Drink you pretty

За окном бушевал снегопад, и Мойст, словно в одеяло, кутался в жар натопленной комнаты, в теплый отсвет пламени, погружавшего комнату в полумрак, разгонявшего тени по углам. Пальцы, умело державшие уголь, мелко подрагивали от нетерпения: хотелось наконец провести завершающий штрих, оживить замершее изображение, подарить любимому лицу то самое сложное выражение, которое содержит в себе бесконечное количество эмоций и одновременно с этим не выражает ничего. Мойст перевел взгляд на острый изгиб фигуры, сглаженный мягким пламенем свечей, в который раз поразился тому, как смог в точности передать все углы и ломанные линии, составлявшие фигуру патриция, как умудрился двумя неотрывными линиями оставить на бумаге след узких и расслабленных, но не менее напряженных плеч. Уголь оставлял полоску за полоской на бумаге, составляя шаг за шагом фигуру человека, завернутого в одну тонкую простынь. Мойст предложил кровать, но Ветинари лишь хищно ухмыльнулся: Мойст был уверен, что так улыбаются плотоядные фламинго перед тем, как съесть свою жертву, увлеченную прекрасным видом дивного существа, – почтмейстер, по крайней мере, позволил бы съесть себя целиком, даже приветствовал бы эту идею только ради того, чтобы навсегда запомнить плавный изгиб тонких бескровных губ, озорной блеск в оттаявших всего на несколько градусов глазах. Замерев и робко прижав альбом к груди, Липвиг наблюдал за тем, как Ветинари поставил на середину комнаты тонкий винтажный стул, гнутая спинка которого так подходила к изгибам фигуры самого патриция. Хэвлок повернул предмет мебели спинкой к новоявленному художнику и сел, устроив руки на этой самой спинке, так, как могут сесть только лорды, родословное дерево которых насчитывает не один десяток ветвей, не два и даже не шесть. Из одежды на нем была только черная простынь, не оставлявшая, в прочем, многого для фантазии. Заметив, как глаза почтмейстера пожирали картину перед ним, Ветинари закинул ногу на ногу и спустил край ткани еще ниже. Мойст почти упал на стул, предусмотрительно оставленный позади, и тут же попытался сменить позу, не особо выдавая дискомфорта: представшая его взору сцена вызывала… определенные физические реакции, которым он не особо мог сопротивляться, да и не хотел. Осознание, что после он имел все права прикоснуться к прекрасному и замарать белоснежную кожу отпечатком собственных пальцев, испачканных в угле, лишь усугубляло ситуацию, а поза его любовника, кажется, стала еще развязнее. Излом позвоночника тонкой фигуры сливался в одно целое с казавшимся черным металлом гнутого стула; замысловатые узоры ковки резонировали с узкими запястьями, с уютом устроившимися на спинке. Приступать к работе хотелось меньше, чем пожирать представшую картину взглядом. И вот теперь он сравнивал рисунок с оригиналом и проклинал все на свете, потому что никакое мастерство не могло перенести температуру взгляда; сам мошенник понятия не имел, что у глаз может быть температура, – пока не взглянул в синий лед и не ушел с головой под воду, пока не узнал, что эта синева может быть температуры летнего чистого неба, может дарить не только мурашки, но восторг. Ветинари-не-на-бумаге вопросительно изогнул бровь, и Мойст, вздохнув, принялся покрывать ровными штрихами черный океан, в который свернулась простынь у ног патриция. Тонкая бледная стопа, касавшаяся пола, упиралась в темное дерево одним носком, словно не было ни пола, ни комнаты – ничего не было, кроме темной бездонной воды и обрыва, на краю которого устроился человек, не боявшийся ни ветра, что трепал его волосы, ни темноты под ногами. Ветинари-на-бумаге задумчиво смотрел вперед, и его губы тронула теплая улыбка – припасенная специально для Мойста в такие вечера. Липвиг не удержался, не смог остановить себя: тьма простыни на бумаге слилась с океаном, отпечаталась на белом рукаве рубашки, осталась на холсте рваными яркими движениями, забрав с собой холод ненастья за окном. Ветинари одним движением тела, одной силой мысли перенес их в места, которые Мойст никогда не видел, и теперь разглядывал с жадным любопытством, во всем замечая отражение знакомого тонкого профиля. Он не сразу смог уловить, впервые рисуя патриция для эскиза марок, правильный изгиб черт, ставших впоследствии любимыми, перевел не один лист бумаги, прежде чем позволил себе вспомнить, как выглядел этот человек в жизни, прежде чем позволил лихорадочно работающему мозгу отметить всплывшую словно издалека мысль о том, что седина, едва тронувшая виски, смотрелась на удивление кстати. Хэвлок был