Её руки опускаются

      Смеркается. Бриз приятно освежает. С балкона Аддермирского института Карнака как на ладони. И, тем не менее, выбраться туда — невозможно. Она не может даже выйти из комнаты, в которую её заключили. Птица в клетке. Рассеянная, усталая, поникшая.       Сколько это уже длится? Около трёх лет, не меньше. Стоп, чей это голос за спиной? Кто-то её звал? Она не помнит. Не помнит, как давно борется с эпидемией. Не помнит, как долго одержима сывороткой. Не помнит, сколько бумаг сожгла в тщетных и отчаянных попытках сделать хоть что-то полезное.       Потому что на другое она больше не годится. Сердце обливается кровью каждый раз, когда Гипатия думает об измученных шахтёрах и детях Пыльного квартала, которые задыхаются. Её дыхательный аппарат не спасёт всех. Она не спасёт всех. Но может попытаться. Впрочем, нет, уже не может. С тех пор, как её заключили здесь, гвардейцы не впускают никого. Матери умирающих детей молят о помощи, но не получают ничего, кроме разбитой надежды. Если бы они разрешили отнести еще винокаменного масла пациенту с лихорадкой. У него галлюцинации. Карнака сильно изменилась.       Как давно Гипатия не была в своей квартире? Наверняка на вещах и мебели осел слой пыли. Уж не начали ли трупные осы вить там гнёзда? Александрия давным-давно не ступала на улицы жемчужины юга, вымощенные белым камнем; давным-давно не окунала ноги в тёплую воду. Теперь она лишь видит туши мёртвых китов, что волокут к берегу. Гарпуны крепко вцепились в кость. Они в ловушке. А она чувствует себя так же, вот только в её тело вцепились мысли. Отравляющие мысли.       Почему она не может просто спрыгнуть с балкона и прекратить страдания? Александрия держит скальпель так близко к венам, что чувствует холод стали, но не может сделать надрез. Её руки опускаются. Герцог знает, что она не сможет покончить с собой; слишком слаба, слишком слабовольна. Кто, если не она, прекратит страдания людей? Кто, если не она, доведёт до ума эту треклятую сыворотку?       Её руки опускаются каждый раз, когда краем уха она слышит переговоры гвардейцев об ужасах эпидемии, о жертвах, об умирающих людях.       Её руки опускаются каждый раз, когда чернота лёгких губит очередного шахтёра; когда их согбенные спины не дают спать по ночам.       Её руки опускаются каждый раз, когда сыворотка не действует должным образом. Чем дольше она с ней возится, тем больше страдают люди. Всё, чего она хочет — чтобы это прекратилось.       Её руки опускаются каждый раз, когда она просыпается и совершенно не помнит, как засыпала. Кто-то или что-то будто пожирает её изнутри, поглощает всё душу и помещает в пробирку, делая из неё просто пустой сосуд. Непригодный, никому не нужный, страдающий сосуд.       Ничто не предвещает резких перемен. Гипатия осматривает вскрытый труп осы. В очередной раз. Пытается найти что-то, что ускорит процесс. Она не ожидает этого. Сталь клинка холодна. Кровь, струёй плещущая из шеи, горяча. Александрия не успевает даже вскрикнуть. Это её спасение от мук? Это — то, на что она никак не решалась? Она не знает, кто перерезал ей глотку. Но на задворках сознания благодарит его. И тут же ужасается. Что станет с шахтёрами и детьми? А с Карнакой и её жителями? Кто, если не она, доработает сыворотку и вытянет город из глубоко улья?       Гипатия уже никогда не узнает ответа. Её разум захватывает что-то иное, а дальше — лишь пустота Бездны.