Прислужник

Старик не знал, для чего Ей всё это — платье, коса, зеркало... Не знал, зачем Она возится с людьми. Он — да, ему положено, он для того тут и поставлен. Для таких, как он, заведён особый порядок. Но Она? Впрочем, его дело сторона. Как Хозяйка дело поставит, так и надобно его вести. Ежели Хозяйка к людям ласкова, то и прислужник ейный для них расстараться должон. Как Шубин, к примеру. Ох и работы у него, бедолаги! Ходить по горе, искать, где газ скопился, и людей предупреждать, а люди ведь без разумения, сами же так и делают, чтоб газу побольше было. Жаловался он давеча, как вместе сидели и балясы точили, что порой так притомится, что прямо не снимаючи тулупа своего, наружу вывернутого, посредь забоя ложится и, будто человек какой, спит подолгу, сил набираючись. Ежели Хозяйка с людьми только шутки шутит, то по-другому послужиться ей надобно, как тот же Скарбник. Он, бывалоча, усядется посредь горы на сундук, человека дождётся и давай его умасливать, дескать, сокровища тут дороговизны невиданной, а дай-ка ты мне за них чего ценного. И когда и правда клад отдаст, а когда и надурит, пустой породы подсунет. Не его воля, не ему решать: какова Она, таков и прислужник. Старик провёл рукой по каменной стене, отворил её, прошёл вглубь. Вышел снова у того зеркала, которое сам же и отчищал от породы, покуда Ганя внизу возился. Усмехнулся, вспомнив, как Таютка большого парня испугалась, который вроде как из зеркала на неё глядит. Смешная она, Таютка. Совсем человеческая, ничего каменного нет в девке, егоза и егоза, а душа у старика льнула к ней. Видать, потому, что такова была Она, его Хозяйка, чья воля над ним: к людям приветная. — Я сделал всё, — негромко сказал он; голос разнёсся эхом. — Только Натал Гаврилыч... Таютка так и не поверила, что зеркальце дарёное. Думает, сама нашла. — Так она сама нашла, — раздался насмешливый голос. — Мой подарок сама нашла. Пускай. Люди слишком много обо мне думают, через то у них и беда случается всякая. — Бают, будто встреча с тобою ничего окромя дурного не сулит. — Не сулит, — согласилась Гора. — Потому как они ждут от меня чего-то завсегда. Сами себе понадумывали, а потом жалятся, мол, Хозяйка того не дала, Хозяйка этим не помогла. Вот бы вовсе они забыли обо мне, своим умом зажили, — в голосе зазвучала тоска, — лучше было бы. — Но ты же сама забыть не даёшь. — Старик повёл рукой, подправил камень, который пытался растрескаться и со временем завалить проход. — Выходишь к ним, говоришь с ними, меня посылаешь. — Правда твоя, — усмехнулась Она. — Такая я, не дело делаю, потом об том жалею. Может, смогу как-нибудь вовсе оставить их, или ходить промеж них, да не сказываться. Ты имя-то придумал себе, или так и будешь ходить безымянным? Старик задумался. — Да я привык ужо, что Полукарпычем кличут. Пусть, наверное, это моё имя и будет. — Хорошо, — согласилась Она; звон пошёл по горе, скрежет, словно что-то сдвигали глубоко внутри. — Теперь это твоё имя. Иди, Полукарпыч, отдыхай, ты славно поработал сегодня. Старик вздохнул устало и, ни слова ни говоря, ушёл в камень. Отворил дверь избы, зашёл шаркающей походкой, глухо покашливая, полез на печь, отвернулся к стене. С лавки поднялась вихрастая голова сироты Егорки, отряжённого помогать Полукарпычу, посмотрела сонно, легла снова. Старик медленно закрыл глаза и, прислушиваясь к тихим ночным звукам, уснул. Совсем как человек. Он уже давно умел это делать.