Мёд и молоко

      Небо кипельно-белое. Один раз моргнуть, два — оно не изменится. Как бы накрахмаленные молочные простыни на постели чужой не мялись, сжатые цепкими пальцами, небо вечное, бесконечное. Белое. Чистым одеялом перед глазами под тихий звон колб из-под зелий. — Прогрессирует, — только и выдыхает Северус, касаясь ран кончиками пальцев едва-едва. Он — гротескно чёрная птица на фоне стрельчатого окна. Замечает взгляд и отворачивается. До сих пор ребёнок. — Мальчишка слишком очевиден, — роняет краткое. Ёмкое. — Ты слишком строг к нему, нападений давно не было… — скупой улыбкой в бороду. — Уверен, он готовит что-то грандиозное, — блеском очков половинок. Гром гремит. Словно ворон тёмными глазами Северус следит за облаками, только взгляд пустой. Отсутствующий. Вспоминающий. И думы его очевидны настолько же, насколько очевиден племянник. Видимо, крёстный дал ему больше, чем хотел. Жадный, желающий взгляд особенно. Как и зелень в чужой радужке за стёклами круглых очков переливается это страсть к обладанию, подчинению и, что удивительно, к нежности. И искры, такие же, как на уроках в душных подземельях, что проскальзывают между сталкивающихся пальцев, отдёрнутых сразу же. Одни — поправить благородную змею галстука, другие — на и так разлохмаченную голову. Только запонка на рубашке да дужки очков блеснут в скудном свете, и может, капелька пота с ними — конденсат от котла с травами правдивыми, заставляющими вспомнить запах накрахмаленных, смятых молочных простыней в чужой комнате, да зелёный, слегка выцветший как пересохший газон летом, балдахин, скрывающий от всего мира (будто отдельная комната для старост этого сделать не в состоянии). Небо над Хогвартсом кипельно-белое, рука Дамболдора почти чёрная. Дверь за профессором тихим стуком да сквозняком мимолётным — спряталась птица-ворон. А гроза грядёт.       Золотыми нитями. Волосы рассыпаются по подушке, простыни, одеялу, сияют на белоснежном постельном белье. А прикоснуться хочется до боли в пальцах. В сердце. Возможности никакой, только взгляд чужой хитрый, понимающий. Раздевающий. Дразнится. И всегда так с самого начала («Познакомься, Альбус, это мой племянник) и до конца. Печального, страшного, нечестного. И то как золото мёда подсолнечного темнело от влаги и грязи (как это забыть?!). И пальцы болели снова, сжимая древко палочки, и сердце болело. За него, за себя и за вас, которых никогда не было.       Дверь скрипит, а зелёный прищур как у матери, всё слишком хорошо подмечающий, хоть и не понимающий этого до конца. Хоть бы не такого как у него (них). — Как вы победили Грин-де-Вальда? — мурашками по коже, в глазах цвета освещённой солнца листвы прячется пасмурное небо взгляда чужого, а молитва с давно не говоривших родное имя губ хочет сорваться, но только жест изящный рукой и постукивание метронома на кончике сознания. — Медовых тянучек?       Под веками алое марево такое же, как и если глаза открыть. В красном можно найти спокойствие, но проще найти его в чёрном. Клочки туманной сажи шумят вокруг, перешёптываются. Упиваются. Ласкают тела охранников лежащие, бездыханные, виновные, наказанные. Только взгляд пленника тюрьмы собственной обречённый, знающий, испуганный, сияет золотистыми искорками заходящего солнца, будто жизнь ознаменовывая. Её конец.       (Наверное, поэтому, он так легко смог провести их всех).       В тёплой постели бывало глаза аврора тоже были золотыми, янтарными, как мёд гречишный, горьковато-сладкий. И поцелуи с полу-укусами, любовно обласканные губы красные, чтобы потом в ночной тишине — растворяясь в чёрном — стоять у сумеречно-зелёной стены и слушать тихий скрип пастели по бумаге. Чтобы шёпот чужой горячим дыханием и холодным сквозняком по коже. «Мы пробыли в темноте слишком долго…» — Луна молочно-белая. — «Выходи на свет…» — И как тогда глаза его золотые? — «Иди ко мне.» — А пальцы горячие, обжигающие, как парное молоко, ведут по алебастровой коже, по красным кончикам ушей, убирают чёрные — словно смоляные — пряди за уши. — «Мальчик мой…» — мёдом тягучим время, что словно юла закрутится