1.
Персиво не знал, что по-настоящему больнее: языки пламени в костре инквизиции, что смертельно касаются тела, или тонкие, длинные пальцы герцогини Аланы… Которые касаются так же жадно и властно и почти так же смертельно. Персиво обязан был отвечать, ласкать ее, потому что на кону стояла жизнь Люсиль. Тело миледи — до сих пор юное и упругое, как девичье, и кожа бархатная, нежная и светлая. Но трогать ее так же больно, как раскаленную сталь на наковальне кузнеца. Персиво принимал поцелуи, но перед глазами и в болящей душе плакала его возлюбленная. Он — слабак, он — предатель, он испугался принять казнь, но не попрать любви. И теперь его ждет другая казнь, намного хуже костра — он до конца жизни не сможет посмотреть Люсиль в глаза, и никакие исповеди, никакие индульгенции не спасут его от этого ада. Персиво корил себя за то, что тело предательски откликается на ласки. Проклинал за то, что разум уснул, и он, будто животное, кидается на женскую плоть, целует в ответ на пошлые и бесстыжие поцелуи. И самым ужасным было то, что виконт не чувствовал мерзости и отвращения — он получал удовольствие, которое затмевало и чувство вины, и потребность раскаяться… Миледи точно околдовала его, заставила выполнять свои греховные желания. Сбросить этот морок виконт не мог. Он беззвучно молился, но вряд ли непогрешимый господь услышит молитву заблудшей овцы. — Ты неповоротливый, как чурка! — вынесла вердикт миледи Алана, отпустив его, наконец и откинувшись на атласных подушках. — Но это ненадолго, дорогой, потому что я тебя всему научу! Персиво же неопределенно мукнул в ответ. Белоснежные простыни миледи герцогини казались ему утыканными ядовитыми кольями, которые впиваются и отравляют, медленно убивая. — Фактический регент здесь — я, — протянула герцогиня, изогнувшись над ним. — Посуди сам, милый: ее величеству все время нездоровится. Виктор? Ха! — миледи Алана делано расхохоталась и дернула Персиво за щеку — точь-в-точь, как тетушка Кьюнгонда, только что «яблочным» не назвала. — Ты меня слушаешь? — герцогиня недовольно прикрикнула, заметив, что виконт пребывает в прострации и таращился в потолок тусклым взглядом снулой рыбы. — Да, миледи, — безжизненно ответил Персиво, пытаясь ее слушать. Да, он обязан слушать, запоминать и потом — рассказывать фон Каму. А не гореть в костре собственного стыда перед Люсиль. — Лучше слушать! — в голосе Аланы лязгнула смертоносная сталь, но потом миледи герцогиня снова заговорила приторно, устроилась у виконта под боком и принялась ласкаться. Как гадюка, которая пытается согреться. — Ну, скажи мне, что может малолетний король? — мурлыкала герцогиня, накручивая на палец волосы виконта. — Его величество до сих пор стреляет в птиц из рогатки, когда никто не видит. Персиво молчал: слушал, запоминал… Но честно — он просто не знал, что ей ответить. Понимал, что она — какая-то заговорщица. И, конечно же, не только она, тут целый чертов змеюшник собрался. Как же не хочется лезть туда, но придется вляпаться по уши и ползать там, пока его насквозь не проткнут. — Вот что, милый, — изрекла герцогиня и легонько поцеловала его в губы. — Я решила сделать тебя королевским рыцарем и придворным охотником на год. Будешь жить в замке, при дворе и при мне. Ты рад? Гонца твоему отцу я уже отправила, так что, не переживай! Виконт будто летел в холодную бездонную пропасть. Целый год, год мучений, унижений и греха — кому под силу вынести такой кошмар? Целый год разлуки с любимой… Которая, скорее всего, уже возненавидела его за постоянную ложь. — Мне можно будет навещать отца? — выдавил Персиво, надеясь от нее сбежать. Станет ли аббат Бенуа исповедовать этот грех? И сможет ли Люсиль его простить? — Отца? — едко передразнила миледи герцогиня, жеманно приподнявшись на локте. — Твоего отца зовут Люсиль, милый! Милый, наивный! Как же мне нравится твоя наивность! Она рассмеялась и грациозной кошкой перекатилась на спину, показывая все прелести своего тела. — Конечно же, можно — я же не зверь! — хозяйским тоном позволила миледи герцогиня, но тут же пригвоздила, нависнув над виконтом: — Но всякий раз ты будешь возвращаться ко мне, дорогой! А если вдруг забудешь, опоздаешь, передумаешь — моя стража никогда не спит! Все поверят в то, что крестьянка из бунтующей дыры подсунула виконту волчий пояс — не забывай об этом, милый. Персиво уже приготовился к тому, что змеюка снова начнет его целовать, однако та вдруг спорхнула с ложа и нырнула куда-то в полумрак. Зашуршала там, скорее всего, одеваясь, а потом — свирепо приказала, топнув ногой: — И пошевелись! На рассвете инквизиторы устраивают очередную паказуху: поджарят того несчастного, на которого свалили волчий пояс! Виконт валялся поперек широкого ложа, мял простыню в руках. Миледи Алана словно бы выпила из него все силы вместе с желанием жить: вялость и расслабленность навалились, отяжелевшие веки закрывались сами собой. — А… Кто он? — Персиво спросил сквозь зевоту, поймав себя на том, что личность подставного «колдуна» ему совсем не интересна. Получив «лепту», инквизиторы могли любого бродягу прихватить на улице и запросто обозвать колдуном. — Приедем — и увидим, — хохотнула миледи Алана, показавшись в свете свечи с чем-то невыносимо пестрым в руках. — А сейчас — не лежи! Марш к себе и натяни лучшие доспехи! Задача придворного рыцаря — сопровождать на зрелище королевскую семью!***