океаном, черневшим под ними и ласкавшим их ноги; он был ветром, пробегавшим по лесу; он был деревьями, высокими, статными, послушно прогибавшимися под циклоном; он был дождем, нежно падающим на странников и дарившим влагу земле; он был тишиной, звеневшей в ушах и приносившей успокоение. Он был – Мойст задохнулся – Убервальдом, – таким, каким его увидит не каждый иностранец, потому что не сможет понять, как сплелись традиции и легенды в этой холодной неприветливой стране, природа которой таила в себе больше загадок и тайн, чем старинные истории, передававшиеся из поколения в поколение. Он был родиной, которой у Мойста давно не было. Он был… боги, он был Лорелеей, и Мойст совсем не боялся, что его лодка разобьется о скалы, – у его легенды будет свой конец, потому что у его русалки были волосы цвета черного моря, а глаза светились голубым холодом, который, вопреки здравому смыслу, согревал. — Готово, — тихо произнес Мойст, и магия, что странно, не нарушилась. Лорелея сошла со скалы и сделала несколько шагов по направлению к своему человеку, а океан – океан тянулся за ней шлейфом. Тонкие пальцы осторожно взяли бумагу, и Мойсту показалось, что на поверхности остались мокрые разводы, коснулись океана и смешались с ним, превратив его в настоящую воду. Он смотрел, как вода стекала на пол-океан, как кончики пальцев коснулись краев рисунка и смазали его, замерли в неуверенности и двинулись дальше, оставляя грязные отпечатки. Рука Мойста словно сама по себе перехватила тонкое запястье, оставив на нем угольные следы как знак принадлежности – никто больше не имел права видеть эту легенду вживую и так интимно, так близко, что границы между реальностью и придуманным образом стирались. У Ветинари-не-русалки была тонкая талия, и он совсем не противился, когда руки почтмейстера обвили его и притянули ближе, когда горячие губы Мойста накрыли его холодные. Мойст словно пытался выпить волшебство, из которого состоял стоявший в его объятьях человек, и ему было мало – мало всего одной легенды, когда у Хэвлока их было несметное количество, мало океана под ногами, мало высокого обрыва и узкого прохода мимо скалами, где погибали корабли. Симбиозом, единым целым они дошли до камина, утопая в океане, сгибаемые порывом ветра, и застыли на краю утеса. Мойст протянул руку, ощутил жар голодного пламени и – безвольно разжал руку. Языки огня съедали лист бумаги постепенно, безжалостно уничтожая следы кропотливой работы художника-мошенника. Он примерил на себя образ на несколько часов и теперь не хотел его терять, но он не мог поставить под удар Хэвлока, не мог так рисковать тем, что они создали, – их тихий личный мирок мог лопнуть, как мыльный пузырь, в любой момент. Пламя несправедливо, неравномерно продвигалось вверх, поглощая острый изгиб позвоночника, обрывистые линии плеч, коснувшись, наконец, бумажного лица. На короткий момент Мойсту показалось, что глаза на рисунке вспыхнули пламенем, с которым на него обычно смотрели в уютной темноте, когда слова были не нужны. У Мойста не было дворца памяти, как у Ветинари, у него была лишь небольшая хижина в лесу, доступная всем ветрам и дождям, но одну стену теперь украшал рисунок на слегка обуглившейся бумаге. Мойст мог представить, как Хэвлок осторожно, словно боясь нарушить какое-то волшебство, потянется к бумаге, и, испугавшись его прикосновения, обшарпанная стена преобразуется во что-то более достойное, как у изображения появится тяжелая выкованная рама. Эта комната будет общей, подчинившись натренированной памяти патриция. Мойст же пока лишь учился создавать свою карту, собирая воспоминания, словно разбитые осколки. Он заводил комнаты под мельчайшие фрагменты паззла, но почтмейстер не мог ничего с собой поделать. Его хилый домишко начинался с впервые оттаявших на пару градусов глаз, с не-улыбки, с тонких холодных пальцев в его ладони. Комнаты постепенно разрастались, вмещая все больше и больше деталей, и теперь у него будет свой собственный Убервальд с океаном и легендой, которая кончилась так, как захотел он, – теплой комнатой и любимым человеком в его руках. За окном все еще свирепствовала вьюга. О случившемся в комнате-стране напоминал только пепел в остывшем камине, но у них всегда будет эта комната, одна на двоих, погруженная в полумрак, утопленная в тепле огня и того, что у них было. Когда Хэвлок рисовал Мойста, он всегда начинал с улыбки честного мошенника. Мойст же начинал с волшебства, которое хотелось выпить без остатка. Рисовать после этого холодные глаза, согревающие своим льдом, было до ужаса просто.