стремительно с первыми лучами солнца, но целая ночь пока впереди. Богиня ночного неба будто поцеловала распластанное на кровати тело, шрамы как девственный снег сияют, а глаза тёмные, контрастно-базальтовые. Порабощающие…       Смотрят пусто теперь. Холодно. Успокаивающе (он на обоих Грейвсов смотрел с такой нежностью). Заключённый покорно закрывает глаза и убирает руки за спину. Коленнопреклонён, да неправильно. Привычно. Прямо как много лет назад, когда черты любимые становились неузнаваемы, а золото медовое в радужках сменялось мертвецким антрацитом да океанским пасмурным небом, похожим на стеновую сумеречную зелень. Губы с ней уже не контрастируют, зато колючий туман сажей накрывает поседевшие волосы. Не остаётся ничего.       Роба в Нумернгарде молочно-белая несмотря на грязь. Шрамы обскура на коже всегда угольно-чёрные.       Первая капля падает на кончик носа, но даже не пошевелиться. Только замереть загнанно, обессиленно, смиренно. Волосы её — мёд цветочный, яркий, нежный, сладкий. Как взгляд, любовь, преданность её. Приторно на языке до жути. Они сталкиваются взглядами неожиданно, неловко (кто первым отведёт?).       Непонимающе нахмурится, точь-в-точь вся рыжая семейка её, да отворачивается. Видимо, не знает ничего совсем, глупая. Хоть и точно не глупее некоторых… В руках комком уже угольным когда-то бумага белая, а что на ней было… Не важно теперь («Сегодня отец разрешение даст, волнуешься?»). Ожоги от огня ярко-красного залечатся, видимо, быстрее ожидаемого, когда раны на глазах прямо затягиваются под чужими умелыми пальцами. Незнакомец ничего взамен не просит, лишь бросает въевшееся в память на жизнь всю последующую: «Предал раз, дважды предаст не думая. Любители встречаться в подворотнях все такие,» — кудри смоляные подпрыгивают от дуновения пронизывающего ветра в согласии, а пряжка с чертополохом блестит мимолётно золотом, иррационально верится. Взгляд последний, прощально-прощающий, но глаза зелёные с небом пасмурным чужих радужек ещё долго не столкнутся. Две истории окончены, на сердце пусто.       «Хогвартс там?» — у незнакомца голос глубокий и сетка молочных шрамов по алебастровой коже. Кивком ответ и еле слышная благодарность.       Тёмный туман охватит величественную могилу директора на мгновение, цветы останутся («я забрал жизнь твоего любимого, как он моего»).       Жизнь контрасты слишком любит сильно. То зелёный и красный галстуки, то сажа в молоке мешается. Зато мёд всегда золотой, им всем противопоставление горькое… Вторая война пожертвенно окончена.       Небо кипельно-белое будто с простынями молочными соперничает, пытается украсть на себя внимание. Светлые волосы мёдом светлым липовым нос щекочут, открываются глаза зелёные. Чихнуть хочется. У них в комнате на потолке антрацитово-чёрная карта звёздного неба приклеена. Будто след от взмаха кисточки с золотой краской звёзды на ней. — Вставай, Альбус… — тянет ленивое хриплым со сна голосом. Губы на лице пастельным росчерком, маняще-сладкие, от покусывания краснеют мгновенно. — Отстань, Скорп… мфп… — барахтаются в постели как карпы золотые в пруду сородичами переполненном. Целуются до звёзд уже в глазах. Слетает с поджарого юного тела футболка чёрная спальная, но кому это важно теперь, когда волосы цвета вороного крыла изящными пальцами взлохмачены. Аристократично белая кожа уже давно обнажена, только и ждёт прикосновения. А глаза пасмурного неба полные озорно оглядывают сантиметр каждый смуглой чужой кожи, смеются с губами алыми. — Что?.. — Дедушка восхищался Грин-де-Вальдом. Геллертом назвать хотел.       Замирает мир, циклична история, как бы третья война не началась. Начинается. Сминаются простыни накрахмаленные, дыхание сбивается. Нега в постели утренней всё равно что с мёдом молоко — сладко-сладко. Приторно. Только не остановится, пока до последней капли не выпьешь. — Я бы и с таким дурацким именем любил бы тебя. — Без доказательств не поверю. — И роняет вновь в душные объятия.       Стены в комнате по-слизерински благородно-зелёные. В контраст красным щекам заглянувшего домовика, видимо.