Рассвет только занимался, а на Гревской площади уже толпились зеваки. Гнусавили, гудели между собой, во все глаза наблюдая за тем, как рабочие носят пуки соломы, аккуратно укладывая их в огромный костер. Смесь любопытства и ужаса заставляла трястись их поджилки, а вокруг висела светлая тишина раннего утра да в стороне мирно плескалась Сена, покачивая лодки. Поначалу тут топтались только простолюдины — они всегда приходят затемно, чтобы занять хорошее местечко поближе к эшафоту и ничего не пропустить. Никому не хочется прыгать, заглядывая поверх голов, когда инквизиторы сжигают ведьмака. Богатые мещане и дворяне наезжали попозже, когда солнце уже поднялось, и между ними вертко сновали «жучки¹» — собирали золотишко за места на помостах и крытых деревянных ложах, что покоились на высоких толстых сваях. Мессир Д’Лоран до чертиков хотел увидеть того несчастного, на которого церковники спихнули ведьмовство и волчий пояс, освободив Персиво, и поэтому — отгрузил кошель золота за место в элитной ложе, рядом с королевской. Миледи Кьюнгонде нездоровилось с утра, и поэтому она не прибыла, и Люсиль тоже осталась с ней. Граф уже начал сдуваться, склоняясь к тому, чтобы позволить сыну на ней жениться — лишь бы Персиво только в живых остался. Продали миледи Аделин за какого-нибудь принца — ну и ладно. Мессир Д’Лоран ограничится тем, что наведается вечерком и врежет мессиру Виктору за это в глаз. Рядом с мессиром Д’Лораном ерзал только племянник Арно. День назад граф хотел с Черного рыцаря три шкуры спустить за то, что тот схватил его сына с мерзким поясом. Подозревал его то в измене, то в подлоге, даже в подвал заточил. Однако Арно так жалобно плакал, валяясь у него в ногах, что мессир Д’Лоран понял: трусливый отпрыск не врет, он всего лишь испугался криков и позвал людей. И пояс выхватил у Персиво лишь потому, что малодушно испугался уронить славу Черного рыцаря. — Так, сегодня они сожгут этого шута, и мы с тобой начнем готовиться отбивать твой замок! — процедил мессир Д’Лоран сквозь зубы, сердито косясь на племянника, который мусолил герб с тварью у себя на пузе. Не на груди, нет — на пузе. Расплылся горе-герой, как хлебный колоб, пора гонять его в три шеи. — Да, дядюшка, — прогудел Арно, остерегаясь смотреть в глаза. — Эх, ты! — граф безнадежно махнул рукой и отвернулся, уставившись на эшафот. Он уже был весь построен, и среди соломы торчала крепкая доска, к которой через пару часов будет прикован ведьмак. Вернее тот, кого епископ Франциск объявил ведьмаком. За сутулой спиной племянника мессир Д’Лоран заметил мессира казначея Губерта. Надо же, сегодня даже он решил покинуть Тампль². Солдаты со свирепым рычанием оттеснили толпу подальше и оцепили эшафот, выставив перед собой щиты. Боятся, что кто-нибудь из толпы нападет на отца-инквизитора Филиппа, который читает обвинения по ведовским делам, а то и покусится на самого епископа Франциска… Грозно цокая копытами, приблизились к эшафоту три гордых скакуна, неся на себе всадников, перед которыми солдаты расступились с поклонами. Все трое — храмовники, в белоснежных новых туниках с позолоченным кантом. Они спешились перед самым эшафотом, а когда сняли шлемы — толпа взорвалась криками. Разными — кто восторженно кричал, а кто и злобно. Господа охотники на нечисть пожаловали сегодняшним утром на казнь. — До сегодняшнего дня его святейшество епископ Франциск сумел сжечь только одного ведьмака! — грозно взрычал герцог Д’Арбогаст, и плебеи, испугавшись, попятились, наступая друг другу на ноги. Богачи и дворяне загомонили, однако заткнулись, когда за ним заговорил маркиз Деде. — Только одного, — жутко вторил он, скорчив злобную зубастую рожу. — Это чудовище угробило больше половины лучших охотников, пока его наконец, поймали, — маркиз не рычал и не рявкал, как Д’Арбогаст, он говорил вкрадчивым полушепотом, от которого волосы дыбом вставали. По толпе прокатился испуганный вскрик, и люди снова отступили на шаг — все вместе, как стадо баранов. Но никто не уходил, вслушивлись в каждое слово. Люди любят байки — цепенеют, когда кто-то рассказывает вдохновенно и страшно. — …Проклятое чудище лазало по стенам, как паук! — Д’Арбогаст взмахнул ручищей, пошевелив толстыми пальцами на манер мельтешения паучьих лапок. — Плевалось адским огнем! А какая рожа у него была: глазки крысьи, клыки — волчьи, а вместо носа — свиной пятак! — герцог пальцем загнул кверху свой крупный нос и хрипло хрюкнул, вращая глазами — красными, будто с похмелья. Персиво впервые в жизни сидел в королевской ложе — между ненавистной миледи Аланой и своей невестой, маркизой Аделин. Виконт старался не смотреть ни на одну из них — водил по толпе пространным взглядом, краем уха слушая байку охотников. Да, это очередная глупая байка, для того, чтобы развлечь охочий до