Улыбка Фортуны

Эцио проворно отпрыгивает от копья, избегая ранения в живот. Пацци — его худой и бледный противник — дрожащим то ли от гнева, то ли от страха голосом выкрикивает ему оскорбления, приказы оставаться на месте, а не прыгать с места на место, словно трусливый заяц. Ответом ему служит лишь насмешка, которую Альтаир не слышит, но Пацци после неё вмиг звереет и с рёвом нападает на Эцио. Спустя полминуты Пацци уже умоляет, погрузившись коленями в песок, не убивать его. Эцио обводит глазами публику импровизированного амфитеатра, пересекается внимательным взглядом с Альтаиром, а после насаживает Пацци на его собственное копьё. Толпа одобрительно вскрикивает. Палящее солнце высвечивает кровь и мёртвые тела, оставшиеся на раскалённом песке арены. Альтаир наблюдает за тренировками Эцио и думает, что они с ним похожи, даже слишком. Альтаир видит в Эцио почти точное отражение себя — восемнадцатилетнего мальчишку, озлобленного на всех и вся, ненавидящего свою жизнь и до одури желающего жить, с гладиусом* в одной руке и залитым кровью щитом в другой. Он помнит, как победы привели его к тщеславию, а тщеславие — к гордыне. Он начал упиваться чужой кровью и дышать чужой болью, словно предрассветным воздухом: делая жадные глотки и никогда не чувствуя насыщения, желая всё больше, и больше, и больше. Мрачное помешательство отступило, только когда Альтаир оставил своего единственного друга калекой и лишил его брата жизни. Альтаир спрашивает себя каждый день на протяжении последних восьми лет: стоила ли его свобода жизни Кадара и здоровья Малика?.. Он смотрит на горизонт, лежащий на его ладони, не скрываемый ни прутьями железной клетки, ни ободом стен Колизея, и отвечает: да, это стоило всего. И тогда он ловит на себе взгляд Малика — взгляд, полный застарелой злобы и ненависти, усталого смирения и горечи, — и отвечает: нет, одна жизнь никогда не сравнится с сотней других — сломленных и погубленных. Только Эцио ищет мести, когда Альтаир искал лишь свободы. Бахур** дымится на краю стола, заставленного свитками папируса, парой серебряных денариев и чашей с фруктами и ягодами, и наполняет комнату сладковатым ароматом мирры и ладана. Слабые дуновения ветра проникают сквозь большое окно, развевая полупрозрачные белые шторы. Деревянный меч, рудис***, висит на светлой стене. Альтаир помнит, как это лезвие коснулось его плеча, превращая его из безвольного раба в свободного человека, из куклы в кукловода... Он оглядывается за спину, вниз, на местную арену, построенную до него и готовую простоять ещё не один десяток лет после него. Альтаир не знал иной жизни, кроме той, где нужно было каждый свой миг добывать потом и кровью. Его нигде не ждали, у него не было ни семьи, ни друзей, ни образования, способного подарить ему положение в обществе. У него был лишь Малик — уже не враг, но больше и не друг, — который был отдан Альтаиру его бывшим хозяином, словно ненужная вещь: в его глазах Малик стал ни на что не годен, после того как потерял руку, а освободившийся Альтаир сгинул бы в незнакомом мире, ничего не зная и ничего не имея. Но они не сгинули. Большая часть их жизни была намертво спаяна с выживанием, и они решили построить своё будущее на нём же — на том, что они знали как никто другой. Едва Эцио заходит в комнату, как Альтаир, развеяв свои мысли, произносит: — Пацци был обычным трусом, не умеющим ни драться, ни достойно умирать. Я слышал о твоих планах. Борджиа не только император, но и искусный воин. Лучший в Империи. — Он делает паузу, пытаясь уловить перемену в лице напротив, но той не происходит — Эцио продолжает со скучающим видом рассматривать обстановку вокруг. И Альтаир добавляет, желая произвести эффект, увидеть хоть каплю почтительной заинтересованности к своей речи: — Непобедимый. — Но если бы ты столкнулся с ним, то непременно бы лишил его этого пресловутого «не», ведь так? — с дерзкой усмешкой бросает Эцио. — Твоё замечание лестно, — отвечает Альтаир, не меняя ровного тона; он одновременно доволен и недоволен словами Эцио. — Но не смей забываться. Это твоя месть и твоя война. И не мне быть твоим помощником. — Но именно это ты и делаешь. Эцио улыбается, нагло и заносчиво, не отрывая внимательного карего взгляда от Альтаира. И это почему-то поднимает в том волну раздражения, не накатывавшую на него уже очень долгое время, — никто из его гладиаторов ни разу не вёл себя так вызывающе самоуверенно при нём. — Только пока народ любит тебя, щенок, — шипит Альтаир. — Одно неверное движение — и ты попадёшь в его немилость, и тогда я без зазрения совести смогу избавиться от тебя. А до тех пор я сделаю всё для того, чтобы ты не умер со страха, едва выйдя на арену Колизея.

