Без имён

В кружке был чай. По крайней мере, в моей кружке – так точно. Что там у чокнутой совени в таре плескалось, а оно плескалось, ясно не было. – Нет, ты не смейся! Так все и было, говорю тебе. У меня чуть волосы колечками не завились, а он приходит такой невозмутимый и говорит, мол, я хочу вступить в ваш клуб. Ни здрасте тебе, ни до свидания. А мне дышать нечем. Смотрит такими глазищами своими - темными-темными, ну прямо как лохмы твои, только красивее, и руки так сложил, как на церемониях каких, и поклонился. "-сан" мне говорит. А я сам год как в старшей школе только. Какой я "-сан"? Мне ведь шестнадцать всего стукнуло. А он смотрит, нет, не смейся тебе говорю, кошак облезлый! Меня тогда реально скрутило, ни продохнуть ни выдохнуть. Ладно кэп спас. Проходи, говорит, показывай, на что способен, заявку можешь вон, в ту кучу кинуть. А у нас кандидатов знаешь сколько было? Даже я переживал, что вышибут. Еще бы, первогодка в основном составе. Второгодка то есть уже, но не суть. Старшие все косились на меня, но как выпустились, вроде атмосфера полегче стала. – Не тараторь, – говорю, – тебя что, под дулом пистолета по бегущей строке читать заставляют? Молчит, сопит смешно, в трубке помехи. – Не издевайся, сволочь. Я тебе тут душу излить пытаюсь! Улыбаюсь, совень в таком настроении дразнить – сплошное удовольствие. Но мы же друзья. Беру себя в руки, съеживаю ухмылку на пару коренных зубов, чтоб не так слышно было, и подталкиваю разговор в нужное русло. – Да чего тут рассказывать! – тут же вскидывается он; крепче сжимаю губы. – Ты бы слышал, как он разговаривает. На “Вы”! Я думал такие вежливые еще в прошлом веке вымерли. А у него голос такой, сам с трудом сдерживаюсь, чтоб как это… о! Чтоб в благодарностях не рассыпаться. Не удерживаюсь, фыркаю в трубку. – Тут-то мне и не до смеха стало. Он на обеде ко мне подсел. Смотрит своими глазищами, внимательно так, учтиво. А меня корежит. Кусок в горло не лезет. Ну, думаю, все – попал я, глаз от волос его оторвать не могу. А они у него знаешь какие! Черные-черные, ну прямо как и глаза, и вьются! – Тоже как глаза? – Я тебя валерьянкой оболью и на помойку выброшу. Связанного. – Молчу, – говорю, улыбку за версту слышно. Сопит. – Влюбился ты, – говорю, – без памяти вон совсем. Лучшего друга убить планируешь. – Что бы ты понимал! - в сердцах заявляет. Как наяву вижу - рукой всплескивает, разливает жидкое свое из кружки, чертыхается, наверняка весь футон мокрый. – Чтоб ты понимал, бестолочь. Кто из нас бестолочь-то еще? Молчу. – Ты же со своим с детства вместе. А я такого только вот сейчас встретил. У меня сердце каждый раз знаешь как колотится?! Думаю все время, что по мячу промажу и в лужу сяду. Каждый раз как на пас лечу – все, думаю, конец мой пришел. Промажу и баста. Уйду из клуба. Зачем им такое позорище-то? – Ну это ты хватил лишку, дружище, – спохватываюсь, не в то русло увел разговор, паршивец. Опять в свою излюбленную депрессию скатывается. Было бы из-за чего ведь. Нет же. – Мы же на национальных встретиться собирались. Покажешь мне своего связующего. – Моего, – хмыкнул он как-то полузадушено. – Встретимся! Я вам задницы то надеру! Вот увидишь. – Увижу-увижу, – примирительно повторяю, главное, что душевное равновесие восстановлено, и можно продолжить экзекуцию. – Что дальше-то у вас там стряслось? Не просто же так ты сейчас там пьешь, как сапожник, отцовскую