зрелищ народ, однако страх подспудно куснул: авось, бывают где-то на свете и такие чудовища? Живых оборотней он уже видел. Видел порченого рыцаря и кикимору тоже. Шабаш видел с каким-то рогатым уродом. Да и сами охотники, скорее всего, не люди… Один фон Кам чего стоит. — Да, это была самая кошмарная тварь из всех, которых мы когда-либо ловили! — раскатисто рявкнул фон Кам и свирепо выхватил меч, со свистом рассекая свежий утренний воздух. — Развалил храм! Сжег дотла четыре деревни! Усеял земли трупами! А если бы он сам не сдался, наши головы были бы уже наколоты на пики, верно, Жерар? — он вставил ехидное словцо, и устрашенные вусмерть люди, ахнув, попятились в третий раз. Покосившись на Д’Арбогаста, фон Кам зашелся басовитым хохотом, запрокинув башку. Глядя на него, даже не верится, что он дворянин — как будто бы липовый титул прилепили для пущей солидности. Маркиза Аделин не могла оторвать взгляд от беснующихся перед эшафотом охотников. Да, их кошмарный рассказ — лишь часть зрелища, чтобы подзадорить народ и поднять авторитет церкви. Вон, у людей уже колени дрожат, они заведомо боятся чудище, которое очень скоро сгорит на костре. Но Аделин это чудище совсем не боялась, и волновала ее вовсе не казнь. Сильвия, как обычно, заходила к ней поутру — спокойно, в чистом фартуке и в своем обычном чепце. Маркиза пыталась найти в ней хоть какую-то странность, понять, почему Йохан запретил к ней приближаться и есть её молоко. Но кормилица вела себя так же, как и много лет подряд: помогла принять омовение, расчесала, одела. И страшно изумилась, когда маркиза отказалась от молока. — Нет! — твердо решила маркиза, и Сильвия покачала головой, мягко напомнив о том, что матушка велит оберегать ее красоту. — Поторопитесь, миледи, — тихо сказала Сильвия, закончив сложную причёску Аделин. — Ее светлость герцогиня приказали вам прибыть на Гревскую площадь и смотреть на казнь ведьмака. Душа маркизы будто в пятки провалилась. В карете она сидела, как мертвая, украдкой от матушки глотая слезы. Та постоянно зыркала на нее и шипела о будущей свадьбе, и Аделин приходилось безвольно кивать. Мессир виконт освобожден из тюрьмы, и вновь он — ее жених. Лишь на площади маркизе стало полегче — никто не собирался казнить ее возлюбленного. Йохан свободен — затеял показную драку с этим горластым герцогом, которого пугаются из-за одного только голоса. — Твоя башка бы первой торчала на пике! — злобно разорался Д’Арбогаст, схватившись за топор. — От тебя пользы меньше всего! — Да я снесу тебе башку! — фон Кам сурово замахнулся, нацелившись перерубить бычью шею герцога, однако тот моментально подставил топор, с лязгом и искрами отбив злую атаку. Не успев увернуться, Д’Арбогаст получил в рожу сапогом и обрушился в грязь, но тут же вскочил и бросился в драку. Фон Кам пропустил его мимо себя и дал пинка, швырнув в самую гущу толпы. Массивный здоровяк сшиб бычьим весом четверых солдат и, кошмарно бранясь, рухнул прямо на них. Те раскидали щиты и оружие, копошились, прижатые, а люди с криками кинулись в стороны, несколько даже рванули наутек. Битый герцог, приподнявшись на руках, злобно рычал и выплевывал кровь. Фон Кам вычурно поклонился гудящей толпе — с кровожадной ухмылкой, вызвав бурю возгласов и громкие хлопки. Но Аделин почудилось, что этот куртуазный поклон был только для нее. Маркиз Деде в этот цирк не встревал, а с достоинством истинного дворянина оставался в стороне и глядел на обоих товарищей напыщенно и свысока. Дворяне с богачами орали и улюлюкали, кто-то гоготал не хуже гуся, но тут раздался оглушительный горн. Тишина водворилась, как в гробу — затихла толпа, вытянулись в струнку солдаты и дворяне поднялись с дорогих мест, склонив гордые головы. — Я доберусь до тебя, бесцветный хорек! — с ненавистью изрыгнул Д’Арбогаст, возя в грязи топором, но тоже заглох, моментально подобрался и встал рядом с другими охотниками. Медленно и вальяжно въезжал на Гревскую площадь кортеж инквизиции во главе с самим епископом Франциском. Его святейшество, как всегда, выказывал глубокое смирение и близость к господу: под ним небыстро шагал простенький серый осел, и голова епископа была преклонена. Отец-инквизитор Филипп тоже предпочел осла скакунам, дабы не отличаться от его святейшества. Да и под аббатом Бенуа загибался ослик, с трудом таща его вес. Палачи и храмовники свирепо охраняли скрипучую и ржавую клетку с толстенными прутьями, на грязном полу которой лежал ведьмак. Спутанный веревками по рукам и ногам, скованный кандалами, нечистый бессильно улегся на бок, а на его голове оказался нахлобучен плотный черный мешок. За клеткой зловещей вереницей тянулись угрюмые монахи, и каждый из них нес перед собой по серебряному кресту. — Его святейшество епископ Франциск! — объявил глашатай и снова дунул в горн, чтобы его услышал каждый, кто оказался сегодня на площади. Отец-инквизитор Филипп покинул седло весьма неуклюже и второпях и тут же поскакал помогать спешиться епископу Франциску. Никто не пикнул и не шевельнулся, наблюдая за тем, как старшее духовенство восходит на невысокий