***

В противоположном краю площадки вместе с остальными тренируется Эцио. На руку Альтаира, обтянутую коричневым кожаным наручем, садится молодой орёл. — Ты только посмотри: этот щенок далеко пойдёт, — шепчет он на своём родном языке, невесомо проводя пальцами по светлым перьям на голове птицы. — Если перестанет отвлекаться на тебя, — ворчливо замечает Малик, не переходя на латынь. Малик нечасто покидает свою комнату, предпочитая проводить своё время за чтением рукописей известных учёных и учётом дел Альтаира. Но когда он выходит, он обязательно встречается с Альтаиром, находит, чем того можно уколоть, и вместе с ним наблюдает за тренировками гладиаторов. Поэтому сейчас он стоит рядом, держа бумаги в здоровой правой руке; в тени его глаза кажутся чёрными, как антрациты. И в этот же момент под натиском противника Эцио падает на песок — Альтаир видит, как тот быстро прячет взгляд, будто не хотя, чтобы его уличили в этом. Орёл начинает переминаться на руке, почувствовав, что внимание хозяина больше не приковано к нему. И Альтаир отпускает его обратно в лазурное небо. — Ты мог бы преподать ему пару уроков. Очевидно, он этого ждёт. — Ты же знаешь, что этому не бывать, — чуть резче, чем хотел бы, напоминает Альтаир. — Я поклялся не брать в руки оружие и не стану нарушать клятву из-за какого-то щенка. — Быть может, он не «какой-то», Альтаир, — произносит Малик с таким видом, точно он знает что-то важное и решительно меняющее всё. А после добавляет, повернувшись лицом к Альтаиру: — В конце концов, он стоил двух жирафов. — Испорченных жирафов. Они с Маликом одновременно усмехаются. Эцио вновь падает на песок.

***

— Восемь лет назад. Я видел, как ты сражался в Колизее. С Робером. Альтаир поджимает губы, вспоминая, как меч Робера прочертил на них длинный тонкий шрам, и бросая мимолётный взгляд на свою левую руку, оставшуюся без безымянного пальца. Робер был сильным воином, известным на весь Рим. Альтаиру и ему оставался всего лишь один шаг, одна ступень, один противник до долгожданной свободы. Они оба были на грани жизни и смерти, изнеможённые и израненные. И когда Альтаир уже не помнил, за что и почему они дрались, но чувствовал, как смерть коснулась своей костлявой ладонью его плеча, онемевшего и залитого кровью, Робер сдался. Не бросил оружие, но шепнул: «Ты достойный соперник, Альтаир. Давай покончим с этим» — и не стал отражать удар, целящийся прямо в сердце. Эцио долго и непривычно серьёзно смотрит на Альтаира, сидящего за своим столом. — Борджиа ненавидят многие, но ты один порываешься убить его, — спокойно и размеренно начинает тот, облекая появляющиеся мысли в звуки своего голоса. — Ты говоришь, что видел меня в Колизее. Значит, твоя семья была знатна и богата. Несколько месяцев назад не так далеко от места, где тебя нашли, была сожжена вилла Джованни Аудиторе вместе со всей его семьёй. Я знаю, что это дело рук Борджиа: больше никто так яро и открыто не выказывал свою ненависть к этому роду. — Альтаир замолкает, видя перемену в лице напротив. И спустя мгновения с ухмылкой, затаённой в уголке губ, спрашивает: — Ошибусь ли я, сказав, что императора ждёт незавидная участь, если ты доберёшься до него, Эцио Аудиторе? — Когда я доберусь до него, — исправляет Эцио, невольно сжимая кулаки, и в его глазах проскальзывает искра жгучей решительности.

