крингл. — Красный. — Скажите, — Эд отпускает её запястья, хватает за плечи, встряхивает — совсем несильно; ему просто нужно, чтобы она к нему прислушалась, он не хочет причинять ей вреда. Он не злится. — Скажите, что вы соврали. Я не жульничал. — Эд! — мисс Крингл впервые повышает голос, когда они играют. — Красный, Эд! Отпусти меня, сейчас же, ты слышишь? Я хочу уйти! * * * Эд сидит у края кровати и слушает, как в ванной журчит вода. Кажется, уже почти час. Если бы он не жил на двадцать восьмом этаже, он подумал бы, что мисс Крингл вылезла через форточку, как профессиональный домушник. Наверное, ему тоже нужно — умыться? Надеть на себя что-нибудь? Всё кажется таким бессмысленным. Сил нет даже переживать; он думает, что мисс Крингл, наверное, уйдёт, когда перестанет плакать в душе, и, в принципе, будет права — и не чувствует совсем ничего, кроме желания накрыть голову подушкой. Если он под ней задохнется — что же, это будет приятным бонусом. Мисс Крингл выходит беззвучно, он едва не пропускает этот момент. Обходит кровать по широкой дуге, щёлкает кнопкой, и чайник начинает тихо булькать. Ужасающая нормальность этих действий так дико не вписывается в картину мира, что он даже щиплет себя за запястье, проверяя — может, это какой-то сон, вроде тех, где ты стоишь без штанов в кабинете капитана, и вся полиция Готэма глазеет на тебя через стеклянные двери? Нет, не сон. Чайник тоненько свистит, закипая. Мисс Крингл звякает чашками. — Чай или кофе? У неё тихий, надорванный голос. Эд сглатывает болезненный комок в горле, неловко подтягивает к груди колени, как будто если он станет занимать меньше места в этой квартире, ситуация кардинально изменится. — Чай. Пожалуйста. Они сидят на разных концах кровати, как порядочные молодые люди из британской глубинки середины прошлого века, только у них на двоих — одна пара штанов, и те пижамные, подвернутые мисс Крингл до коленей. Кругом так тихо, что из гудения вентиляции, хлюпанья чая и их сорванного дыхания выплетается целая симфония. — У меня, — говорит Эд и делает паузу, чтобы прокашляться, — у меня есть некоторые. Проблемы. С предположениями о нечистоплотности моих академических успехов. — Ммм, — говорит мисс Крингл и делает ещё глоток чая, очень длинный, как оправдание тайм-ауту на обдумывание информации. — Ясно. Эд ждёт вопросов, но их нет, и это тоже по-своему ожидаемо. Некоторые вещи они с мисс Крингл не обсуждают вслух, ограничиваются взглядами, намёками, грубоватым чёрным юмором, понятным им двоим и вызывающим странные взгляды у других, нормальных людей. Есть некий опыт, способный объединить самых разных личностей; то, что оставляет в тебе нелюбовь к прикосновениям со спины или отдельным словам — на долгие годы, на всю жизнь. Кто бы мог подумать, что бессловесное понимание может дать сбой. — Я думаю, ты понимаешь, что я предпочту обойтись без физического контакта ближайшие... — в тоне мисс Крингл явно читается «вечность», но она делает над собой усилие: — Пару дней. Эд поверх чашки смотрит ей на руки, на багровые пятна на запястьях, намазанные густым слоем заживляющей мази. Никаких блузок с коротким рукавом ей в ближайшие пару дней тоже не носить, если она не хочет вопросов от коллег. Хотя — никто же не задавал вопросов, когда синяки ей оставлял офицер Доггери? Эду хочется сравнить. Хочется доказать — не ей, скорее самому себе, что это совсем другое; что он не контролировал себя, что он остановился, как только смог, что они всё обсудят, как взрослые люди, и этого не повторится. Что она, по сути, сама виновата — ведь это была её идея, её слова. На этом месте он звучно отставляет чашку на столик у кровати, падает на спину и всё-таки накрывается подушкой. Пуховая набивка удачно глушит отчаянный стон. Через какое-то время звякает второе блюдце, а потом пружины кровати продавливаются под весом второго тела. * * * — Может быть, — говорит мисс Крингл, — нам стоило начать с чего-то более... нейтрального. Они лежат, обложившись подушками и укрывшись одеялами, как два очень ленивых ребёнка, пытавшихся построить форт в кровати и сдавшихся на самом начале. Символическая преграда между ними — диванный валик, перекочевавший в постель невесть в какой момент. Эд почти уверен, что несколько ночей назад этот валик подкладывали ему под бёдра, когда возникла необходимость отходить его по ягодицам папкой, лёгкой и от того совсем не больно, но обидно хлопавшей пластиковыми краями. Мисс Крингл складывает на валик руки, кладёт на руки подбородок, Эд снимает подушку со взмокшего лица и косит на неё глазами. У мисс Крингл красный нос и влажно блестит под веками, но она кажется спокойной. Кажется, это спокойствие человека, вылезшего из перевернувшейся машины за минуту до того, как взорвался топливный бак — но сейчас и это неплохо. Лучше, наверное, чем если бы у неё случился нервный срыв. Или нет. — Например? — спрашивает Эд сухо, даже немного подозрительно. Он не уверен, куда идёт этот разговор. Он сейчас ни в чём не уверен. — Офицер и скромный криминалист? — Эд хмыкает, пытаясь представить себе мисс Крингл в синем и с наручниками на поясе. — Библиотекарь и нерадивый абонент, не вернувший книгу в срок? Эд поднимается на локте, прижимает ладонь к груди, смотрит на мисс Крингл с наигранным ужасом. — Кристин, — говорит он. Имя скатывается с языка непривычно, но очень нужно. — Дорогая. За кого вы меня принимаете? — Чересчур? — мисс Крингл улыбается тонко, с насмешливыми огоньками в глазах. — У каждого человека есть свои границы допустимого, и мои проходят ровно по периметру уважительного отношения к литературе, находящейся в публичной собственности, — сообщает Эд предельно серьёзно. — Твоя мораль позволяет подставлять коллег, но не разрешает заиграть себе в коллекцию библиотечную книгу? — улыбка мисс Крингл становится шире. Эду очень хочется прижаться к её припухшим губам своими, и он знает, что сам виноват в том, что не может этого сделать. И старается не злиться за это на себя, потому что тогда он начнет злиться вообще, а потом — злиться на мисс Крингл, и это не то, что он готов себе позволить. — Книги, в отличие от коллег, не делали мне ничего плохого, — заявляет он важно. — Я думаю, на тебя никогда не падал книжный шкаф, — теперь мисс Крингл открыто смеётся. Эд поднимает брови с выразительным вопросом, чувствуя, как понемногу расслабляется тугой узел в животе. — Скажем так: обучение на библиотечном факультете, Нигма, не так безопасно, как может показаться на первый взгляд. — Я весь внимание, — Эд переворачивается на бок, подкладывает ладони под щёку и демонстрирует всем своим видом, что готов слушать любые безумные истории. * * * Неважно, думает Эд, в какой вечер всё началось, главное — что не закончилось в этот. А с остальным они справятся. Они справятся.