помост перед эшафотом. Палачи вышвырнули ведьмака из клетки, будто шавку, и тот уткнулся в мостовую замотанной в мешок головой. Двигаться чудовищу не позволяли путы, но народ суеверно пятился в ужасе — считают, что ведьмак в любой момент может разорвать любые цепи, вырваться и всех убить. — Силами Святой инквизиции был изловлен ведьмак, который творил богомерзкое в королевском дворце! — пафосно начал отец-инквизитор Филипп и выдержал паузу, довольный тем, что ахнула даже королева. — Но его святейшество епископ Франциск приложил все усилия для поимки чудовища! Затянутые в маски громилы проворно впихнули скованное чудовище на эшафот и принялись укреплять его на доске. Монахи окружили их, выставив вперед святые распятия, дабы защитить людей от дьявольских козней, которые ведьмак всегда может сотворить. — Ведьмак Жан-Пьер де Амьен прикинулся королевским пажем и подложил волчий пояс достойнейшему виконту Персиво Д’Лорану! — продолжил отец-инквизитор Филипп, и самый здоровый палач проявил невиданную храбрость — сдернул мешок с чудовищной башки и сейчас же отскочил назад. Черные патлы гривой рассыпалась по иссеченным кнутами плечам ведьмака. Он поднял распухшее от побоев лицо, безмолвно разевая рот. Никого этот ведьмак не проклинал — он натужно дышал, корчась от боли и страха перед божьим огнем. Жан-Пьер! Аделин подалась вперед, чтобы рассмотреть получше и убедиться в том, что это он. Избит ужасно, живого места нет… Но как он мог подложить мессиру виконту волчий пояс? Неужели, так боялся, что ее рука достанется не ему? Маркиза Аделин поймала себя на том, что ей его совершенно не жаль, и воспоминания о минутах, проведенных с теперь уже бывшим возлюбленным вызывают не сладкую дрожь как раньше, а гадливость. Отец Жан-Пьера — обедневший маркиз из какого-то северного захолустья. Конечно, безумный паж алчно добивался ее, кузину короля. А она верила его лжи и делила ложе с обманщиком целый долгий год. — Вердикт Святой инквизиции! — рявкнул отец-инквизитор Филипп, картинно развернув свиток. — Предать указанного ведьмака священному огню! Палачи защелкали кресалом под одобрительный гвалт толпы и гнусавые песни монахов. Охотники неподвижной стеной высились за спинами старшего духовенства, и их лица были одинаково холодны и безразличны. Толпа бесновалась, орала «сжечь», кто-то камнем запустил в осужденного, но досадно промазал. Четыре палача приблизились к эшафоту с четырех углов… Внезапно гул толпы покрыл какой-то лязг и грохот, и крайние солдаты обрушились ничком, сраженные ударами дубин. — Что это такое? — взвизгнул епископ Франциск и застыл с отвисшей челюстью. Воздев кулаки у небесам, его святейшество наблюдал за тем, как на середину площади бесновато выскочили двое, обряженные в богохульные костюмы быка и коровы, и с толстыми суковатыми дубинами в руках. Они принялись носиться, басовито мыча, а за ними еще двое вылетели, оглушительно ляпая медными тарелками. На одном красовался пестрый, клювастый петушиный костюм — на желтых матерчатых лапах крепились длиннющие шпоры, что высекали из булыжника искры. А второй — ушастый лоскутный осел — скакал за ним вприпрыжку и противно ревел, как настоящий осел. Петух на бегу вилял задом, шурша пышным хвостом — так, чтобы Осел не смог наступить на ржавую селедку, что тащилась за ним на веревке. Народ опешил. Каждый, кто пришел увидеть казнь ведьмака, заткнулся и ошалело взирал на адски беснующихся еретиков. — Ваганты³… — прокатился по толпе недобрый шепоток. Даже палачи — и те опустили факела, забыв поджечь солому на эшафоте. Над Гревской площадью зловеще носилось вспугнутое шумом воронье — жуткую тишину рвало карканье да лязг тарелок с сиплым кудахтаньем петуха. — От аббата до прелата! — начал Петух, нарочито кукарекая. — Духовенство алчет злата! — Осел лязгал тарелками так, что в ушах звенело. — Под прикрытием сутан обирая христиан! — вскукарекнул Петух и высоко подпрыгнул, дернувшись так, что селедка взлетела и ляпнулась на мостовую. Осел же яростно топтался, стремясь размазать селедку бутафорскими копытами, но всякий раз промахивался и беззастенчиво орал отборную брань. Зубы его святейшества скрежетали от праведного гнева, лицо побагровело так, что казалось, лопнет сейчас… Отец-инквизитор Филипп тоже гневился, комкая свиток, а аббат Бенуа — тот, негодуя, осенял свое пузо крестным знамением и булькал молитвы. Еретики проскакали мимо самого эшафота, комично задирая ноги в нелепой богохульной пляске. Петух кудахтал, а Осел все пытался растоптать гадкую сельдь на веревке, вертелся вокруг себя, крутя веревочным хвостом, будто черт. — Схватить! Зарубить эту нечисть! — наконец, отмер епископ Франциск и запрыгал, тыкая пальцами в сторону проклятых вагантов. Толпа орала им вслед, многие стремились вырваться за оцепление, напрыгивали на щиты солдат. Те сдерживали бунтарей, сколько могли, однако подогретая ересью вагантов толпа наперла так, что смяла их под собой и с бешеным гиком заполонила всю площадь. Богомерзкие речи, топот и лязг оружия потопили выкрики епископа. Солдаты и палачи инквизиции ощетинились оружием