Средства спасения от скуки

Очередной день в славном городе Либрия начинался относительно спокойно. В паре кварталов от здания Главного Штаба слышались редкие выстрелы и разудалое матерное пение, а перед центральным входом ночью кто-то написал краткое и емкое послание некоему Джимми, обвиняя того в нетрадиционных любовных пристрастиях. С самого раннего утра предпринято было несколько решительных попыток если не смыть это творчество, то хотя бы сделать чуть менее заметным, однако огромные буквы, старательно выведенные отсвечивающей вырвиглазно-розовой краской, не поддавались ни щеткам, ни мылу, ни убойным химическим растворителям. Дело мог бы поправить, наверно, пескоструйный аппарат, однако старинное качественное устройство, много лет хранившееся в одной из штабных кладовок, не нашлось на положенном месте — очевидно, было кем-то украдено и пропито. Впрочем, такое происшествие (как и послание на асфальте) не было для нынешних счастливых времен чем-то из ряда вон выходящим. Так что всенародно избранный Генсек Единой Либрийской Правящей Партии, Отец Народа, он же просто Главный Клерик Джон Престон, обозрел творящееся безобразие, выслушал отчет от подчиненных, распорядился надпись оставить как есть, авось сама потом сотрется, и, сохраняя свое обычное мордокирпичное выражение лица, удалился в свой кабинет, напоследок приказав не беспокоить по крайней мере до конца обеденного перерыва. Подчиненные в который уже раз поопасились напоминать боссу, что обеденные перерывы нынче упразднены за контрреволюционность. Итак, очередной день в Либрии начинался относительно спокойно. С экранов диктор новостного выпуска воодушевленно вещал о том, как в одном из поселений на Пустошах вчера был убит беглый враг народа и предатель дела партии — бывший сопротивленец, известный под кличкой Юрген. Крупным планом демонстрировались качественные фото отличного ледоруба, которым было совершено славное дело, а затем — фото, собственно, юргенской головы, предсказуемо не выдержавшей столкновения с инструментом. Новости, по традиции, вещали с экранов на стенах домов, на специальных вышках и на плавающих над городом дирижаблях. Престон, в задумчивости выводя пальцем на стекле слова того самого послания неведомому Джимми, наблюдал, как один из летательных аппаратов резко отклонился с прежнего курса. Экраны на бортах резко мигнули, теряя изображение, а через несколько мгновений начали показывать нечто, трезвым разумом совершенно не воспринимаемое, однако от этого не менее привлекательное для зрения. Даже сквозь ракетонепробиваемые стекла доносилась лихая песенка об эпичной битве неких «Кротов» и «Хомяков». Кто они такие, Генсек не имел ни малейшего понятия, но предположил, что «Кротами» и «Хомяками» могут именовать себя две враждующие группировки гопников, которых нынче развелось едва ли не втрое больше, чем приличных людей. Банды гопников делили город на зоны влияния, называемые «районами», грабили малозащищенные магазины, вынося годовые запасы пива, семок и папирос, изъяснялись на непонятном для нормальных людей языке и часто устраивали кровавые разборки в «спорных» дворах, откуда в большинстве случаев были потом жестоко гоняемы клериками. Сам Престон, несмотря на нежданно свалившуюся на него власть, в первые послереволюционные годы успел поразбираться и с гопниками, и с гораздо более опасными противниками, но сейчас мог лишь ностальгически вспоминать те интересные времена и гордиться сыном, который за свою только начавшуюся клериковскую карьеру уже собрал больше двух сотен собственноручно снятых гопницких скальпов и бессчетное число отрезанных ушей. Да, Роберт Престон оказался достойным наследником своего великого отца, а вот Лиза, к всеобщему удивлению, за крутизной не гналась и заделалась библиотекарем. За короткое время она умудрилась составить свое личное собрание из неведомо где откопанных книг и фильмов довольно странного содержания, которыми и развлекалась все свободное время. В последние пару месяцев, насколько мог вспомнить Престон-старший, она сильно увлеклась каким-то древним и ужасно нелепым сериалом под названием «Игра Престолов». Отец, конечно, спокойно воспринимал любые увлечения своей странноватой дочки, если только они не были опасными или противозаконными, но искренне недоумевал, какую пользу может принести безумная выдумка, битком набитая разнообразными мерзостями человеческой натуры. Лиза на все увещевания отца и брата только отмахивалась и отшучивалась, а потом тайком мастерила странно выглядящие неудобные