заначку и звонишь, хотя до меня полчаса езды всего. – Не просто. Не просто все. У меня каждый раз как подумаю, голова кругом, так и чудится - пар из ушей, ну как у того пирата. Он смотрит так. Я говорил да? Как кожу срезает: внимательно, почтительно и с иронией. Я же не дурак! Это вы думаете, что я дурак, а я все вижу, все замечаю. Он смотрит, трогает, наклоняется близко-близко, у меня дыхание в горле застревает и мурашки-мурашки. Табунами прямо. – Коротит? Уверенно спрашиваю. У меня не так же, но я представляю. И хмыкаю, когда бестолочь патлатая подтверждает. – Коротит. Как молнией шарахнуло. Я пробиваю, а он подходит такой близко, ну, вот вплотную прямо, на цыпочки встает, или наклоняется, если сижу уже, и спрашивает, как его пас. Как мне его пас. Да как он может быть?! Я второй раз в жизни его тогда увидел, а пробил так, будто мы в одном роддоме лежали. Он идеальный, чувак, – замолчал. И закончил неловко промямлив. – Это какой-то кошмар. – Попал ты, – говорю, – крепко так влип. – Затем и звоню. Он в ванной у меня. – Он – что? – не верю ушам, подскакиваю на футоне, благополучно забытая кружка откатывается в сторону. Выглядываю в окно. Темень на улице, хоть глаз выколи. Поздно. Середина недели. О чем думает это чокнутое пернатое создание?! – Не было ничего, – сопит тихо. Шуршит чем-то и, слышу, ладонью трубку прикрывает. – А жаль. – Увижу, сам тебе уши надеру! Ты бы сначала определился, чего сам от него хочешь, а уж потом… – Ты думаешь я это все? – возмутился. Искренне и так сильно, что пришлось усомниться в своих выводах. – Он сам пришел, – тихо, шепотом. Дрожь по голосу прокатывается. Я тоже притих. – Постучал вот в дверь, вечер уже, стемнело, жуть на улице. А этот один! В форме волейбольной, мокрый весь, пот ручьями течет. Ну вот ни дать ни взять – до седьмого пота себя загонял, играл как будто. – Тренировался, наверное, – говорю, – нашла коса на камень. Ты же такой же псих по части тренировок, – одобрение в голосе скрыть не получается, слышу – улыбается довольно, и у самого в груди теплеет. – Я тоже так подумал, вот и загнал в душ. Он родителям отзвонился, сказал у меня останется. Ну и, собственно, вот. Молчу. Прислушиваюсь, что там по ту сторону телефонной трубки творится. Совень возится, звенит кружкой, шаркает тапками куда-то. – Чаю ему сделай, – советую. – Да уж не дурак. И не потрошил я отцовскую заначку, – фыркает обиженно, – так, пару капель на кружку, чтоб согрелся. – И мандраж свой успокоить, – понимающе киваю, сажусь обратно на футон, ноги вдоль одеяла, хорошо-то как. – А, ну да, и это тоже. Невнимательно отвечает. Настораживаюсь, шорохов становится больше, издалека слышен чужой голос – глубокий и спокойный. Вот значит, кто сердце-то его украл, и ведь не делал ничего, совени чуть больше внимания, чуть меньше уважения к личному пространству – и он плывет. Но чую, не все так просто. Голоса затихают, слышится хлюпанье. – Не подавись своим коньяком, – говорю. Наверняка подскакивает от неожиданности, забыл уже, ясное дело. – В могилу когда-нибудь меня сведешь, – выдыхает в трубку. – Я пошел, спасибо, друг. – Да вроде не за что, – сердце сжимается в груди непривычно. У него теперь свой "ни продохнуть ни выдохнуть". Увидеть бы, – в лагере увидимся. – Я тебе покажу! – выкрикивает важно и значимо. И сразу ясно, что не новый приемчик показать хочет. Хотя и прием тоже, кто бы сомневался. Это же он.