и накинулись на челядь всей кучей, на бегу снося головы и протыкая людей. Осел и Петух со свинячьим визгом прянули в разные стороны, побросав тарелки, Бык и Корова тоже поскакали наутек, зашибая дубинами встречных солдат. Рыцари окружили королевскую ложу, а мосье Каркассон лихорадочно уводил с нее семью его величества. Королева вскочила и повалилась в обморок на руки мосье Старшего советника, и тот понес ее, пыхтя. — Долой войну! — Никто не пойдёт в твои крестовые походы! — Мы не станем за них платить! Выкрикивая, челядь полезла на платные помосты, и дворяне отбивались от нее мечами, пытаясь прорваться к коням и каретам. Персиво выскочил из королевской ложи, лихорадочно разыскивая в людской пестроте отца. Пыль застила глаза, и из плотных клубов на виконта кто-то набросился, схватил за горло и начал душить. Персиво неловко взмахивал руками и брыкался, но сбросить агрессора не мог. Задыхаясь, он начал слабеть… — Сын! — из рева вокруг выплыл голос отца, и в тот же миг руки-клещи разжались, выпустив шею виконта. Кашляя, Персиво рухнул на колени, но отец сейчас же поднял его и отвел в сторону, чтобы не затоптали десятки свирепых ног. — Сейчас мы собираемся и едем домой! — безапелляционно заявил отец, усадив виконта на отмостку под отсыревшей стеной одного из зданий. Персиво пространно огляделся и увидел около себя кузена Арно. Черный рыцарь сидел так же, как он сам, и не помышлял о битве, а чуть поодаль от него по этой же стене крался к переулку мосье казначей Губерт. — Сделай же что-нибудь, фон Кам! — злобно визжал, кашляя в пыльных облаках, епископ Франциск, вконец ошалевший от наглости народа. — Сожгу всех! На костёр! Давайте, олухи, жгите ведьмака! Палачи побросали факела на костер и припустили куда попало, сверкая пятками, получив от епископа звание трусов. Сухая, легкая солома занялась мгновенно, и в воздух взметнулись огненные языки, потянуло удушливым дымом. Ведьмак заверещал в диком ужасе, задергался, лязгая цепями, но в свалке до него никому не было дела. — Пойдемте, ваше святейшество, — отец-инквизитор Филипп и аббат Бенуа пытались снять его святейшество с помоста и увести в безопасное место. Однако епископ обезумел от гнева и решил защищать церковь и Господа. Смахнув их руки с себя, он выпятил наградной крест и заорал молитвы, пытаясь призвать на подавление бунта небесного отца. Несчастным, помирающим со страху отцу Филиппу и аббату пришлось остаться вместе с ним, и оба молились срывающимися голосами. Фон Кам лопался со смеху, обхватив ручищами живот, и герцог Д’Арбогаст ревел быком, и маркиз Деде желчно смеялся. До тех пор, пока оскаленные простолюдины не прорвались к помосту инквизиции. — Долой двуличных инквизиторов! — громила с палкой нацелился отбить голову епископа, но фон Кам взмахнул мечом, и перерубленное надвое тело бухнулось ему под ноги, обливаясь кровью. — Ой-вой-вой… — наконец-то, епископ Франциск понял, что надо бежать, уронил крест и потрусил с помоста прочь. Охотники ввязались в свалку последними, но рубили остервенело, прикрывая улепетывающих святых отцов. Д’Арбогаст, изрыгая львиный рык, махал топором, с чавканьем врубаясь в тех, кто дерзнул на него напасть, и кровь с внутренностями брызгали в стороны красными ошметками. Бедного отца Филиппа чуть не стошнило, когда маркиз Деде проткнул кого-то прямо над ним, обдав его лысую голову чужой кровью. — Иии-ааа! — по ослиному ревел Осел, уматывая в какой-то узкий проулок. — Распроклятая война хуже всякой муки! — орал он на бегу. — Разорения и смерть, годы злой разлуки… — Стоять! — солдаты гнали его толпой, однако тот успел нырнуть в загаженную тьму гадкого проулка и раствориться там. — Ах, дружок! В людской крови рыцарские руки! — вторил Ослу с другой стороны Петух, замахнулся хорошенько и запустил своей селедкой прямо в лицо отцу-инквизитору Филиппу. — Ааа! — заорал отец-инквизитор и с размаху шлепнулся на мостовую, панически скидывая с себя вонючую рыбу под громоподобный гвалт со всех сторон. — Еретики! Еретики! Всем анафема! — разрывался Франциск, в исступлении колотя кулаками отца Филиппа, а тот не мог подняться, скользил на размазанной селедке под градом его ударов. — Вставайте! — фон Кам оторвал отца-инквизитора от земли за шкирку и пихнул вперед — туда, где высилась клетка и топтались ослы. — Зря колобродишь, фон Кам! — рявкнул напоследок Петух, вынырнув из толпы, и смылся окончательно, исчезнув в том же проулке, что и Осел. Солдаты ломились в погоню, но они никого не найдут: проулки ветвятся чертовым лабиринтом Минотавра, в них даже можно заблудиться и затеряться навсегда. — Возглавить армию, Каркассон! — его величество в последний момент отказался лезть в карету и развернулся, приняв королевскую позу. — А хотя, нет — я возглавлю сам! Юный король рванул к скакуну — хватит уже быть ребенком, пора воевать по-настоящему, как отец… Но миледи Алана схватила его за руку, едва его величество успел всунуть ногу в стремя. — Ваша жизнь слишком важна, дорогой племянник, — она постаралась сделать свой змеиный голос слащавым. — Полно того, что мессир Виктор занят