платья и игрушечные подобия примитивного оружия, на этой почве сойдясь с несколькими такими же увлеченными. Чучело любимого пса Шарика, умершего от старости пару лет назад, она держала в своей комнате и иногда называла Нимерией. Генсек тихо вздыхал, почесывал затылок, лохматя тщательно прилизанные седеющие волосы, но не знал, что тут можно сделать и надо ли вообще что-нибудь делать — все-таки все эти заскоки были прямым следствием и неотъемлемой частью человеческих эмоций, а значит, осуждать их было как-то идеологически неправильно. Внизу, прямо перед центральным входом Главного Штаба, пятеро штурмовиков, устроившись рядом с припаркованным танком, резались в карты, кажется, на желания. Один, видимо, только что проигравший, решительно полез на танк, подбираясь к орудию. Престон не желал знать, какое именно желание было загадано, и отошел от окна, успев еще увидеть, как угнанный дирижабль красиво врезался в высотное здание и теперь, начиная гореть, плавно оседал на его крышу, опадая и сдуваясь. День определенно был даже слишком спокоен и скучен, а на случай скуки у Генсека имелось одно давно опробованное и любимое средство: прозиум из дореволюционных запасов, настоянный с радужными мухоморами из Пустоши. После вкалывания эта прекрасная смесь не блокировала эмоции полностью, как главный исходный компонент, а смягчала их и направляла на очень интересный и позитивный путь, неведомый трезвому рассудку. Мир виделся ярче и расцвечивался веселой радугой, окружающие предметы казались словно обсыпанными блестящей пыльцой, звуки слышались мягче, внятнее и мелодичнее, словно каждый из них был настоящей музыкой, очертания вещей слегка изгибались, менялись телесные ощущения… *** Когда прежний режим был свергнут, а производство прозиума остановлено, многим людям казалось, что впереди их ждет если не светлое, то уж точно очень яркое, бурное и интересное будущее. Без влияния препарата эмоции пробуждались дикими всплесками, которые из-за человеческой неопытности не поддавались совершенно никакому контролю. Чувства затмевали разум и толкали людей на безумные поступки, часто смешные, а еще чаще — страшные. Стремительно повышался уровень преступности, разврата, суицидов и других явлений, редких при прежнем режиме, но сейчас, как и в старом довоенном мире, ставших едва ли не обыденными. Именно в этот период массово формировались банды, секты, тайные фанатские общества и прочие группы по интересам, которых у освободившихся людей наросло множество, иной раз самых что ни на есть нелогичных и сумасшедших. Но через несколько лет жизнь в Либрии снова более-менее наладилась, ощущение шальной новизны схлынуло, а вот желание такого ощущения никуда не делось. И простой народ, чей досуг был ничем обязательным не занят и теперь уже никак не контролировался, устремил свое внимание за пределы родного города, на Пустоши, которые столько лет были недоступны и овеяны жуткими легендами, а теперь ждали своих любопытных исследователей. И люди, которых не могли удержать ни заборы, ни заброшенные теперь КПП, толпами устремились в заброшенные местности, в которых до того бродили лишь шайки повстанцев и прочих диких тварей. Теперь же бывшие эмоциональные преступники либо тусовались в Центальном Штабе, заделавшись уважаемыми партработниками, либо, в случае особого экстремизма, пополняли ряды гопников и бандитов, чтобы почти наверняка погибнуть в разборках с клериками. А те, кого повстанцы не столь давно освободили, теперь толпами шатались по Пустошам, залезая в каждую заброшку и раскапывая каждую кучу мусора в поисках чего интересного. Разного довоенного барахла, в том числе и неплохо сохранившихся произведений искусства, при этом отыскивалось столько, что клерики едва успевали конфисковывать все это в пользу государственных музеев и хранилищ. Основные интересы народа, однако, были направлены не на то, что валялось и ныкалось в Пустошах, а на то, что там росло, бегало и гнездилось. Из глазных пластин больших многоглазых и многолапых бронированных жуков получались прикольные темные очки, из их же длинных золотых усов — лечебный отвар, очень помогавший регенерации, на гигантских пилозубых страусах можно было неплохо покататься верхом, летающие кальмары были очень вкусны в вареном виде, да и в жареном тоже, а белколисы и тигровые ежики отлично поддавались приручению и одомашниванию. Но постепенно и эта забава начинала наскучивать людям. Увы, пришло время и простому народу, и партийным начальникам понять, что самая опасная из эмоций — не любовь, не