***

Бартоломео — крупный и крепкий противник — сбивает Эцио, поваливая его на землю. Эцио морщится, больно ударившись спиной. Альтаир хмыкает. Скрытый тенью навеса, он следит за ними уже несколько минут, опираясь плечом о белоснежную колонну коридора. Бартоломео протягивает Эцио руку, помогая подняться, и с улыбкой хлопает его по плечу широкой ладонью. Они перекидываются ничего не значащими фразами, когда Альтаир выходит на тренировочную площадку, залитую утренними лучами. — Ты должен быть хитрее, — начинает он, и в его привычно ровном тоне чувствуется детское желание уязвить Эцио; Бартоломео тотчас кивает в приветствии. — Никогда не стой на месте, если не хочешь оказаться сбитым с ног. Используй арену, как своё оружие: пусти песок в глаза противнику, ослепи его, отразив солнечный луч от щита. И помни, — вкрадчиво добавляет Альтаир, — что народ любит тебя не за честный бой, а за зрелищность. Но народ никогда не полюбит тебя за падение, каким бы жалким зрелищем оно ни вышло. Эцио шумно выдыхает; на его оливковую влажную от пота кожу липнет песок. Он подвязывает свои отросшие волосы жгутом. Наверное, это что-то для него значит, иначе он давно бы их срезал, думает Альтаир, остановив невидящий взгляд на пальцах, ловко подцепляющих тёмно-каштановые пряди и убирающих их в короткий хвост. Эцио, заметив этот взгляд, подмигивает и улыбается лукавой полуулыбкой. Альтаир чувствует что-то похожее на замешательство, но в следующий же миг надменно приподнимает подбородок и приказывает доселе безучастному Бартоломео вновь напасть на Эцио.

***

Эцио наносит несколько быстрых смазанных ударов деревянным мечом по манекену, набитому соломой. Он ударяет манекен ещё и ещё — сильнее и жёстче, будто представляя на месте куклы своего заклятого врага. И ещё раз — уже ногой, так, что манекен покачивается из стороны в сторону. И тогда Альтаир не выдерживает: — Одной ярости недостаточно. Ты никогда не одолеешь Борджиа, если твои глаза будут застланы пеленой злости. — Я и не знал, что рабов учат таким выражениям. — Эцио с чувством кидает меч на землю. — О! Я, случаем, не оскорбил твои чувства? Иначе мне стоит извиниться за это... — говорит он, понурив голову и надевая на себя маску смиренного раскаяния и печали. А спустя мгновения поднимает дерзкий взгляд на Альтаира и кривит губы в издевательской улыбке: — Но я не стану этого делать. Детство Альтаира — детство мальчишки-раба, привезённого с недавно завоёванных южно-восточных берегов Римской Империи. А у Эцио было имя, когда-то давно, в прошлой жизни, где его семья была жива, а он сам был свободным человеком, не знающим ни бед, ни забот. В этом они действительно разные. Альтаир достаёт из оружейной стойки две одинаковые спаты****. Взвешивает их в руках, оживляя забытое ощущение шершавой рукояти и тяжести в ладони; сплав железа и стали знакомо блестит в свете закатного солнца. Альтаир на миг прикрывает веки. Он вспоминает чужую кровь и боль, мёртвые глаза и искорёженные тела — и отпускает их. Смерть больше не его цель. Он здесь не для того, чтобы в который раз отнять чью-то жизнь, а для того чтобы подарить её. Сохранить жизнь Эцио и дать ему возможность восстановить справедливость. Альтаир, поворачиваясь к Эцио, левой рукой кидает ему меч и с азартной ухмылкой произносит: — Твои провокации смешны так же, как и ты сам. — Однако ты не можешь не признать, что они сработали, — довольно улыбается Эцио, поймав меч. Он делает выпад вперёд — воздух сотрясает лязг металла. Это сражение напоминает танец: они сходятся и расходятся под песнь лезвий, шёпота ветра и тихого шуршания песка. Эцио то отпрыгивает от меча Альтаира, то, наоборот, приближается к нему — он, не скрывая, наслаждается этой игрой и ни на миг не теряет своей улыбки. Альтаир, и сам не зная того, не перестаёт ухмыляться — шквал положительных эмоций неумолимо захлёстывает его с головой и вытесняет все ненужные мысли. Спустя пару минут Эцио совершает обманный манёвр — и Альтаир, предсказав его, выбивает меч из чужой руки. Он приставляет остриё своего меча к груди Эцио. — Ты слишком много о себе возомнил, — заявляет Альтаир, ухмыляясь краем губ; в отличие от Эцио его дыхание даже не сбито. — Ты всего лишь щенок, оставшийся без семьи. Сотни таких же закованы в кандалы, а тысячи умирают на улицах от голода. Почему ты думаешь, что Фортуна улыбнётся именно тебе? — Потому что она уже подарила мне тебя. Эцио улыбается счастливо и так насмешливо, словно не представляет, как можно было этого не знать.