сражением. Давайте, Каркассон, выполнять приказ и возглавить армию! — отослала она сенешаля и буквально, затолкала племянника в карету, где уже сидели миледи Аделин, ее величество и мосье Старший советник. Солдаты и рыцари беспощадно расправлялись с толпой — Каркассон отдал кровожадный приказ: — Рубить всех, Господь узнает своих! — так же, как командовал он в альбигойских походах. Проигрывая, плебеи сбегали в проулки, ныряли там в какие-то норы. Того, кто упал — топтали насмерть, и площадь была вся усеяна мертвыми телами, кусками тел, кишками да залита кровью. Запах смерти смешался с дымной духотой, а крики раненых перекрыл леденящий душу вопль ведьмака. Огонь инквизиции лизал его босые ноги, и богомерзкий вопил нечеловеческим голосом — казалось, крики животных, птиц и змеиное шипение смешались воедино. — Да здравствует Франция! Слава королю! — мессир Виктор промчался на шальном скакуне с пьяным ревом, размахивая чьей-то косматой башкой, которую срубил в бою. Солдаты, таща пойманных бунтарей, замирали перед костром, не в силах глаз оторвать от корчащегося в конвульсиях чудовища. Даже видавший виды мосье Каркассон содрогнулся, мельком взглянув на тело, охваченное искрящим сине-фиолетовым пламенем, каким всегда сгорает нечисть. Раньше он не видал ведьмаков, если отбросить зажравшегося афериста фон Кама — но тварь на костре ужасна. — Эти ваганты пойдут на костёр! — позади раздался резкий выкрик от которого Каркассон несолидно вздрогнул. Мосье сенешаль и не заметил, как к нему со спины подъехал на своем осле епископ. Увидав, что бунтари почти все убиты, а уцелевшие разбежались крысами, его святейшество отдал приказ возвращаться к месту казни. Отец-инквизитор Филипп и аббат Бенуа около него уже сошли на сопли — даже несмотря на то, что их охраняли грозные и почти непобедимые охотники. Безумные вопли ведьмака лишали рассудка — морщились даже охотники, только фон Кам торчал с бездушной рожей. Охотник покосился на Каркассона и осведомился без особого интереса: — Много наловил? — Достаточно для казни, — огрызнулся сенешаль, размышляя о том, как бы заставить этого ведьмака схватить Лангедокского и подешевле. — Я распоряжусь, чтобы завтра же всю эту шваль обезглавили! — выплюнул епископ Франциск, злобно побивая ослиные бока задниками дешевых башмаков. — Надо же, такую казнь сорвали! Как насчет вагантов, Каркассон? Вы смогли хоть одного поймать? — Черт… — мосье Каркассон тихо изрыгнул непозволительное при духовенстве словцо. Он уверен был в том, что Невидимый науськал проклятых вагантов, больше некому. — Ваше святейшество, — сенешаль постарался быть как можно вежливее и отстроиться от визга и предсмертных хрипов сгорающего ведьмака. — У меня есть предложение, что Аделард Лангедокский стоит за вагантами. Если его поймать — они… — Залягут на дно, Каркассон! — ехидно заметил фон Кам и кивнул епископу. — Верно, ваше святейшество? Все паршивцы были в масках, лиц никто не видел — что мешает им исчезнуть? Если хотите избавиться от вагантов — их надо брать на горячем! — И вы их возьмёте! — вколотил епископ Франциск, намекая на то, что и ваганты, и Лангедокский — отныне забота его, Каркассона. Он должен выжидать, когда паршивые ваганты опять нападут… А еще — таскаться по дремучей глуши в поисках Невидимого рыцаря. А Париж тем временем уплывет к купцам, потому что прево Буало больше евреями интересуется, чем бунтами челяди. Ведьмак, наконец-то, сдох и заткнулся — то, что осталось от него, обвисло в цепях, распространяя гадкие миазмы горелого мяса. Зеваки возвращались на площадь несмотря на побоище — купцы в основном да трусливые торгаши, которые смылись еще до резни — и окружали догорающий эшафот, пялились на горелую нечисть круглыми глазами. Их не смущало, что ноги хлюпают в кровавых лужах, и что приходится отрубленные руки обходить — главное, успели досмотреть казнь. Всадник на поджаром коне подъехал почти бесшумно, будто подкрался, и тихо протянул фон Каму плотно завязанный свиток. — Письмо для мессира фон Кама, — шепнул этот длинноносый человек, на груди которого охотник заметил папский герб. — Спасибо, можете быть свободны, — сухо отправил его фон Кам и запихал свиток за пазуху, не читая. Ясно, что его опять вызвали в Ватикан на нудную коллегию — будут три дня рядить, человек он или нет, а потом обязательно издадут буллу… Которую ни на какую голову не натянуть. Он уже устал объяснять кардиналам, что люди не годятся для настоящей охоты, но те уперлись рогом в тотальные гонения — хоть в чащобу тащи их, монстров искать, черт возьми! Как же некстати чертова коллегия, хоть пропускай — дело, с которым он должен обратиться к королю, нельзя откладывать ни на день, и доверять его другим — самоубийство… — Чего застрял, фон Кам? Мы уезжаем! — рык Д’Арбогаста словно застал его врасплох — фон Кам покосился на герцога, не поворачивая головы, а тот уже стегал андалузца, чтобы не дай бог, от епископа не отстать. — Что, представляешь себя на месте этой швали? — изрыгнул Деде, и они с герцогом расхохотались на всю площадь. — Да еду я, не распинайся, рыжий черт! — фон Кам пришпорил скакуна совсем несильно и убрался с площади последним, не особо-то и торопясь.***