злоба и не зависть, а скука. Именно она, в конечном счете, являлась причиной агрессии и неудовлетворенности, от которых человечество на время избавилось с помощью прозиума. И вот теперь эта проблема объявилась вновь, а удобного средства борьбы с ней не придумывалось, так как возвращать массовый прием препарата никто не собирался, да и восстанавливать его массовое производство не было возможности. Однако исследователи Пустошей вскоре сами нашли решение — там же, где и все остальное. После массового разворовывания запасов этилового спирта в продаже появилось множество настоек разнообразных диких растений. Эти настойки умиростворяли людей, либо же наоборот, делали их очень агрессивными и невменяемыми, но уж точно не оставляли места для скуки. Еще лучше действовали радужные мухоморы, от которых употребившие их начинали бродить словно в какой-то другой реальности, не обращая внимания ни на что вокруг, а потом, протрезвев, рассказывали о чудесных и непредставимых видениях и ощущениях, испытанных в этом состоянии. Новообразовавшаяся беспартийная интеллигенция, считавшая грибы увлечением для низших и лишенных хорошего вкуса, употребляла черные маки, во множестве росшие на древних пепелищах. Маки были гораздо более деликатным наркотиком, чем мухоморы, правда, глюки от них получались исключительно диссидентские, да еще и с мазохистским уклоном. Это обстоятельство, опять же, прибавляло работы и беспокойства клерикам. Впрочем, и сами хранители общественного порядка оказались подвержены вездесущей скуке, как ни была интересна и опасна их служба. И так как вооруженный и владеющий ган-катой боец в невменяемом состоянии мог натворить такого, что страшно было даже представить, для нормализации эмоционального состояния клериков был в срочном порядке разработан новый препарат — собственно, та самая настойка мухоморов в прозиуме. Один компонент уравновешивал другой, так что приходящие глюки не провоцировали употребившего ни какие опасные действия, потому что эмоции слегка глушились и ослаблялись. В итоге проблема была решена, так как настойка, как и сам прозиум, не вызывала физического привыкания, что делало ее совершенно безопасной для скрашивания досуга. Престон долгое время не решался пробовать на себе действие нового препарата, помня о том, что изначально означало название «мухомор». Однако в один далеко не прекрасный день, начинавшийся очень мирно и спокойно, скука все же победила. Мухи, правда, от мухоморного прозиума почему-то не мерли, а наоборот, проявляли повышенную активность, выделывали в воздухе замысловатые фигуры и распевали веселые песенки на своем мушином языке, из которого Генсек, к сожалению, понимал только отдельные слова. *** Как известно, в прошлой жизни у клерика первого класса не могло существовать скуки, как и любого другого чувства, а среди постоянных рейдов, облав и драк ничему подобному даже без препарата не нашлось бы места. Первые послереволюционные годы по части разборок были еще безумнее, а пробудившиеся эмоции и вовсе иногда начисто сносили крышу. Но вот когда мирная жизнь в Либрии наконец наладилась, а боевые обязанности окончательно оказались задавлены административными, в извилинах Престона впервые зашевелилась предательская мыслишка: а если… Сначала мыслишку удавалось отгонять, но со временем она появлялась все чаще, размножалась, разрасталась и наконец оформилась в пугающе ясное «Уколоться бы сейчас, чтоб не тянуло кому-нибудь навалять до смерти…» Юрген, тогда еще не помышлявший вносить в партию раскол и смываться в Пустоши, говорил, будто те самые мухоморы впервые нашла когда-то Мэри О’Брайен, шатаясь в поисках чего интересного по заброшенным довоенным складам то ли медицинских препаратов, то ли бытовой химии. От складов уже мало что оставалось, но земля вокруг них хорошо пропиталась их содержимым, разнесенным дождями, и породила изрядное количество довольно занимательных представителей растительного и грибного царства. Вскоре после того случая Эррол Партридж, неплохо подкованный в химии, поэкспериментировал с добычей Мэри и выяснил, что некоторые растения можно использовать для лечения и отравления, а многоцветные крапчатые грибочки — для душевного увеселения. Чем, собственно, он и занимался потом до самой своей смерти, заодно подсадив на то же снадобье половину подпольщиков. Престон очень сомневался, что автором замечательной идеи с мухоморами и настойкой действительно является его покойный напарник, но то, что тот все же что-то употреблял взамен брошенного прозиума, было