Люсиль была наказана. Едва возвратилась она в замок — оказалось, что миледи Кьюнгонда поджидает ее на конюшне с хлыстом. Ее светлости вновь приснилось, что мессир Амбруаз принес букет маргариток — миледи проснулись в слезах и решили отправить Люсиль в сад, чтобы нарвала. — Где же тебя носит, поганка? — миледи Кьюнгонда накинулись на Люсиль и даже пару раз огрели по загривку, а потом — приказали слуге запереть в чулане. Третий день мерзла Люсиль в темноте, без еды, на одной холодной воде, что капала из трещины в потолке. Бедняжка отыскала ржавый наплечник от старых доспехов и подставила под трещину, чтобы капли собирать. Свет едва сочился сквозь мизерное, с ладонь окошечко, густо заросшее паутиной — Люсиль могла видеть лишь контуры того, что ее окружало. Хлам всякий, сломанный сундук без крышки, а в углу — нашвыряно сыроватое сено. Видимо, в этом чулане держали не только её, раз устроили эту постель. В другом углу постоянно крысы скреблись, ворочались и что-то пилили зубами. Люсиль нашла палку: ухватистую, длинную, как черенок лопаты — и глядела в ужасный угол неотрывно. Если выскочит крыса — она стукнет ее. Люсиль плакала сутки напролет: она не смогла помочь Персиво, и вместо этого угодила в чулан. «Мышиный рыцарь!» — болью отдались в голове едкие слова мессира охотника. Мышиный… Скоро ее тут крысы-мыши заживо сгрызут, если миледи Кьюнгонда не сжалятся. Образ Персиво не выходил из ее болящей души, и перед глазами как живое, стояло его чуть растерянное лицо, вздернутый нос, волнистые каштановые волосы и бесконечно любимые глаза. Мессир Д’Лоран сможет выкупить его из темницы. Ведь, сможет. — Господи, сможет? — прошептала Люсиль, подняв глаза к безликому серому потолку в пятнах от подтеков. Господь молчал, только крыса все гаже и гаже скреблась, пугала… Неужели, Персиво заставят жениться на той бездушной маркизе? Тогда он станет придворным, переедет на Сите, и она его больше никогда не увидит. Руки сами собой потянулись к лицу, Люсиль скукожилась на сене, с трудом давя нахлынувшие рыдания. Правую ладонь кольнула острая боль, и Люсиль вздрогнула от нее, а еще — от страха. Достаточно грубый и заметный розовый шрам в виде креста, будто от ожога, появился у нее недавно — с болью проступил на ладони сразу после того, как солдаты увели Персиво, после того, как он снял с нее волчий пояс, после того, как дал ей держать серебряный крест. Он болит и иногда кровоточит — Люсиль сжала кулак, и по руке, к запястью ручейком потекла кровь. Она почти не замечала слёз, которые катились по ее щекам — только на душе было так больно. А вдруг, она — и есть настоящая ведьма? Вдруг, Дюран догадался об этом, и решил её затравить? Господи, только бы миледи Кьюнгонда не заметили этот шрам! Внезапно защелкал замок, и дубовая, обитая железом дверь, скрипя и лязгая, отъехала в сторону. Люсиль невольно подалась туда, к лучам света, что брезжили из открывшегося проема. — Сидишь? — рубанул свирепый голос миледи Кьюнгонды. — Да, миледи, — покорно кивнула Люсиль и опустила голову вниз, прижав больную ладонь к колену. — Выходи! — рявкнула миледи и отвернулась, оставив дверь открытой. Люсиль решила не возражать и не мешать — бросила палку и проворно выскочила из чулана в коридор, где было так же холодно и сыро. — Не стой, лентяйка! — зло бросила миледи Кьюнгонда, удаляясь вперед настолько быстро, насколько позволяли ей пулены. Миледи, буквально, зашвырнула ее, ослабевшую, в свои покои и заперла дверь. Она еще прислушивалась, прижав ухо к украшенному резьбой полотну, а потом — взглянула на изумленную Люсиль не злобно, а загадочно. Люсиль топталась в нерешительности, теребя фартук, но миледи Кьюнгонда великодушно позволила ей присесть на свой роскошный стул с кистями. Смутившись еще сильнее, Люсиль примостилась на самый краешек так, что стул перекосился и чуть не упал. — Скажи мне, милое дитя, — слащаво улыбнулась миледи и подвинула Люсиль блюдо с фруктами. — Куда же ты ездила среди ночи? Люсиль не решилась ничего брать с блюда и не стала врать. — Я люблю мессира Персиво, — сказала она правду. — Я хотела попросить за него мосье Бенуа и мессира фон Кама… — Ешь! — настояла миледи Кьюнгонда и сунула яблоко в дрожащую руку Люсиль. — А то преставишься еще с голода — как я буду без тебя? Миледи Кьюнгонда никогда не была с ней так добра. Люсиль опешила, но яблоко укусила, чтобы не перечить и не злить хозяйку неповиновением. Раз приказала есть — нужно есть. — Милое дитя, — миледи Кьюнгонда улыбнулась еще слащавее, подошла к низкому резному столику и взяла с него расческу. — Я не стану требовать с тебя пояснений, откуда у моего дорогого племянника взялся этот волчий пояс. Хотя, уверена, что ты все знаешь! Люсиль сидела ни жива ни мертва, кусала яблоко не ощущая вкуса. Неужели, они обвинят ее? Миледи Кьюнгонда распустила ее косу и сама расчесывала ей волосы, приговаривая приторным голосом: — Церковники любят деньги, милое дитя — они выпустили мессира Персиво, как только мессир Альфонс