ясно. Иначе с чего бы его так вставила вся эта невнятная дребедень про грезы и шелк, которую Престон даже без прозиума так и не смог понять? Увы и ах, на подобные вопросы Партридж не мог внятно ответить даже когда являлся бывшему напарнику в глюках. А Югрен, один раз застав Престона сидящим на столе в кабинете и дискутирующим со шваброй, вскоре восстал против нового применения прозиума, попытался учинить очередной переворот, а после провала смылся в Пустоши, где и был недавно упокоен ледорубом по башке. *** — Зима близко… — задумчиво выдал Партридж, почесывая немытую лохматую шевелюру и поправляя столь же немытый и лохматый меховой плащ. — Далеко, — привычно возразил Престон своему постоянному глюку. — Апрель уже, если что. — Апрель — это весна, значит? — минут через пять сообразил глюк. — А зима… она закончилась? — Закончилась, — ответил Генсек, устраиваясь в любимом кресле и наблюдая за мушками, водящими нечто среднее между хороводом и ламбадой. — А долгая была? — не отставал Партридж. — Года три, небось? — Три месяца, как всегда, — Престон уже знал, что бывший напарник ему не поверит, но поддерживать его заблуждение все равно считал делом нечестным. — Вот везет же… — вздохнул Партридж, опять почесавшись. Потом, немного помолчав и погрустив, прицепился снова. — А я ведь умер, да? — Умер, — едва поняв вопрос, ответил увлеченный мушиными танцами Престон. — Давно уже. — Да, глубокие подземелья под Красным Замком, — непонятно к чему вспомнил глюк. — А урук-хаи, гады, стреляют метко… Или это был Илин Пейн? — озадачился покойник, маяча перед полусонным взором бывшего коллеги и мешая тому любоваться мухами, которые как раз затеяли художественное гладиаторское сражение. — Это был я, — разочаровал Партриджа Престон, впрочем, понимая, что отстанет глюк только с окончанием действия настойки. — Ты не Илин Пейн, — обиделся тот. — И на урука не похож. — Потом еще немного подумал, повертел головой… — А я тогда кто? — растерянно спросил он. — Боромир… Старк? — Эй, чувак! — отозвался из-под высокого потолка некто летучий, реактивный, в красной броне и с голубым сияющим кругом на груди. — Старк тут вообще-то я, единственный и неповторимый! Это нарушение авторских прав! — Какие милые у тебя мозгошмыги! — нежно произнесла, выходя из стены, симпатичная бледная девушка с длинным рогом на голове и темно-синими волосами, которые развевались на неощутимом ветерке. — Даже с фамилиями… Меня зовут Луна Лавгуд, кстати. В плавно шевелящихся прядях цвета ночного неба посверкивали звездочки, и Престон, отвлекшись от мух, залюбовался ими. — А ты тогда кто, тоже глюк? — поинтересовался он после того, как Партридж и Летучий Старк представились. — Или этот… как там ты сказала… мозгошмыг? — Ни то, ни другое, — улыбнулась Луна. — Я аликорн. Престон мысленно сделал себе заметку назавтра попытаться разузнать, где в Пустошах обитают эти самые аликорны и все ли они такие симпатичные. *** — Слышь, Володя Морда… — бормотал Роберт Престон, валяясь на диване, отдыхая после очередной разборки с гопниками и явно видя на потолке нечто очень занимательное. — Я Избранный, ты че, ваще попутал? Я те нос-то сверну, не посмотрю, что у тебя его нет!.. Не один не сможет жить спокойно, пока жив другой, понял, лысая скотина?! — Опять… — вздохнула Лиза Престон, убирая в мусорку использованную ампулу и в неведомо какой раз борясь с диким желанием переколотить нахрен весь еще не использованный запас новой наркоты. Останавливало ее только то, что такого жеста брат и отец точно бы не оценили, а она, в отличие от них, боевым техникам обучена не была и оружием не владела. Лиза не принимала прозиум со времени смерти матери, и в новой жизни по-прежнему не допускала в свой организм никаких наркотических веществ, не особенно стремясь разбираться в различиях между ними. Ее средством убежать от все мерзеющей жизни, средством никогда не скучать, были ее книги и фильмы — любые, которые находились в старинных ухоронках и повстанческих коллекциях, лишь бы там повествовалось о мирах, совершенно не похожих на тот, что окружал ее. «Кто виноват?» — спрашивалось в одних книгах. Ответ на этот вопрос был слишком очевиден для Лизы, хоть и мучительно горек. «Что делать?» — спрашивалось в других, и разум девушки пугливо останавливался перед ним, не решаясь доискиваться решения. Сегодня она смотрела десятую, последнюю серию четвертого сезона «Игры Престолов», под названием «Дети». Небольшой, но вполне себе хорошо стреляющий арбалет, почти забытый, прятался в коробке с игрушками.