выложил им золотые. Я не сержусь на тебя за то, что ты брала Маргаритку, потому что понимаю, ты сделала это из любви к моему дорогому племяннику. Ты со своей преданностью и кротостью идеально подойдешь в жены такому рассеянному юноше, как мессир Персиво. Сердце Люсиль забилось, как бешеное: Персиво на свободе и скоро вернется домой. Люсиль даже не нужно быть виконтессой, чтобы чувствовать себя абсолютно счастливой — ей хватает возможности украдкой взглянуть на возлюбленного между хлопотами по указаниям миледи Кьюнгонды. — Вы так считаете, миледи? — Люсиль не выдержала и обернулась, подняла на миледи Кьюнгонду большие глаза. Хозяйка все улыбалась, распутывая колтуны в ее волосах. Никогда раньше она такой не была — только гоняла ее, понукала и не давала даже выспаться. Что случилось? — Дама должна носить роскошные прически, а не ходить с лохматой головой, как замараха, — продолжала тем временем миледи Кьюнгонда и сама заплетала ей косы, завязывала ленты и вплетала нити драгоценного жемчуга. — Эти украшения теперь твои навсегда, милое дитя. Я пошлю за портным, чтобы обшить тебя, дорогая. Люсиль не могла поверить, что это не сон. Вместо того, чтобы выпороть ее — миледи Кьюнгонда вдруг подобрела и заплетает ей косы, словно родной дочери. — Вы… мне поможете? — с надеждой спросила Люсиль и снова обернулась к хозяйке, которая на удивление не брезговала ее волосами. Да и руки у миледи Кьюнгонды необычайно ловкие: уложила ей косы настолько аккуратно и быстро, как и сама Люсиль бы не смогла. — Ну, разумеется, милое дитя. Я научу тебя, как быть дамой, — миледи Кьюнгонда подвела ее к своему большому зеркалу. — Научу носить наряды, научу этикету, танцам, наконец! Посмотри, какая красота! Люсиль бы за всю жизнь не смогла бы позволить себе шелковых лент и жемчужин в волосах. Блеск драгоценностей путал мысли и затмевал разум… А что, если тайком украсть парочку и отвезти в Ле-Бли — дядюшке, тетушке, братьям? Она ни на минуту не забывала о них, поселившись в роскоши графского замка, но не решалась проситься у миледи Кьюнгонды их навестить. Люсиль ждала, когда приедет Персиво — точно позволит ей увидеться с родными. — Что ты застыла, дитя мое? — голос миледи развеял мысли Люсиль, и она устыдилась. Нет, она не станет ничего больше красть — она уже украла волчий пояс, и Персиво чуть на костёр не попал. — Я… Я не знаю, как вас благодарить, миледи, — Люсиль зарделась и торопливо поклонилась хозяйке, дабы она не поколотила ее. — Твоей благодарностью будет забота о моем дорогом племяннике, дитя, — улыбнулась миледи Кьюнгонда. — Ты можешь выбрать себе любой из нарядов, пока я отлучусь по одному важному делу, дорогая! Миледи Кьюнгонда выскользнула за дверь, оставив Люсиль совершенно одну у себя в гардеробной. Минуту Люсиль глупо топталась перед зеркалом, но глядела сквозь призрачное отражение, думая о своих братьях… Вот бы попросить Персиво поселить их в замке. Места тут полно — и за всю жизнь не обойти многочисленные залы. А вокруг — здоровенные сады, запущенные, как дремучий лес: такие огороды можно было бы устроить — урожая с них с лихвой хватило бы на всех. Люсиль вздрогнула и отпрянула от зеркала. Миледи Кьюнгонда велели выбрать наряд, и она решила не запаздывать с выбором. Раньше она брала платья миледи лишь для того, чтобы помочь ей наряжаться, и это стало обыденным. Но теперь шелк прижег ладони. Люсиль вспомнила о шраме и рванула руку к глазам. В ярком свете дня, льющемся из высокого стрельчатого окна, он был отчетливо виден — ярко-красный на бледной ладони. Хорошо, что мессир охотник его не заметил, а то бы еще голову снес… Люсиль взяла первое попавшееся платье. Ей все время казалось, что она должна спешить, что куда-то не успеет, опоздает и будет наказана… Приложила его к себе, а потом — отбросила на стул с подушкой и стащила через голову ветхую чемизу служанки. Очень бережно принялась она облачаться в небывалый для нее наряд — белый с золотым и с длинными рукавами, которые еще предстояло пришить.***
Миледи Кьюнгонда писала письмо. Сама, как могла — не стала вызывать каллиграфа, чтобы сохранить его в тайне. Да, у нее не изящный почерк, и перо выскальзывает из пальцев миледи, однако Альфонс ничего не должен узнать. Для этого послания она выбрала дорогой новый пергамент и красивый футляр с мелкими изумрудами. Не поскупилась: когда дело настолько важно — скупость лишь досадная помеха. За спиной миледи хлопнула дверь, и она вздрогнула, едва не испортив кляксой все, что выводила целый час. Миледи Кьюнгонда обернулась в испуге, однако возле двери топтался всего лишь гонец, которого она собиралась отправить с этим самым письмом. Зеленый новенький гонец, для которого это задание — второе, или третье по счету. — Так… — ежихой фыркнула миледи, аккуратно свернула пергамент, определила в футляр и протянула гонцу. — Одна нога здесь, другая там! — свирепо приказала она, прожигая юнца грозным взглядом. — Из рук в руки передай, никаких лишних людей! Тебе понятно? — Слушаюсь, миледи, — покорно отозвался гонец, поклонился ниже положенного и проворно исчез за дверью.